– Да не надо! Я его тоже в Интернете почитаю!
– Какая ты умная! Все читаешь: и Ленина, и Сталина! И Интернетом умеешь пользоваться!
– У меня еще есть книга Ким Чен Ира «О киноискусстве». Киноискусство и чучхе (сказала я).
– А что такое чучхе? (спросила Рая).
– Скрепы (сказала я). Корейские скрепы.
Тут вышла мама и стала хихикать.
– Это вроде моркови (сказала мама). С уксусом.
– А при чем тут киноискусство? (спросила удивленная Рая).
– А этого никто не знает (сказала мама). Знал только Ким Чен Ир. Но он умер.
– Я видела (сказала Рая), как корейцы рыдали, когда он умер. И че они так убивались? Хороший человек был, наверно?
– Да нет (сказала мама). Человек он был так себе. Просто он унес в могилу секрет острой моркови с уксусом.
– Когда Сталин умер, все тоже убивались (сказала я). Потому что он никому не сказал, как готовить пхали.
Рая спросила:
– Точно? Из-за этого убивались?
– Ну, а из-за чего же еще? (сказала мама).
Рая посмотрела на нас с ужасом. И тут же ретировалась.
Она иногда говорит, что мы с мамой – самые «оригинальные» жильцы во всем подъезде. И даже в целом доме.
Такие дела.
Железная воля
Пошла в магазин.
Там, как всегда, стоял Колян.
А на лавочке сидел бомжеватый дед и читал книжку.
Мы с Коляном переглянулись: интересно же, что он читает – да и вообще с ним потрепаться.
Тем более этот дед был пьян: но читал как-то уж очень усердно. Вчитывался и раскачивался на скамеечке.
Колян толкнул меня легонько в бок (сигнал к началу наших с ним интермедий), и я спросила деда:
– А что вы читаете?
Дед огрызнулся:
– А тебе-то что?
Колян произнес важно:
– Че ты, дед, такой злой? Девушка вот тут интересуется.
Дед сказал сердито:
– Твоя баба, штоле?
Колян сказал польщенно:
– Если бы!
– А че мешает? (спросил дед).
– Обстоятельства (сказал Колян). Непреодолимой силы.
– Как в этой книжке (вдруг сказал дед и захлопнул ее так, что мы увидели обложку).
На обложке красовалось: «Ночной дозор».
– Что это? (спросил Колян).
Я уже начала оседать от смеха, но сдерживалась.
– Ни хрена не поймешь (сказал дед). Какой-то Лукьяненко написал. Хохол, поди… Не люблю я хохлов этих. Но, как ты говоришь, тут тоже, в этой книжке-то… эти… обстоятельства…
– Непреодолимой силы? (спросил Колян).
– Ага (сказал дед). Вампиры всюду, мать их…
– А че тады читаешь (спросил Колян деда), если ни фига не понимаешь?
Дед вдруг сделал скорбное лицо:
– Да у меня много книг-то. Я их продаю – за бутылку пива, к примеру. Вот еще есть (он вынул из пакета какие-то замусоленные старые брошюры, и среди этого барахла я вдруг увидела брошюру «Как бросить курить»).
У меня чутье: вот это, наверно, вещь (подумала я).
Так оно и оказалось: брошюра пятидесятых «Как бросить курить», и там рассказ Зощенко, как Ленин бросил курить, рассказ – как Павка Корчагин бросил курить, как вообще все бросили курить.
Сборник, стало быть.
– Беру! (сказала я). Щас пиво притащу.
Дед вдруг напрягся:
– Э, нет! Эту не отдам! Бери Лукьяненку!
И не отдал, сволочь. Я ему за так пиво купила. Лукьяненко, которого дед мне честно отдал, остался лежать на скамеечке.
Колян сказал:
– Во козел! Он думает, прочтет эту фигню и сам бросит курить. Но он же не Ленин…
– В каком смысле?
Колян вдруг говорит:
– А у того железная воля была: одно слово – еврей.
Песни о Главном
Недавно мама с упоением смотрела по телику «Старые песни о главном».
Я стала над ней потешаться.
Она обиделась и говорит, что, мол, это песни ее юности.
А я говорю:
– Ты не поняла – это песни о Главном. А кто у нас Главный?
– О боже! Сталин?
– А то!
И она выключила телик, чего я и добивалась, в сущности.
Сталин и мармелад
Консьержка Рая сказала маме:
– Я люблю Сталина. И Ленина. А вы?
– А я – мармелад (сказала мама). Диля где-то купила натуральный мармелад, яблочный, тугой, очень вкусный мармелад, между прочим. И где она его купила? Загадка. Где? Вот в чем вопрос. Она не говорит, а ведь таки купила. Взяла и купила! Мармелад… (ну и тэ дэ).
Рая говорит:
– Да вы меня не слушаете!
Мама:
– Я слушаю, Рая! Ты говоришь, что ты любишь, а я говорю, что люблю я. Ты – Сталина, а я – мармелад. Почему это я тебя не слушаю? Я тебя внимательно слушаю. Вот ты говоришь: я люблю типо Сталина. А я люблю, к примеру, конфеты «Коровка». Это очень хорошие конфеты, такие они мягкие, приятные такие… Диля мне купила конфеты «Коровка», потом Диля, как я уже говорила, купила мне мармелад. И вот этот мармелад…
Рая опять:
– Как вы относитесь к Сталину?
Мама продолжила:
– Дело в том, что при Сталине действительно делали неплохой мармелад. Очень даже, я помню. Такой тугой мармелад, что…
– Что вы зациклились на мармеладе?
– А ты что на Сталине?
– Сравнили!
– Вот и я о том же. Вопрос, конечно, непростой: мы доподлинно не знаем, любил ли тот же Сталин мармелад – так же ли он его любил, как свой народ, или меньше? Или, может, даже больше? Мы этого не знаем: сейчас не все архивы открыты, вот откроют архивы – например, какую-нить записку Сталина к Берии, к примеру, где черным по белому написано: «Товарищ Берия! Не достанете ли вы мне хорошего мармеладу?» (Ну, и так далее – мама была в тот вечер в ударе, просто Швейк, а не мама.)
Рае аж дурно стало. Мама ее совсем замучила, как Швейк поручика Лукаша. А я рядом сидела и потешалась.
Ни слова не молвила.
Честно.
Письма управдому
Рейтинг журнала «Эксперт» напоминает давний опрос «Имя России».
Там у них вот что получилось:
Иван Грозный (первое место)
Пушкин (второе)
Сталин (третье)
– А как Пушкин между Сталиным и Грозным затесался? (спросила мама).
– Да как-то так протиснулся. Но, говорят, это не он сам, а его протиснули. По блату. Ну, и для смягчения, так сказать нравов.
– А у Пушкина разве еще есть блат? (спросила мама).
– Среди читающих.
– Пушкина?
– Да нет, эсэмэски хотя бы.
– А Пушкин писал эсэмэски?
– Так многие думают.
– Понятно.
Мама, чуть подумав, говорит:
– Прилепин вон пишет письма Сталину, а ты – нашему управдому. Впрочем (продолжила мама), ответа, думаю, не получит ни ты, ни он. Но если ты, как Прилепин этот, таки надумаешь писать письма Сталину, не перепутай конверты и не напиши Сталину, чтобы он протечку устранил, а управдому – чтобы он нам всем «семя сохранил». А то и управдом удивится, и тетки на почте, которые такие письма точно вскрывают – если, к примеру, Сталину письмо, – подумают, что ты того…
– А Прилепин разве не того, что пишет, что этот Сталин нам семя сохранил?
– Может, он написал – «семена» – которые отнял у всех и где-то там сохранил?
– Ну, может…
– Сама все путаешь, а потом у тебя Прилепин во всем виноват. И потом, ты же не знаешь, может, он тоже управдому какому-нибудь или председателю жилтоварищества садового написал про семена, а потом просто конверты перепутал, а ты сразу в крик. Нехорошо.
Вечное возвращение
Стояла я сегодня около метро – ждала человека, чтобы кое-что передать.
А там есть такая ниша полукруглая, куда мы втроем от снега с дождем спрятались.
Вдруг один из нас, интеллигентный дядька лет шестидесяти, говорит:
– Наверно, здесь раньше статуя какая-нибудь стояла.
– Интересно чья? (спросила бабушка).
– Наверно, Сталина (сказал дядька).
– И куда его дели? (спросила бабушка).
– Отлучился (сказала я). Пошел за табаком в ближайший киоск, «Герцеговиной» своей, другана встретил, языками зацепились, то да се, и зачем-то в Орел поехали. Там ему обрадовались, давно не виделись, и начали ему постамент строить. Ну, Сталин думает: че это я в Москве прям на земле стоять буду? И согласился на Орел. Вот как дело-то было.
Дядька так рот и открыл.
И говорит со смешком:
– Образно вы (посмотрел с уважением, интеллигентный, говорю же). Слава Богу, что это теперь невозможно.
– Оченно даже возможно! (сказала я). В Орле как раз собираются ему памятник поставить – и это уже не шутка!
– И пральна (сказала бабушка).
– Я тоже так думаю (сказала я). Правда, бабуля, на вашу пенсию памятник будут делать: пенсионеры должны скинуться.
Бабушка поспешно сказала:
– У мине ничего нету! Пусть орловцы скидываются: че эт я буду скидываться? Памятник-то в Орле!
– А вас не спросят (сказала я). Дело хорошее: всем миром навалимся и памятник сделаем. А кто откажется или, как вы сейчас, возмущаться будет, расстреляем, и всего делов.
Бабушка притихла и стала протискиваться из ниши на волю.
– Куда это вы? (спросила я ее каверзным голосом). Паспорт покажите! Небось и прописки московской нету?
– Куда это вы? (спросила я ее каверзным голосом). Паспорт покажите! Небось и прописки московской нету?
Бабушка сказала робко:
– Подмосковная. Прописка.
– Ладно, идите (сказала я бабушке). Но это в последний раз: вот памятник поставим и начнем ему жертвы приносить: сначала животных резать, а потом людей расстреливать.
Бабушка протиснулась между нами и сбежала.
Интеллигентный дядька покачал головой:
– Как же так? Как же так? (повторил он в отчаянии).
– А вот так (сказала я).
– Всё опять на круги своя (сказал он тихо).
Кое-что о Тангейзере
Православный еврей Тангейзер
Бизнесмен Кехман, недавно назначенный директором Новосибирского оперного театра, поддержав гонения на спектакль «Тангейзер» в компании с боксером Валуевым, сказал, что он «как православный еврей»(!!!) не хочет Тангейзера (наверно, как не православного и не еврея).
Мама говорит:
– Так ему надо сказать, что Тангейзер тоже православный еврей и в конце оперы или даже сразу в начале спеть – «Славься, славься, хава нагила», – а потом можно туда половецкие пляски вставить. Откуда Кехман знает, что немцы не плясали половецких плясок? Да и мы не знаем: может, они плясали какие-то тирольские, напоказ, для туристов, а чуть отвернешься, они половецкие коленца начинают выделывать? Охота пуще неволи, сама знаешь… Тут разве кому-то верить можно? Я порой сама, когда тебя нет, пляшу половецкие пляски. Вон Люба-консьержка вообще думала, что Тангейзер – это чеченский террорист. И что Валуев хотел написать оперу, который уполномоченный, что он ему в морду даст, если что.
– Кому – оперуполномоченному?
– Не знаю – может, Тангейзеру…Ты лучше у Любы, консьержки нашей, спроси. Ей доподлинно все известно.
– А я спрашивала. Люба сказала, что вечно эти Тангейзеры вместе с Обамой че-та мутят. Ну, я и отстала. Запуталась сама. Дело это непростое, сама понимаешь.
Кобзон и Тангейзер
Кобзон сказал, что Тангейзер должен извиниться перед церковью.
Мама говорит:
– Ну и извинился! Допел бы и извинился бы! К примеру, в финале этой самой оперы, Тангейзер должен упасть на сцене на колени и возопить: «Простите меня, православные!»
– А при чем тут православные?
– А ни при чем! Просто так. Чтоб им приятно было. И сам Кобзон мог бы в конце своего концерта так же сделать: пасть на колени и попросить прощения у православных. Или у буддистов. Или зороастрийцев. Главное тут – попросить прощения, а у кого, по фигу. Вот ты иной раз нагрубишь, а прощения не просишь. И мне неприятно. Так что Кобзон – он прав в принципе: все у всех должны просить все время прощения. А уж в финале оперы – святое дело. Или в финале концерта: например Басков, пропоет что-то и потом просит прощения. За то, что поет хреново. Или Королёва Наташа – она вот тоже могла бы все время просить прощения: зачем она поет, в принципе? Слушать это невыносимо, но если она, к примеру сказать, попросит прощения у нас у всех, то пусть поет! Соседка как-то попросила у меня прощения и спела «Вот кто-то с горочки спустился». И хотя она жутко орала и подвывала, фальшивя, впечатление от этого ужаса было сглажено ее извинениями.
(Я уже ушла в другую комнату, а мама за мной бегала и все травила – кто у кого и за что должен попросить прощения.)
Валуев vs Тангейзер
…Хорошо, что я «Тангейзера» успела посмотреть и послушать до Валуева.
Теперь, может, не удалось бы.
– Но, может, теперь Тангейзера будет петь Валуев? (спросила мама).
– Не исключено (сказала я). У нас теперь всюду будут Валуевы. Пока что он какой-то там декан по филологии в МГУ. Но, может, еще и споет.
– Так тебе нужно радоваться! При таком раскладе и ты можешь петь в «Тангейзере», а в свободное от пения время преподавать в МГУ.
Тангейзер в СИЗО номер 6
Сделали мне как-то предложение: почитать свои байки в кафе. Ну, я их и почитала в кафе. Народу собиралось не то чтобы страшно много, но все же почти все места в кафе были заняты (достоверности ради свидетельствую, что кафе небольшое).
И вот, когда я собиралась на свое первое вступление, мама мне говорит:
– А что, москвичам больше некуда пойти, кроме как в кафе, где ты будешь ерунду свою рассказывать?
– Нет, почему, еще можно пойти «Тангейзера» послушать.
– А, так вы разделитесь – половина пойдет на «Тангейзера», а половина – к тебе?
– Ну да, мы с Тангейзером уже договорились.
– Меняться будете местами?
– Ну, типа того.
– А может, будет день, когда он сам будет свободен, а ты как раз в кафе?
– И ко мне придет?
Мама покрутила пальцем у виска.
– К тебе придут эти… как их…
– Нибелунги?
– Ну да. И под микитки. А Тангейзер споет что-нибудь трагическое, пока тебя вязать будут. Потом, когда тебя повезут в СИЗО номер 6 (женская колония, куда я иногда наведываюсь как правозащитник), Тангейзер все время будет рядом и будет петь…
– Тут и его повяжут, потому как не положено: начальство СИЗО номер 6, врач тюремный, они такое не любят.
– А какое любят?
– Ну, там, типа, Валерия чтобы или Королева типо.
– Я что-то не пойму, Валерия и Королёва тоже поют в СИЗО 6?
– Ну да, когда Тангейзер устает.
– А он устает?
– Бывает.
– Вот ты ж хотела зэков тоже развлечь: смотри, готов сборный концерт: Вагнер, ты, Королева и Валерия.
– Почти как в новогоднюю ночь на Первом.
– Ну да. Только там Галкин, он красивый такой, молодой, байки всякие травит. Или этот, как его, Ургант.
– И?
– Да нет, ничего… Юмористы тоже бывают… ну, типа, как Степаненко. Вы даже чем-то похожи.
– Ну, спасибо тебе!
– Ну а что такого? Все же смеются! Не понимаю, что тут оскорбительного – в сравнении со Степаненко!
Разные рассказы
Мой сосед Сирано
Как-то, когда я еще занималась кинокритикой, решили дать мне премию как «Критику года».
Собрались мы в Доме кино всей своей кинокритической командой – и тут вдруг назвали мое имя. Все захлопали, и меня толкают: мол, нужно выступить. Сказать, наверно, как на «Оскаре»: спасибо папе и маме, соседке Бабыре (баб Ире), что поддержала меня в трудную минуту, посмотрев со мной фильм Матвеева или Брессона, соседу дядь Васе, который пил со мной за здоровье Гайдая (ну, или Тарковского), ну и тэ дэ.
Но это ж скучно (думаю), а сама уже иду на свое лобное место.
И говорю:
– Товарищи! За всю длинную и непутевую жизнь такое у меня в первый раз! Раньше были только выговоры и увольнения, позорная доска, а выгонять отовсюду меня начали уже с детства – два раза выгоняли только из одного детского сада. Разве что судимостей пока не было…
Все хохочут, конечно, хлопают, но одна очень пожилая дама (по-моему, литературовед, случайно среди нас, киношников, затесалась) смотрела на меня с неподдельным ужасом.
Потом я случайно слышала их разговор с ее приятельницей-кинокритикессой.
Дама сказала:
– Какой ужас – как такой могли дать?
Та ответила, что, мол, я хорошо пишу.
Литературоведша поджала губы:
– Не верю.
– А ты почитай (сказала кинокритикесса).
– Еще чего! (ответила высокомерная дама).
А я сзади шла и говорю:
– Вы правы. На самом деле за меня пишет мой сосед алкаш по кличке Сирано. Он всем в доме что-нибудь пишет: жалобы там в ЖЭК, к примеру, письма в армию девушкам, старухам – в прокуратору, чтобы тараканов извели и крыс. Ну и мне пишет статьи. Про Брессона. Сама-то я его не смотрела и смотреть, между нами говоря, не собираюсь.
Литературоведша чуть в обморок не свалилась.
А дама-кинокритик, моя знакомая, из-за ее спины стала мне крутить пальцем у виска и рожи строить. Типа, че с нее взять-то? Че с ней спорить?
Действительно.
Всех не переспоришь.
Хоррор
На одном культурном мероприятии меня фотографировал какой-то мужчина.
Потом показал фото в камере.
Я сказала:
– Ой! Какой ужас!
Мужчина сказал:
– Правда? Я так плохо снимаю?
– Нет, снимаете вы хорошо, это я – ужас.
Мужчина заулыбался:
– Я уж было подумал, что я – ужас.
– Нет, я (сказала я с тайной надеждой, что он будет меня разуверять).
– Возраст (сказал он). Плюс лицо не фотогеничное.
– Плюс вес (сказала я).
– Ну да (сказал он). Но бывает еще страшнее.
– Ну да, в хоррорах. Или этот, как его, Милляр – в гриме Соловья Разбойника.
– Я ваш подписчик (сказал он вдруг).
– Но не в Инстаграме же (сказала я). Читать не так страшно, как видеть.
– Иногда и читать страшно.
– Бывает хуже (сказала я). Типо Эдгар По. Главное, чтоб без картинок. А то сегодня с картинками получилось.