— Значит, подозреваемых трое? — посмотрел на Ивана Федоровича Песков. — Это — Наталья Квасникова, Григорий Наумович Шац и Апполинария Карловна Перелескова.
— Четверо, — поправил его Воловцов. — Есть еще Ефим Афанасьевич Кологривов…
— Какой Ефим Афанасьевич? — не понял поначалу Песков.
— Дворник Ефимка, который живет под лестницей, — серьезно посмотрел на коллегу Иван Федорович. — Его мы тоже не можем списывать со счетов, верно?
— Пожалуй, — согласился титулярный советник. — Хотя… на преступника он не тянет.
— А на любовника?
— Не понял? — несколько недоуменно проговорил судебный следователь.
— На любовника дворник Ефимка тянет? — пытливо глянул прямо в глаза Пескова Иван Федорович. — Причем такого, что барышни сами к нему в каморку приходят и там предаются с ним страстной и бурной любви.
Виталий Викторович несколько раз хлопнул глазами. Уж не шутил ли господин Воловцов? Вид его был до того комичен, что Иван Федорович не выдержал и засмеялся. А потом рассказал ему про молодку Елену Шилохвостову из дома Козурина и «настоящую» барышню, что недавно приходила к дворнику просить денег.
— Денег? — искренне удивился Песков. — Откуда у дворника Ефимки деньги? Да еще для «настоящей» барышни?!
— Вот и я думаю о том же самом, — как-то неопределенно произнес Воловцов. — Представляешь, если к тебе придет вдруг, скажем, — он окинул оценивающим взглядом франтоватого Виталия Викторовича, — княжна Голицына и станет у тебя просить денег на новый выезд? Или на виллу в Ницце? После чего вы предадитесь любви в чулане под лестницей, где обычно стоят метла, совки и ведра?
— Нет, не представляю, — признался Песков, слегка повеселев, верно, представив все же себе такую картинку.
— И я не представляю, — хмыкнул Иван Федорович.
В результате четверо подозреваемых в соучастии убийства старушки Кокошиной были поровну разделены между следователями. Пескову достались дворник Ефимка и Наталья-поденщица. Воловцову, соответственно, доморощенный коммерсант-комиссионер Шац и злобная дворянка Перелескова. Надлежало опросить их на предмет знакомства с отставным солдатом Калмыковым и выяснить как можно аккуратнее и осторожнее, к кому из них приходил тот в ночь убийства…
Шаца Иван Федорович подозревал более, нежели Апполинарию Карловну Перелескову. И не потому, что была она дворянских кровей. Озлобленная на весь белый свет, Перелескова вполне могла совершить, скажем, в ярости, и преступление. Например, запросто могла сгоряча выцарапать глаза той молодке с ребенком, с которой она сцепилась в то раннее утро после убийства Кокошиной, или даже придушить ее, конечно, не преднамеренно. Могла плеснуть в сердцах кипятком в лицо ее обидчика, ударить его камнем или печной кочергой или попросту перегрызть ему горло. Но вряд ли она пошла бы на преступление продуманное и имеющее конкретный план. И уж совсем неправдоподобно, чтобы она покусилась на жизнь и имущество такой же вдовицы, как и она сама…
Посему Иван Федорович пошел сначала к Шацу. Дождался раннего вечера, когда тот придет домой после своих коммерческих занятий, и постучался к нему в квартиру.
Григорий Наумович простодушно открыл на стук и был достаточно удивлен, увидев перед собой Воловцова. Он пригласил его войти, усадил за стол, предложил чаю, на что Иван Федорович вежливо отказался, и сел напротив, выжидающе уставившись прямо в глаза судебного следователя по наиважнейшим делам.
— Как ваши коммерческие успехи? — издалека начал Воловцов.
— А вы разве пришли за тем, чтобы спросить о моих успехах? — Шац даже чуть осуждающе посмотрел на Ивана Федоровича. — Нет, господин московский судебный следователь, вы пришли вовсе не справиться о моих коммерческих успехах. — Григорий Наумович слегка покачал головой: — Вы пришли узнать, а не замешан ли этот еврей Шац в убийстве старухи Кокошиной и в похищении ценных бумаг, которые были обнаружены в одном доме в Рыбацкой слободе. Уж не этот ли подозрительный еврей Шац, задолжавший старухе за квартиру аж целых три рубля, проник в ее комнату поздним вечером, облил ее керосином и сжег, завладев бумагами, которые потом передал своему сообщнику? Так вот что я вам на все это отвечу, господин московский судебный следователь: если вы именно за этим пришли к бедному еврею Шацу, то вы глубоко ошиблись. Бедный еврей Шац никого не убивал и участия в этом законопреступлении никакого не принимал ни в малейшей степени. Нет, Шац, конечно, может немножечко обойти закон, ведь кушать же что-то надо, а работать каменщиком или грузчиком у него уже недостаточно сил, да и охоты большой не имеется, и никогда не имелось, — продолжал говорить о себе в третьем лице Григорий Наумович. — Но чтобы пойти на «мокрое» дело… — Шац для убедительности так выпучил свои глаза, что Воловцов даже забеспокоился, как бы они у него не выскочили из орбит и шариками не покатились по столу. — Это ни в коем случае! Лучше уж Шац поступит разнорабочим на шпалопропиточный завод и наденет робу цехового, нежели согласится участвовать в этом мерзком предприятии. Так что вы, господин московский судебный следователь, напрасно потревожили покой бедного еврея. Теперь он не будет спать всю ночь, думая, что попал к вам под подозрение.
— Я вас понял, — не без удовольствия прослушал эту тираду Воловцов. — А откуда вы узнали, что полиция нашла похищенные у Кокошиной процентные бумаги, да еще именно в Рыбацкой слободе?
— О-о, господин московский судебный следователь, — втянул глаза обратно на место Григорий Наумович. — Вы, верно, забыли, где Шац проводит большую часть своего времени. А проводит он ее на базаре, среди людей. И у него имеются глаза, чтобы видеть, и уши, чтобы слышать. Ведь что такое базар? — Шац выждал некоторую паузу, во время которой не без любопытства смотрел на Ивана Федоровича. — Базар — это, господин московский судебный следователь, и почта, и телеграф, и газеты, только вместе взятые. Хотите узнать городские новости из первых рук? Ступайте на базар, и здесь вы узнаете все, что вас интересует: кто у кого родился, кто с кем поссорился, кого поймала полиция, и что у него нашла, и даже то, что сказал губернатор на балу в Дворянском собрании мадемуазель Агнессе фон-Дер-Фур, уединившись с ней в библиотечной комнате.
— Значит, вы утверждаете, что никакого участия, даже косвенного, в деле… несчастия с госпожой Кокошиной не принимали? — очень серьезно посмотрел на Григория Наумовича Воловцов.
— Утверждаю! — не менее серьезно посмотрел на Ивана Федоровича Шац и для пущей убедительности добавил: — И пусть вся щука повымрет во всех реках и озерах, и повсюду посохнет чеснок, если я вам вру…
— Да, кстати, — уже собираясь уходить, будто бы вспомнил Воловцов, — на днях видел Ивана Ерофеича. Он велел вам кланяться… — С этими словами Иван Федорович буквально впился взглядом в лицо Григория Наумовича.
— Благодарю вас, — немного недоуменно посмотрел на судебного следователя по наиважнейшим делам Шац. — А кто это, простите?
— Ну, как же? — делано удивился Воловцов и даже руками развел: — Вы что, не помните Ивана Калмыкова? Запамятовали?
— Нет, память у меня хорошая, господин московский судебный следователь, — ответил Григорий Наумович. — В моем деле без памяти нельзя… А что касается этого Ивана Ерофеича Калмыкова, то, прошу прощения, я такового не имею чести знать…
К Апполинарии Карловне Перелесковой Иван Федорович зашел, скорее, для очистки совести, нежели с целью уличить ее в соучастии в преступлении. Он не верил, что она имеет какое-либо касательство к убийству Кокошиной. Не верил, что она может быть знакома с отставным солдатом из Рыбацкой слободы Иваном Калмыковым. Конечно, он ее об этом спросил и получил, как и ожидал, отрицательный ответ:
— Нет, никакого Ивана Калмыкова, да еще из Рыбацкой слободы, я не знаю…
— А барышню, ну, ту, настоящую, что приходила на днях к дворнику Ефимке, вы можете описать? — спросил то, что более всего хотел спросить, Иван Федорович.
— Да, на этот раз я рассмотрела ее довольно хорошо, — ответила Перелескова. — На вид ей лет двадцать. Миловидная такая, небольшого росточка. Она чем-то весьма похожа на нашу Наталью-поденщицу, если последнюю умыть и приодеть, конечно…
— А ее приметы, Апполинария Карловна? — продолжал допытываться Воловцов, приняв к сведению последнее замечание мадам Перелесковой. — Лицо, нос, волосы, цвет глаз?
— Глаза у нее карие, большие. Немного близко посаженные к носу, но это не умаляет ее привлекательности, а, скорее, наоборот… Что еще… — Перелескова на мгновение задумалась. — Носик слегка вздернут, что опять же не умаляет ее миловидности. Лицо круглое, чистое. Губы припухлые и слегка подкрашены. Возле губ две жесткие складочки, говорящие о том, что у барышни имеется характер…
— А вы наблюдательны, — похвалил ее Иван Федорович.
— Да, наверное, — ответила Апполинария Карловна. — Но это чисто женская наблюдательность.
— Скажите, а Ефимка… Он ее как-нибудь называл?
— Нет, только «ты»… — немного подумав, ответила Перелескова.
— Ясно… А во что она была одета?
— В платье малинового цвета с корсетом и черную шелковую тальму[8] без рукавов, на розовом подкладе и с кружавчиками по воротнику и подолу… Лаковые шнурованные ботинки черного цвета, шелковые перчатки коричневого цвета и шелковая же коричневая шляпка с мантоньерками[9], — без запинки ответила Апполинария Карловна, что привело Воловцова в искренний восторг.
— Феноменально! — с восхищением произнес Иван Федорович. И вообще, похоже, он нашел общий язык с Перелесковой, поскольку в его обществе она не была ядовитой, и ее глаза не смотрелись колючими и холодными. — Вы просто клад для сыщиков и следователей, — добавил Воловцов вполне искренне и дружелюбно улыбнулся.
— Благодарю вас, — несколько смущенно произнесла Апполинария Карловна. — Хочется думать, что я клад не только для сыщиков и следователей.
— Вне всяческого сомнения, — поспешил заверить ее Воловцов. — Это ведь я только касательно вашей феноменальной наблюдательности заметил про сыщиков и следователей. Остальные же ваши качества, перечислять которые здесь не имеется нужды, поскольку они налицо, просто не оставляют желать лучшего!
— Вы мне льстите, — метнула в него заблестевший взгляд Перелескова.
— Ничуть, — решительно не согласился с ней Иван Федорович. — Я только констатирую факты. — И склонился над ее ручкой в вежливом и благодарном поцелуе…
В то самое время, когда Воловцов стучался к Шацу, Виталий Викторович Песков выходил из старинного двухэтажного каменного здания, каковых немного уже осталось на застраивающейся новыми домами Астраханской улице. Выражение его лица было задумчивым. Он немного постоял у подъезда, оценивая полученную информацию и покуда не зная, как ею распорядиться, и пошел в Городской сад, что был расположен напротив училища. Найдя свободную скамейку, смахнул с нее опавшие листья и сел с тем же задумчивым выражением лица…
Заниматься дворником Ефимкой судебный следователь Песков начал со сбора информации о нем. Первоначальные сведения сводились к следующему: Ефим Афанасьевич Кологривов, из крестьян, родился в апреле одна тысяча восемьсот восемьдесят четвертого года от отца Афанасия Ивановича Кологривова и матери Евдокии Дементьевны Кологривовой, в девичестве Васяниной. Оба из крестьян села Сосновки Сосновской волости Зарайского уезда Рязанской губернии. По рождении сына Ефима Афанасий Иванович стал ездить по уездным городам на заработки, потом приехал в Рязань и здесь же осел. Через полтора года он перевез сюда свою семью и снял небольшой домик в конце Вознесенской улицы.
Когда Ефимке было пять лет, Евдокия Дементьевна умерла от крупозного воспаления легких.
Отец, поселившись в Рязани, подвизался вначале вместе со строительной артелью известного на Рязани строительного подрядчика Михаила Зиновьевича Слепцова на ремонте церквей и домов, принадлежащих городской управе, а после распада артели, в связи со смертью Слепцова, стал самостоятельно наниматься на ремонтные и строительные работы в качестве плотника, штукатура и маляра.
Зарабатывал Афанасий Иванович Кологривов весьма неплохо, за строительный сезон выходило рублей триста с гаком, а то и все четыреста. С таким достатком можно было подумать о судьбе сына, и в возрасте восьми лет Афанасий Иванович отдал Ефимку в Городское училище с четырехгодичным сроком обучения, расположенное на Астраханской улице. Из него-то и вышел с задумчивым видом судебный следователь Песков.
Это было для него словно гром среди ясного неба — то, что дворник Ефимка обучался в лучшем училище города и имеет начальное образование. Очевидно, отец Ефимки рассчитывал, что тот пойдет учиться дальше, поскольку окончание училища давало право поступить в гимназию без сдачи вступительного экзамена. Однако двенадцатилетний Ефимка уперся и не пожелал больше учиться. Это Виталий Викторович понял сам, поскольку тотчас по окончании училища он стал помогать отцу: месил раствор, подносил необходимый инструмент, разводил краску и вскоре сам сносно научился штукатурить и малярить. Однако титулярный советник Песков не мог знать, что именно Ефимка заявил отцу, когда тот в который раз потребовал от него продолжить обучение.
— Гимназия, отец, мне ничего не даст, — сказал Ефимка. — Ну, поступлю я на службу в какую-нибудь канцелярию, получу классный чин, и что? Полжизни переписывать скучные бумаги и просиживать днями за столом, в надежде, что вот-вот мне повысят жалованье, и вместо тридцати пяти рублей в месяц я стану получать сорок? Нет, лучше буду с тобой штукатурить и малярить. Это интереснее и прибыльнее…
Отец махнул рукой, и они стали работать вместе. А два года назад произошло несчастье: Афанасия Ивановича Кологривова задавило на глазах Ефимки обрушившимися лесами, когда он весной ремонтировал отбившуюся штукатурку на Николо-Ямской церкви. После этого Ефимка замкнулся, заметно поглупел, работать перестал, прожил отцовы накопления и вынужден был уехать из дома на Вознесенской, поскольку за него стало нечем платить. Он принялся ходить по слободам: кому дров наколет, кому огород от сорной травы выполет, кому картошки накопает, — вот его и покормят за это. Более всего прижился Ефимка в Ямской слободе: владелица дома по Астраханскому шоссе Марья Степановна Кокошина, которой ее отец как-то ремонтировал дом, признала в нем малолетнего помощника, что помогал отцу, и пустила жить в чулан под лестницей. А потом Ефимке повезло еще больше: бывший дворник Степан спился и куда-то запропал, и Кокошина отдала должность дворника ему…
В училище судебный следователь Песков зашел с тем, чтобы поговорить с классным учителем Ефимки. Получив разрешение от инспектора училища, Виталий Викторович дождался, когда учитель освободится, и прошел с ним в его кабинет. Учителя звали Карпом Ивановичем Лещевым, и служил он здесь двадцать один год. В его петлице красовался золотой крестик ордена Святого Станислава третьей степени.
— Как же, как же, Ефима Кологривова я хорошо помню. Это был один из самых лучших моих учеников за последние двадцать лет! — Карп Иванович скосил глаза на орденский крестик и удовлетворенно хмыкнул. Верно, орден он получил недавно, скорее всего, по выслуге двадцати лет в училище. — А может, и самым лучшим. Посудите сами: чтение и письмо — отлично, русский язык — отлично, арифметика и практическая геометрия — отлично! Уж не говорю о географии и истории, ведь по этим предметам у него вообще не было иных отметок, кроме как «отлично». Физика — отлично! А у меня получить по физике годовую оценку «отлично» совсем непросто, поверьте мне! Еще он превосходно рисовал, и, конечно, по рисованию и черчению у него тоже были только отличные оценки. Даже Закон Божий, что мальчикам дается с трудом, он знал только на «отлично». Круглый отличник, и весьма примерного поведения мальчик. Сейчас, верно, он оканчивает гимназию?
— Нет, он не пошел учиться дальше, — ответил Песков.
— Почему? — искренне удивился Карп Иванович. — У него впереди могло быть большое будущее, поверьте мне!
— Так сложились обстоятельства.
— Да, — покачал головой Карп Иванович. — Обстоятельства… Жаль. Искренне жаль. Еще кто-либо из моих учеников вас интересует?
— Нет, это все. Благодарю вас… — задумчиво ответил судебный следователь.
Посидев на лавочке и приведя мысли в порядок, Виталий Викторович вышел на Астраханскую улицу, взял извозчика и велел ему ехать в Ямскую слободу.
— Дом Пестряковой, знаешь такой?
— Это тот, где московский следователь остановился? — уточнил возница.
— Именно так, — произнес Песков, удивляясь популярности, которую за малое время успел заиметь в городе Воловцов. У него, например, такой популярности не было…
— Как успехи? — Воловцов с интересом посмотрел на Пескова, пожимая ему руку. — А у меня, — не дожидаясь ответа судебного следователя, произнес он, — все вхолостую: ни господин комиссионер Григорий Наумович Шац, ни вдовствующая дворянка Апполинария Карловна Перелескова ни сном ни духом не ведают никакого отставного солдата Ивана Калмыкова. Хотя последний мой разговор с мадам Перелесковой, возможно, окажется весьма нам полезным…
— У меня есть кое-что, — с загадочным видом перебил его титулярный советник. — Правда, я не успел пока допросить Наталью Квасникову, но, думаю, это будет не поздно сделать и завтра. А возможно, и сегодня. Вместе с тобой…
— А что это — «кое-что»? — с интересом спросил Иван Федорович. — Ты раскопал что-то интересное о дворнике Ефимке?