— Женевьева Мария Эверси!
Ее мать пришла в ужас. А ее было трудно вывести из равновесия.
Женевьева удивилась. Она действительно позволила себе вольность, нарушившую один из неписаных законов дома Эверси: снисходительно относиться к деятельности Оливии. Как вообще это пришло в голову Женевьеве? В семье ее не считал и лишенной чувства юмора, но она была не из тех, кого можно назвать подстрекательницей.
Как проницательно заметил герцог, когда все члены семьи постоянно совершают какие-то из ряда вон выходящие поступки, бывает приятно обратиться к чему-то неизменному вроде живописи или к вышивке с цветами, подобными тем, что ожидают ее наверху.
Вот куда завела Женевьеву ее доброта!
Она искоса посмотрела на Миллисент, которую брак вовсе не интересовал.
— Верно, мама. Я с удовольствием использовала бы возможность прочесть лекцию рассерженным селянам, — безмятежно произнесла Оливия. Ее глаза блестели. — Ты продето злишься, Джен, за то, что я оставила тебя на милость герцога.
— Глупости!
Жизнь и вправду была бы проще, если бы она могла разделить общество герцога с Оливией. Но у него была цель, а когда этот человек за что-либо брался, сопротивление было бессмысленно.
— Ты когда-нибудь скажешь нам, кто прислал цветы, Женевьева? — вдруг раздался голос Миллисент.
— Я же сказала: Марс.
— Она уверяет, что герцог за ней не ухаживает, — продолжала поддразнивать ее Миллисент, обращаясь ко всем присутствующим в комнате. — Но рядом с ней он так часто улыбается.
Женевьеве по-прежнему были неприятны шутки Миллисент по поводу ухаживаний герцога. И как она могла это заметить?
— Но это неправда.
— Неужели?
Голос у матери был чуть разочарованный. «И слишком уж быстро она мне поверила», — подумала Женевьева.
— А кто ухаживает за тобой, Миллисент?
Боже! Теперь Оливия. Возможно, она тоже решила ее подразнить. Однако Женевьева застыла на месте. В любой момент Миллисент могла бы ответить: «Я пока не хотела об этом говорить, чтобы в одиночестве насладиться своим счастьем, но Гарри и я…»
И тогда дамоклов меч упадет и вонзится Женевьеве прямо в сердце.
Но Миллисент лишь безмятежно сказала:
— Наверное, все, судя по тому, сколько было желающих танцевать со мной накануне, но никто в особенности.
В который раз Женевьева подумала, удивится ли Миллисент, когда Гарри наконец сделает ей предложение, если это вообще случится. Все было так чудовищно несправедливо.
— Женевьева, сохранять таинственный вид по поводу цветов — это так на тебя не похоже, — заметила мать. — Ты можешь нам доверять. Или тебе стыдно? Они ведь не от Саймона Мастелуайта?
Саймон Мастелуайт годами вздыхал по Женевьеве, У него были прыщи, он заикался, обладал высоким титулом и состоянием. Разговаривать с ним было почти совсем не о чем. Доброта Женевьевы не была безграничной.
Она вздохнула.
— Скорее всего их прислал кто-то, кто танцевал со мной и с Оливией, а потом просто перепутал наши имена. Зачем кому-то присылать мне такие цветы?
Ее язвительный тон порадовал бы герцога.
— Вполне разумно, — с облегчением произнесла мать. — Конечно, именно это и случилось.
Женевьева пристально посмотрела на нее, ища хотя бы намек на сомнение, на мельчайшее подозрение, что цветы все же предназначались именно ей. Оливия даже не подняла глаза и не сочла нужным спорить.
И никто не заметил ее язвительного тона. Несомненно, все видели лишь то, что хотели видеть.
Ради всего святого!
Внезапно Женевьеве стало трудно дышать. Медленно, но неотвратимо в груди поднималась волна горячей ярости, и она невольно поднялась на ноги. Она сердилась на себя и на свою семью, хотя не могла понять почему.
Женевьева стояла посреди комнаты, держа в руках вышивку с огромной вазой пугающе ярких цветов. Любопытные взгляды устремились к ней. Любопытные, но не изумленные. Ведь если Женевьева встала, значит, она собиралась сделать что-нибудь обычное.
А будь она Оливией, она скорее всего разразилась бы речью о том, что она не только добра, мила и умна. Как она устала быть той, о ком не стоит беспокоиться ее родителям.
Однако речи были не в духе Женевьевы. К тому же ей не хотелось, чтобы семья узнала всю глубину ее страстной натуры.
Некоторые чувства слишком бесценны, и их нужно оберегать от других.
И все же Женевьеве очень хотелось чуть-чуть напугать их.
— Пойду спать. У меня заболели глаза от ярких цветов на вышивке.
Но и это саркастическое замечание было воспринято буквально.
— Приятных снов, — хором пожелали ей все, когда она положила вышивку на пол и скрылась за дверью.
Женевьева с негодующим видом поднялась по лестнице и чуть ли не захлопнула с грохотом дверь своей спальни.
Увидев розы, она вздрогнула.
Такое впечатление, словно в комнате был кто-то еще. И этот гость не отличался благодушием.
Женевьева не выдержала и улыбнулась. Букет действительно был причудливым, созданным прихотливой фантазией того, кто слушал и кто, она осмеливалась верить, видел, какая она на самом деле.
Вновь Женевьева вспомнила утренний испуг, когда не могла отвести глаз от герцога, а ее щеки медленно заливал жаркий румянец, словно отголосок бушующих страстей.
Жаль, что герцог — порождение Люцифера.
Даже мысленно она продолжала злорадствовать. Порождение Люцифера не могло бы прислать ей такие розы.
В другой раз Женевьева ушла бы, рассердившись, но теперь ей приходилось оставаться в спальне. Ей казалось, что она не заснет из-за охвативших ее чувств.
Она вытащила шпильки из волос и распустила их. «У вас звезды в волосах…» Помассировала уставшую голову и провела пальцами по шелковым прядям. У нее будет время как следует причесаться.
Женевьева свернулась в кресле перед огнем, скинула комнатные туфли, поджала ноги под себя и попыталась читать. Роман ужасов об осиротевшей девушке из богатой семьи, которая бродит по темным коридорам дома в старинном поместье и сталкивается с привидением.
Какая ирония!
Она опустила книгу на колени и задумчиво посмотрела в окно.
Шторы были задвинуты. Она представила себе, как герцог расхаживает по саду, полы его пальто развеваются, словно крылья. Она вспомнила, как он смотрел в никуда из окна зеленой гостиной — само воплощение одиночества. Вспомнила, как он медленно повернулся, наполовину озаренный золотым светом, и увидел ее.
Один призрак узнал другого. Она была почти уверена, что он призывал ее взглядом.
После этого прошло немало времени, прежде чем Женевьева пробудилась ото сна. Она задремала в кресле. Огонь почти погас, ее разбудил холод в комнате.
Она посмотрела на часы: было за полночь.
Женевьева откинула волосы со лба и туг же в углу комнаты увидела засверкавшие розы. Антракт ее жизненной драмы завершился, и все воспоминания снова вернулись к ней.
Не двигаясь с места, уставшая, знающая, что сон не придет, Женевьева посмотрела на кровать, которая вдруг стала ее злейшим врагом, потом — на туалетный столик, где блестели щетки для волос, и перевела взгляд на окно.
Больше она не могла бороться с волнением. Через секунду Женевьева уже раздвинула шторы и выглянула наружу. Просто посмотреть, уверяла она себя.
В саду никого не было.
Теперь ей следует расшнуровать платье, надеть свою уютную ночную сорочку и лечь под одеяла. Однако… она взяла с каминной полки книгу и свечу и сунула ноги в туфли.
И не успела она понять, что делает, как уже шла вниз по лестнице со свечой в руке, словно героиня романа ужасов в поисках привидения.
Спустившись в прихожую, Женевьева решительно направилась к библиотеке. Ей хотелось найти другую книгу, поскольку та, которую она читала сейчас, заснуть не помогала.
Именно так она говорила себе, чтобы скрыть правду.
Угли в камине уже догорели, и в библиотеке было пусто. По крайней мере людей здесь не было. Но когда Женевьева направила огарок свечи в сторону, то увидела, что графин с коньяком наполовину опустел. Очевидно, та же участь постигла и другие графины в доме, если верить ее матери.
Что ж…
После этого Женевьева принялась убеждать себя, что ей просто необходимо принести наверх шелковые нитки для вышивания, поэтому она отправилась в зеленую гостиную. И тут тоже было пусто, кроме экзотического букета Оливии, который выглядел значительно меньше полученного ею подарка, подумала Женевьева со странным чувством удовлетворения. Он по-прежнему стоял в углу, отбрасывая на потолок причудливые тени.
Женевьева помедлила и наконец призналась себе: причин для похода в серую гостиную у нее нет.
И все-таки она пошла туда.
Герцог был в серой гостиной.
Он стоял у окна, глядя в никуда, рукой придерживал штору. Он напоминал элегантно изваянную статую. Великолепные линии плеч, талии, ног.
Он стоял у окна, глядя в никуда, рукой придерживал штору. Он напоминал элегантно изваянную статую. Великолепные линии плеч, талии, ног.
Женевьева остановилась в дверях. Ее сердце болезненно билось.
И тут герцог медленно повернулся, словно услышал его биение.
На его лице не отразилось удивления. Он как будто ожидал ее увидеть.
Боже правый! Только сейчас Женевьева заметила беспорядок в его одежде. Волосы спутаны. Рукава рубашки закатаны до локтя. Галстук развязан и болтался сбоку. Такое впечатление, будто он небрежно застегнул рубашку, перепутав все пуговицы, и у шеи была видна смуглая кожа и темные завитки волос. Отросшие бакенбарды.
— Господи, — прошептала Женевьева, — что вы делали сегодня вечером?
Монкрифф молча смотрел на нее.
К его горлу подкатил ком. Ее волосы были распущены. Длинные, сияющие волосы, словно темная вода. Маленькое нежное светлое лицо в обрамлении волос. Видимо, она не раздевалась ко сну, ее платье было смято.
— Спасал маленьких сирот, — тихо ответил герцог. — А о чем вы подумали?
— Такое впечатление, будто на вас напали воры.
Герцог поморщился:
— Не кричите, мисс Эверси. На меня в каком-то смысле и правда напали воры. Но я победил. Обычно я всегда побеждаю в карточной игре.
Он криво усмехнулся.
— Я говорила совершенно обычным голосом. Моя мать уверяет, что вы превратили гостиную в обитель беззакония.
Женевьева дразнила его. Она перешла на шепот, чтобы угодить ему, и внезапно это показалось герцогу очень трогательным. Она всегда была так внимательна. Ее тихий голос оказался необыкновенно чувственным. Он обволакивал и был такой же «ее особенный», как ее шелковые волосы, сияющая кожа и нежные руки. В темноте полагалось говорить шепотом.
— Я лишил нескольких джентльменов денег в карточтных играх. В том числе и Гарри, — с легким оттенком удовольствия заметил герцог. — Он на удивление решительный и смелый игрок, и я мог бы поручиться, что он вообще не играет, учитывая его стесненные обстоятельства, однако, видимо, они и стали причиной его пристрастия к картам. Он выигрывает и проигрывает одинаково часто. Мы ведь в деревне, ради всего святого! Если не считать охоты и прогулок, что еще остается делать, кроме как играть в карты?
Тон герцога был полушутливым.
В его голове мелькнула мысль: он остается здесь ради Женевьевы. А еще чтобы видеть, как Йен Эверси бледнеет всякий раз при виде него и вздрагивает от каждого громкого звука.
Герцог заметил, что Женевьева улыбается.
— Да, мы могли порядочно выпить за игрой, — признался он. — И выкурить немало сигар.
Герцог Фак часто выигрывал, что это почти наскучило ему. Зато все присутствующие мужчины могут рассказывать дома, как герцог Фоконбридж ставил на кон огромные суммы и выигрывал невероятные деньги. Они называли его бесстрашным, безжалостным, холодным и тому подобными словами.
Женевьева сделала шаг ближе и замерла на месте, так и не коснувшись ногой пола. Затем резко отвела свечу в сторону.
— Если я подойду поближе, вы загоритесь. Пылающий герцог мне не нужен. Вы пили коньяк или купались в нем?
Герцог пристально уставился на нее.
— Вас так тревожит мое благополучие.
И снова он был тронут ее заботой.
— Меня больше беспокоят шторы моей матери. Шелк этого оттенка стоил целое состояние, и мне бы не хотелось объяснять ей, что я использовала герцога, чтобы разжечь огонь.
Он широко улыбнулся.
Она улыбнулась в ответ.
Словно яркое сияние озарило комнату, хотя в ней горела лишь одна свеча да сквозь оконные стекла пробивался серый свет.
Женевьева поставила свечу на маленький столик.
Жест полный глубокого смысла.
Она собиралась остаться хотя бы на пару минут.
Внезапно у герцога сильно забилось сердце. Он опасался сделать неосторожное движение, чтобы не спугнуть ее.
— Почему вы так уверены, что это был коньяк? — В его голосе звучало неподдельное любопытство. — Вы способны узнать его по запаху?
— Вы ведь знакомы с моими братьями.
Сейчас, когда герцог был не в состоянии как следует разобраться в своих чувствах, слово «братья» пришлось совсем некстати. Его рука дрогнула, словно он по-прежнему мечтал сдавить ею горло Йена Эверси. Последовало напряженное молчание.
— Знаете, а ведь это правда, — тихо произнес он.
— Что — правда?
— Розы действительно напоминают мне о вас. Вы достойны именно таких цветов.
Восхитительные, яркие, пышные бутоны с необычайно нежными лепестками у ее постели.
По лицу Женевьевы проскользнуло выражение то ли боли, то ли радости. Слова герцога глубоко затронули ее. Несколько секунд они слышали лишь тихое дыхание друг друга.
— Что ж, пожелаю вам крепкого сна, хотя на это мало надежды, — внезапно произнесла Женевьева. — Позвоню слуге, чтобы он вам помог. Спокойной но…
— Не уходите, прошу вас.
Слова, странные, как и ее появление, сказанные под влиянием коньяка.
И рука, готовая задушить Йена Эверси, твердо сжалась над ее локтем, не давая ей уйти.
Не двигаясь, они смотрели друг на друга, а потом оба перевели взгляд на его руку.
Рука герцога скользнула выше по ее нежной обнаженной коже, словно перед ним была дорога, по которой он был обречен идти. Кожа была такой прохладной, такой шелковистой.
Женевьева застыла.
Коснувшись ее волос, он тихо вздохнул. Запустил пальцы в пряди и очень медленно убрал их, словно испытав сильное удивление.
— Если бы я мог коснуться ночи, она была бы именно такой.
Очередная фраза, порожденная коньяком, темнотой и глупостью. Герцог был недостаточно трезв, чтобы устыдиться поэтичности своих сравнений или подумать, как вообще подобные сравнения пришли ему в голову в присутствии Женевьевы, В тот момент они казались ему уместными.
Женевьева слабо рассмеялась.
Ее смех взволновал его. И он прекрасно понимал, что означает ее прерывистое дыхание.
Глаза Женевьевы, словно тени, выделялись на бледном лице, но герцог не чувствовал в них страха, а только восхищение. Она быстро дышала, чуть приоткрыв губы, не отводила руки, чтобы только узнать, отпустит ли ее герцог.
Если бы она попыталась вырвать руку, отпустил бы он ее?
Герцог решил, что нет.
Но Женевьева даже не пыталась уйти.
— Женевьева, — мечтательно прошептал он, твердо выделяя первый слог ее имени и едва произнося второй, словно это были покатые суссекские холмы, словно каждый слог обладал собственным характером и заслуживал равного внимания к себе.
Герцог снова и снова перебирал пальцами пряди ее волос. Такие мягкие. И вскоре она стояла совсем близко от него.
Она подошла…
Она была так близко, что ее дыхание холодило его подбородок.
Она подняла глаза. Их взгляды встретились.
— Что, по-вашему, произошло бы, мисс Эверси, если бы вы встретили меня одного в темноте? — прошептал герцог.
Он отпустил ее волосы и припал губами к губам Женевьевы.
Он не наслаждался поцелуем, не соблазнял ее, не предавался блаженству и не демонстрировал свое мастерство.
Он покорял. С легкой усмешкой, потворствуя своим желаниям, он приник к ее губам и принялся целовать их с той же животной страстью, как целовал бы свою жадную опытную любовницу. Он хотел показать этой умной девушке, как многого она не знала, хотел разрушить стену, которую она возвела вокруг себя, прежде чем эта стена рухнет сама.
Женевьева оцепенела от удивления. Ее губы были горячими, нежными и сладкими, словно коньяк. Ее губы были как удивительный дар. Герцог знал, что у него есть всего пара секунд, прежде чем страсть, скрытая глубоко в ее душе, вырвется на свободу, и она либо оттолкнет его, либо поймет, как прекрасен был этот поцелуй, и сдастся ему на милость, будто распутная женщина.
Третьего не дано.
Медленно, словно пьянящий напиток или наркотик, все эти дни Женевьева Эверси, с жаром ее тела, с ее ароматом, ее щедростью и добротой; ее ошеломляющей чувственностью, проникала в его кровь. Герцог чувствовал легкое прикосновение к своей груди ее роскошного гибкого тела, биение еле сдерживаемой страсти.
Нападающий был взят в плен. Теперь герцог принадлежал Женевьеве.
Он запустил пальцы в ее волосы и нежно придерживал ее голову, словно фарфоровую драгоценность. Его поцелуй стал мягче, спокойнее, он хотел не спеша изучать подаренные ему чудеса. Невероятно, но пухлые губы Женевьевы были такими нежными и вместе с тем такими требовательными, да, именно так. Страсть была дана ей от рождения.
И это погубит герцога.
Он вздрогнул и закрыл глаза. Какое-то мгновение он лишь касался ее губ, не желая отвести лицо, чтобы сделать вдох.
Руки Женевьевы скользнули по его груди, замерли на уровне сердца. Прохладные нежные пальцы коснулись обнаженной кожи под расстегнутой рубашкой. Сначала ее прикосновение было робким, но стало более уверенным, когда любопытство переросло в смелость. Руки проникли глубже под рубашку, скользя по разгоряченной коже, по твердой груди, и герцог чуть слышно пробормотал «Боже мой», когда пальцы Женевьевы запутались в его волосах.