— Так точно! — привстав, по-военному ответил Титан, что вызвало у околоточного надзирателя лишь кривую гримасу.
— На съем комнаты, питание и передвижение за фигурантом вам понадобятся деньги. — Петухов поднялся и, подойдя к несгораемому шкафу, открыл его, скрипнув металлической дверцей. — Посему, — достал он фанерную коробочку и вынул из нее пять червонцев, — вот вам пятьдесят рублей. Распишитесь в получении. — Околоточный надзиратель вписал в бланк, лежащий на столе, сумму и псевдоним агента и пододвинул ее к Титану. — Тратить деньги только по назначению. По окончании слежки вам надлежит предоставить мне отчет о расходовании средств, так что советую не полагаться на память и сразу записывать куда-нибудь в тетрадь потраченные вами суммы. — Петухов посмотрел, как расписывается агент, взял бланк, подул на него, давая высохнуть чернилам, и положил в несгораемый шкаф. — Вот, собственно, и все. К заданию приступайте немедленно…
— Слушаюсь, — ответил повеселевший Титан и поднялся со стула: — Разрешите выполнять?
— Да ступайте же, ступайте, — нетерпеливо произнес Петухов. — Не забудьте: докладывать о передвижениях дворника ежедневно…
Козурин оказался весьма сговорчивым пожилым человеком и согласился сдать квартирку из двух комнат, гостиной и спальни, за десять рублей в месяц, первоначально затребовав за нее двенадцать рублей. Несмотря на юный возраст, Николенька-гимназист умел торговаться и легко сбил с затребованной Козуриным суммы два рубля. Заплатив вперед за половину месяца, он с чемоданчиком личных вещей въехал в квартирку и стал обживаться. То есть купил водки, закуски и пригласил к себе за стол всех постояльцев козуринского дома вместе с самим хозяином. Таким образом, собралось пять человек: сам Николенька-гимназист, владелец дома Сан Саныч Козурин и молодка Елена Васильевна Шилохвостова. Ах да, Шилохвостова захватила с собой двух своих дочурок (а куда ж их девать, малых да несмышленых, ведь они тоже человеки, то бишь маленькие люди?). Вот и получилось всего пятеро…
Сначала выпили за знакомство. Потом за хозяина дома. Затем за нового постояльца.
После четвертой рюмки за государя императора и процветание всего Царствующего Дома Сан Саныч ушел к себе на второй этаж и через минуту — а за это время Николенька-гимназист успел нашептать на ушко Елене Викторовне несколько приятных и ласковых слов и положить на ее коленку свою ладонь, которую она кокетливо столкнула, — вернулся с видавшей виды гармонью. Сел на табурет, сделал печальные глаза и, растянув меха, запел:
На глазах Елены появились крупные слезы. Одна слезинка покатилась по щеке, оставляя за собой влажную дорожку, но Титан увидел это и быстро провел пальцем по щеке, смахнув ее, а потом провел пальцем по своим губам и закатил глаза…
— Что вы делаете? — прошептала Шилохвостова.
— Ничего, — также шепотом ответил ей Николенька-гимназист и, пока Козурин увлеченно и самозабвенно растягивал и сжимал меха гармони, поцеловал молодку в щечку. — У вас даже слезы сладкие, — слегка причмокнув, тихо произнес он, подразумевая, естественно, что сладкая и вся Елена целиком.
— Ох, какой вы, — томно посмотрела в глаза Титану Елена и уже не сняла его ладонь, снова легшую на ее коленку…
Ладонь Николеньки-гимназиста поползла от коленки выше. Еще выше. Шилохвостова скосила на него глаза, но никаких действий не предприняла. А когда ладонь тайного агента легла на самый низ ее живота, ее глаза затянуло поволокой, и она тихонечко раздвинула под столом ноги.
— Вы… вы, — задохнулся от нахлынувшего вожделения Титан, поскольку это движение Шилохвостовой натурально свело его с ума. А Сан Саныч, прикрыв веки, продолжал растягивать меха…
Козурин вдруг открыл глаза и запел, громко и как-то ожесточенно, с надрывом. Шилохвостова сомкнула быстро колени, зажав ладонь Титана между ног:
— Не надо, Коля…
— Почему? — искренне удивился Николенька-гимназист. — Ведь нам может быть так хорошо вдвоем.
— Вы еще совсем молоды, — прошептала Шилохвостова. — И я боюсь, что испорчу вас.
— Портите, Елена Васильевна, портите… — с жаром прошептал тайный агент. — Я весь, целиком и без остатка, в вашей власти. Если б вы только знали, как я безумно желаю, чтобы вы испортили меня…
С этими словами он попытался продолжить движение ладони, но Шилохвостова еще сильнее сжала колени…
— Ну, не противьтесь тому, что вам самой хочется. Зачем вы мучаете меня? — едва не простонал Николенька.
Шилохвостова, верно, тоже томилась и изнывала. Хотелось ласки, молодого, горячего тела, не уставшего за день на службе, хотелось ласковых слов, нежных прикосновений, неги и ярой завершающей страсти.
— Позже, Коля, позже все будет, — не разжимая губ, произнесла она.
— Когда же позже? А вдруг ваш муж вернется?
— Не вернется, — заверила Шилохвостова и ослабила колени, дав возможность тайному агенту высвободить шаловливую ладонь…
А хозяин дома все растягивал меха…
— Ловлю вас на слове, — посмотрел в глаза Шилохвостовой Титан и принялся разливать водку по стопкам…
— Браво! — воскликнул Николенька-гимназист, когда Сан Саныч завершил жалостливую и печальную песню. — Превосходно! Восхитительно! У вас определенный песенный талант, господин Козурин!
— Ну, вы скажете, талант, — застеснялся Сан Саныч.
— И скажу! — Николенька был сегодня в ударе. А может, это четыре стопки водки подвигли его к вдохновению, что, собственно, не суть важно. А важно то, что после скромного высказывания Козурина касательно своего певческого таланта тайный агент полиции и лично околоточного надзирателя Петухова встал со своего места, поднял пятый стопарь и пафосно и громко произнес: — Давайте, господа и дамы, выпьем! За музыкальные дарования и душевную доброту нашего уважаемого Сан Саныча!
Выпили. Закусили. Шилохвостова покормила детей и разрешила им поиграть в уголочке у «дяди Коли». Потом они уснули, и она отнесла их домой, после чего было все, что она обещала агенту Титану: постель, мятые простыни, страстные объятия и стоны наслаждения…
Проснулся тайный агент поздно. Болела голова. Во рту — будто кошки нагадили. Он встал. Выпил водицы. Подошел к окну и… увидел дворника Ефимку. Вернее, его спину, потому что тот шел по Астраханскому шоссе по направлению к Ямской площади…
Минуты Титану хватило, чтобы одеться. Еще почти минута была потрачена на посещение дворового нужника с вырезанным сердечком на дверце. А потом тайный агент покинул козуринский двор и скорым шагом также пошел по направлению к Ямской площади…
Он догнал, вернее, увидел Ефимку, уже сворачивающего на Вознесенскую улицу. Дворник шел спорым шагом, не оглядываясь и, верно, даже не предполагая о возможной слежке.
Титан припустил дальше и, хотя разламывалась голова, старался быть внимательным, чтобы запоминать все, что могло бы ему показаться странным в поведении дворника. Но в поведении Ефимки странного ничего не было: ну, идет себе парень по своим делам, правда, неведомо куда.
А потом он вдруг пропал. Ну, будто испарился. Или дематериализовался (это слово Николенька-гимназист впервые услышал от отца-столоначальника). Свернул в проулок, идущий налево от Вознесенской церкви, — и пропал. И не заходил вроде никуда, а взял да и исчез из виду. Пометался Титан по переулкам да тупичкам, да обратно потопал, благо околоточный участок был совсем недалече…
— Упустил! — Околоточный надзиратель Павел Викторович Петухов был очень зол. Или хотел таковым казаться, поскольку вряд ли возлагал большие надежды на Титана как на филера. В подобном деле нужна была сыщицкая практика, а какая такая практика у гимназиста? И все же это было кое-что: дворник пропал в районе Вознесенской улицы, в конце которой когда-то его отец снимал дом. Стало быть, он шел к каким-либо своим знакомым, а может, к знакомым отца или к этой самой барышне, приметы которой, с подачи судебного следователя Пескова, имелись на руках всех агентов рязанской полиции.
А потом он вдруг пропал. Ну, будто испарился. Или дематериализовался (это слово Николенька-гимназист впервые услышал от отца-столоначальника). Свернул в проулок, идущий налево от Вознесенской церкви, — и пропал. И не заходил вроде никуда, а взял да и исчез из виду. Пометался Титан по переулкам да тупичкам, да обратно потопал, благо околоточный участок был совсем недалече…
— Упустил! — Околоточный надзиратель Павел Викторович Петухов был очень зол. Или хотел таковым казаться, поскольку вряд ли возлагал большие надежды на Титана как на филера. В подобном деле нужна была сыщицкая практика, а какая такая практика у гимназиста? И все же это было кое-что: дворник пропал в районе Вознесенской улицы, в конце которой когда-то его отец снимал дом. Стало быть, он шел к каким-либо своим знакомым, а может, к знакомым отца или к этой самой барышне, приметы которой, с подачи судебного следователя Пескова, имелись на руках всех агентов рязанской полиции.
— Я не упустил, — оправдывался Николенька-гимназист, распространяя в кабинете околоточного надзирателя сивушно-водочное амбре. — Я все делал, как вы велели. Просто он исчез. Взял и исчез.
— Может, он в чей-нибудь дом зашел? — допытывался у Титана Петухов. — Или в какой-нибудь двор. Ну, не сквозь землю же он, в конце концов, провалился?
— Не могу знать, господин околоточный надзиратель, — виновато смотрел Николенька-гимназист, думая, как бы поскорее уйти из участка и выпить пива в питейном доме. Уж больно голова болела после вчерашнего застолья.
— Хорошо, возвращайтесь в слободу, — приказал тайному агенту Петухов. — Квартиру сняли?
— Снял, господин околоточный надзиратель, — с готовностью ответил Титан. — В доме Козурина. И даже новоселье вчера справил, да-с…
— Вижу, что справили, — покосился на тайного агента Петухов. — Вернее, чувствую…
— Так для дела же, господин околоточный надзиратель… — виновато улыбнулся Николенька.
— Вы там это… не шибко водочкой увлекайтесь, — строго и наставительно произнес Петухов. — И с этого момента глаз не спускайте с фигуранта!
— Вас понял, — вытянулся перед околоточным надзирателем Николенька-гимназист, подобрав живот. — Разрешите выполнять?
— Выполняйте, — ответил Петухов, думая про себя, что, если фигурант шел именно на Воскресенскую улицу и пропал в районе Воскресенской церкви, это намного суживает поиски барышни, которую столь необходимо найти судебному следователю Пескову.
Однако ни через день, ни через два барышня не объявилась.
Конечно, филеры находили похожих барышень, выслеживали их и сообщали адреса полиции, после чего в полицейских участках с ними проводилось дознание. Вся информация стекалась к судебному следователю Пескову, который потом лично проводил допрос барышень. От малинового цвета платьев, шелковых и бархатных тальм с розовыми подкладками и шелковых шляпок уже рябило в глазах…
Иногда к нему в кабинет заявлялись разгневанные родители девушек или их мужья и женихи и требовали «прекратить безобразие, иначе они будут жаловаться и найдут защиту своим попранным столь бессовестным образом правам».
— Это вам даром не пройдет! — гневно заявляли они судебному следователю, и Виталий Викторович вынужден был объясняться и оправдываться, ссылаясь на службу и сложившиеся обстоятельства, потребовавшие «проведения данных мероприятий».
Некоторых объяснения судебного следователя устраивали, иные доходили до окружного прокурора и даже губернатора, после чего Песков вызывался «на ковер» и получал взбучку, а в иных случаях и распеканцию. Конечно, делалось это формально, что понимали и распекающая, и распекаемая стороны, но все равно это было крайне неприятно.
В большинстве случаев после допроса барышни с извинениями отпускались, но нескольких задержанных девушек требовалось прояснить — четверо из них вполне могли оказаться подружками дворника.
Пришлось брать извозчика, ехать в Ямскую слободу и просить Апполинарию Карловну Перелескову помочь в опознании. Женщина капризничала и в конце концов наотрез отказалась ехать с Песковым.
— Не имеете права меня принуждать к тому, чего я не хочу делать, — заявила она судебному следователю. — Я — дворянка и вдова, и у меня имеются права…
— А как насчет обязанностей? — пытался усовестить ее Песков. — Вместе с правами существуют и обязанности.
— А про обязанности я ничего не знаю, — огрызнулась Перелескова и демонстративно замолчала.
Силой везти ее было нельзя. Пришлось идти к Воловцову за помощью, зная, что у него установились более-менее доверительные отношения с этой ядовитой мадам. Иван Федорович, конечно, согласился помочь, минут двадцать беседовал с Апполинарией Карловной и увещевал, после чего Перелескова милостиво согласилась ехать с Песковым на опознание.
Но и оно ничего не дало. Ни в одной из задержанных барышень Апполинария Карловна не признала ту, что приходила через несколько дней после сожжения Марьи Степановны Кокошиной к дворнику Ефимке просить у него денег.
— Не она. Нет, это не она… — заявляла Перелескова после того, как в кабинет поочередно приводили задержанных барышень, якобы для «последней» беседы.
Один раз Апполинария Карловна даже встала со своего места и вплотную подошла к девушке, пристально ее разглядывая. Минуту она ходила вокруг нее кругами, придирчиво и несколько презрительно вглядываясь в лицо и наряд барышни, а затем посмотрела на Пескова и отрицательно покачала головой.
— Благодарю за помощь, Апполинария Карловна, — убито произнес судебный следователь, когда последняя девушка из тех, что были задержаны для прояснения, была отпущена. — Сейчас вас доставят обратно домой на извозчике.
— Значит, не нашли ее? — посмотрела в глаза судебного следователя Перелескова.
— Не нашли, — расстроенно ответил Виталий Викторович.
— А Иван Федорович нашел бы! — заявила она и вышла из кабинета, шурша шелком платья…
Тупик. Это был тупик. Оставалась одна надежда: найти между дворником Ефимкой и отставным солдатом Иваном Калмыковым хотя бы какую-нибудь связь…
Глава 12 Есть! или Две версии Ивана Федоровича Воловцова
Под вечер второй субботы отпуска Песков заявился к Воловцову усталый, но веселый.
— Есть! — заявил он прямо с порога, даже забыв поздороваться.
— Что именно? — поинтересовался Иван Федорович, зная, что поиск барышни, что приходила к Ефимке, успехом не увенчался.
— Есть связь между Калмыковым и нашим дворником! — просиял Виталий Викторович.
— Да? — произнес Воловцов, и рязанскому судебному следователю показалось, что в голосе Ивана Федоровича явно отсутствует удивление. — И какая же?
— Они родственники, — ответил Песков.
— Я так и думал. Верно, по матери дворника?
— Именно так. — Виталий Викторович был несколько разочарован: вот, собирался удивить московского судебного следователя, да не получилось. — Мать Ефимки — Евдокия Дементьевна, в девичестве Васянина — имела отца, Дементия Васянина, женатого на Калерии Ивановне Калмыковой, сестре Ерофея Калмыкова, отца нашего отставного солдата Ивана Калмыкова. Получается, что Иван Ерофеич Калмыков какой-то там дядька дворнику Ефимке. Двоюродный или троюродный, я все время путаюсь в таких родственных связях…
— Понятно… — Иван Федорович представил, какая кропотливая работа была проведена Песковым, сколько было опрошено людей, положено на это времени и нервов, и уважительно посмотрел на него: — Поздравляю, Виталий Викторович. Вами проделана огромная работа, принесшая свои плоды, как оно всегда и бывает, если дело исполняется качественно и скрупулезно.
— Благодарю вас, — ответил титулярный советник, польщенный похвалой Воловцова, впрочем, вполне заслуженной.
— Доказательства, что они знакомы и поддерживают связь, имеются? — поинтересовался на всякий случай Иван Федорович, полагая наверняка, что, конечно, Виталий Викторович прояснил и этот вопрос. И не ошибся…
— Да, — ответил Песков. — Я опросил соседей Калмыкова, и те показали, что к нему захаживал иногда парень лет восемнадцати-девятнадцати, целиком попадающий под описание дворника Ефимки. Если он станет отпираться и отрицать знакомство со своим двоюродным или троюродным дядькой, каковым для него является Иван Калмыков, то мы просто покажем дворника соседям Калмыкова, и те, несомненно, его опознают. Этим мы сможем прижать Ефимку.
— Что ж, все верно, — с довольным видом кивнул Воловцов. — Вот теперь все встало на свои места…
— Не все, — заметил Песков. — Не ясно, кто у этих двоих главный.
— А сколько этому Калмыкову лет? — спросил Иван Федорович.
— Тридцать девять, — ответил титулярный советник.