Судно на воздушной подушке легко перенесло меня через пролив, и я оказалась во Франции. На судне мой украденный паспорт не вызвал ни малейших подозрений; они едва на него взглянули. Я, собственно, на это и рассчитывала. Умело наложенный грим, соответствующая прическа и пальто моей матери довершили иллюзию. Остальное, как говорится, зависело от моей сообразительности.
Разумеется, в те дни служба безопасности на многое смотрела сквозь пальцы. Я пересекла границу, не имея никаких пожитков, если не считать двух первых амулетов на моем браслете — это были гробик и туфельки; я практически не говорила по-французски, и у меня было всего шесть тысяч фунтов, которые я ухитрилась-таки снять со счета моей матери.
Я восприняла все это как некий вызов судьбы. Нашла работу на маленькой текстильной фабрике в пригородах Парижа. Сняла комнату на пару со своей товаркой, двадцатичетырехлетней Мартин Маттье, родом из Ганы, ожидавшей шестимесячного разрешения на работу. Я сказала ей, что мне двадцать два года и я из Португалии. И она мне поверила — впрочем, может, мне это только показалось. Держалась она вполне дружелюбно, а я чувствовала себя ужасно одинокой и доверилась ей. Я совершенно утратила всякую осторожность, и это, пожалуй, было моей единственной ошибкой. Мартин, особа чрезвычайно любопытная, порылась в моих вещах и обнаружила документы моей матери, которые я спрятала на дно самого нижнего ящика своего комода. Не знаю, зачем я вообще их сохранила. То ли из-за простой беспечности или лени, то ли повинуясь абсолютно неуместной ностальгии. Я, совершенно определенно, не собиралась впредь пользоваться материным удостоверением личности — слишком уж легко прослеживалась связь с той историей в Сент-Майклз-он-зе-Грин. Но мне не повезло: Мартин, взглянув на фотографию, сразу вспомнила, что где-то читала о случившемся там, и, разумеется, связала это со мной.
Вы должны понять: я была еще слишком юна. И стоило Мартин пригрозить мне полицией, как я попросту впала в панику. Она отлично это поняла и тут же воспользовалась моей беспомощностью, потребовав, чтобы я каждую неделю отдавала ей половину зарплаты. Это было самое настоящее вымогательство, вымогательство в чистом виде. Но я все терпела — а что еще я могла сделать?
Ну, наверное, я могла бы убежать. Но следует учесть: я и тогда уже была достаточно упорной. И что самое главное, жаждала мести. Так что я каждую неделю покорно платила Мартин ее «дань», вела себя тише воды ниже травы, терпела все ее выходки, убирала ее постель, готовила ей обед — в общем, ждала благоприятного случая. А когда Мартин наконец получила долгожданные документы, я в ее отсутствие позвонила на работу, сказалась больной и полностью обчистила квартиру, прихватив все, что могло мне пригодиться (прежде всего деньги, паспорт и удостоверение личности), а потом я донесла и на Мартин, и на наше потогонное предприятие, и на всех прочих моих сотоварищей по работе в иммиграционную службу.
Это Мартин подарила мне третий амулет — серебряную подвеску в виде солнечного диска, которую я легко приспособила к своему браслету. К этому времени начало моей коллекции жизней и амулетов было уже положено, и каждую из своих новых жизней я отмечала очередной побрякушкой на своем браслете. Уж такую-то капельку тщеславия я могу себе позволить — эти вещички напоминают мне, какой далекий путь я уже прошла.
Разумеется, паспорт матери я сожгла. Мало того что он вызывал у меня весьма неприятные воспоминания, еще и слишком опасно было бы поступить иначе. Итак, на моем счету появилась первая победа, благодаря которой я кое-чему научилась и поняла: когда на карту поставлена чья-то жизнь, ни о какой ностальгии и речи быть не может.
С тех пор призраки этих людей напрасно преследуют меня. Духи ведь способны двигаться только по прямой (так, по крайней мере, считают китайцы), и Холм с его бесконечными террасами, лесенками и извилистыми улочками служит мне идеальным убежищем — здесь способен заблудиться любой призрак.
Я, во всяком случае, надеюсь, что это так. Вчера в вечерней газете опять была опубликована фотография Франсуазы Лавери. Снимок, похоже, несколько подчистили, и теперь на нем не так заметно «зерно», но лицо Франсуазы все же слегка напоминает лицо Зози де л'Альба.
Однако, согласно произведенным расследованиям, «настоящая» Франсуаза умерла примерно год назад при обстоятельствах, которые теперь представляются весьма подозрительными. Сообщается, что после смерти мужа она долгое время пребывала в тяжелой депрессии, ставившей под угрозу ее здоровье, и умерла от передозировки одного средства, которую сочли случайной, но которая, естественно, вполне могла быть и преднамеренной. Соседка Франсуазы, девушка по имени Полетт Ятофф, куда-то исчезла вскоре после ее смерти, и о ней долгое время не было ни слуху ни духу, а потом кто-то обнаружил, что они с Франсуазой были близкими подругами.
Ну вы ж понимаете: некоторым людям ничем не поможешь. И ей-богу, я была о Франсуазе лучшего мнения. Эти «серые мышки» способны порой продемонстрировать неожиданную внутреннюю силу — впрочем, Франсуаза явно к таковым не относится. Бедная Франсуаза!
И все же я по ней совсем не скучаю. Мне нравится быть Зози. А Зози, разумеется, нравится всем — понимаете, она ведь такая естественная, и ей плевать, что о ней думают другие. Она настолько отличается от мисс Лавери, что вы не заметите между ними ни малейшего сходства, даже если сядете рядом ней в метро.
И все же для полной уверенности я перекрасила волосы. Впрочем, мне идет быть брюнеткой. С темными волосами я выгляжу француженкой — или, скажем, итальянкой; они придают моей коже жемчужный оттенок, да и цвет глаз отлично подчеркивают. В общем, вполне подходящий вид для той, кем я сейчас являюсь, — да и мужчинам нравится, что тоже, согласитесь, приятно.
Проходя мимо художников, сгорбившихся под зонтами на залитой дождем площади Тертр, я помахала рукой Жану-Луи, и он приветствовал меня своей обычной фразой:
— А я как раз тебя жду!
— Ты, видно, никогда не сдаешься, — сказала я.
Он усмехнулся.
— А ты бы сдалась? Нет, сегодня ты просто великолепна! Как насчет быстрого наброска в профиль? Он бы отлично смотрелся на стене твоего шоколадного магазина.
Я засмеялась.
— Во-первых, это не мой магазин. А во-вторых, я подумаю и, возможно, соглашусь немного тебе попозировать, но только при условии, что ты непременно отведаешь моего горячего шоколада.
Так-то вот, сказала бы Анук. Еще одна маленькая победа нашей chocolaterie. Жан-Луи и Пополь, разумеется, пришли, они заказали по чашке шоколада, а потом проторчали еще целый час, и Жан-Луи успел не только мой портрет набросать, но и еще два: молодой женщины, которая зашла, чтобы купить трюфелей, и быстренько сдалась под безудержным напором его болтовни, и Алисы. Причем портрет Алисы, повинуясь внезапному порыву, оплатил Нико, как всегда зашедший купить свое любимое миндальное печенье.
— Не найдется ли у вас в доме комнатки для художника? — спросил Жан-Луи, собираясь уходить. — Это же просто удивительное место. И оно так сильно переменилось в последнее время…
Я улыбнулась.
— Я рада, что тебе у нас нравится, Жан-Луи. Надеюсь, что и всем остальным тоже.
Ну разумеется, я не забыла, что в субботу из Лондона возвращается Тьерри. Боюсь, что ему как раз покажется, что все здесь переменилось слишком сильно, — бедный, романтичный Тьерри со своими деньжищами и старомодными представлениями о женщинах!
Есть в Вианн нечто сиротское, вот это-то его сразу и привлекло: знаете, храбрая молодая вдова, в одиночку сражающаяся с тяготами жизни… Сражающаяся, впрочем, не слишком успешно; храбрая и энергичная, но в целом весьма уязвимая. В общем, типичная Золушка, ждущая своего принца.
Вот что ему нравится в ней больше всего. В своих фантазиях он спасает ее — вот только от чего? Понимает ли он, от чего ее нужно спасать? Да он никогда об этом и заговорить-то не посмеет, он даже мысли такой не допустит — и никогда даже себе самому в этом не признается. По цветам его ауры это сразу видно: он — человек в высшей степени самоуверенный, добродушный и ни капли не сомневающийся в том, что с помощью своих денег и своего обаяния добьется чего угодно, — причем последнее его качество Вианн ошибочно принимает за покладистость.
Интересно, как он себя поведет теперь, когда ее chocolaterie стала пользоваться таким успехом?
Надеюсь, это его не слишком разочарует.
ГЛАВА 9
1 декабря, суббота
Эсэмэска, пришедшая вчера вечером от Тьерри:
«Я видел 100 каминов, но ни один из них не согрел моего сердца.
М. б., я просто скучаю п. т.?
Увидимся завтра.
Люблю,
Т.»Сегодня идет дождь, это даже не дождь, а противная призрачная морось, внизу, у подножия Холма, превращающаяся в густой влажный туман, зато наша chocolaterie среди безлюдных мокрых улиц выглядит просто волшебно, и вывеска над ней так и сияет. Сегодня спрос превзошел все ожидания: только за утро больше дюжины покупателей! Причем эти люди по большей части зашли случайно. Впрочем, приходили и постоянные наши клиенты.
М. б., я просто скучаю п. т.?
Увидимся завтра.
Люблю,
Т.»Сегодня идет дождь, это даже не дождь, а противная призрачная морось, внизу, у подножия Холма, превращающаяся в густой влажный туман, зато наша chocolaterie среди безлюдных мокрых улиц выглядит просто волшебно, и вывеска над ней так и сияет. Сегодня спрос превзошел все ожидания: только за утро больше дюжины покупателей! Причем эти люди по большей части зашли случайно. Впрочем, приходили и постоянные наши клиенты.
Все произошло так быстро! Двух недель не прошло — а перемены просто удивительные. Возможно, все дело в новом облике нашего магазина, или в запахе растопленного шоколада, или в убранстве витрины, от которой просто глаз не отвести.
Но так или иначе, а клиентура наша увеличилась во много раз; теперь к нам заходят и местные жители, и туристы; a то, что началось с моего невинного желания вспомнить старые навыки, превратилось в постоянную занятость, поскольку мы с Зози пытаемся соответствовать растущему спросу на мой шоколад домашнего приготовления.
Сегодня, например, мы успели сделать чуть ли не сорок коробок различных лакомств. Из них пятнадцать — трюфели (они по-прежнему отлично продаются), но есть и шоколадки с кокосовой стружкой и с вишнями, и цукаты из апельсиновых корочек в горьком шоколаде, и помадка, и засахаренные фиалки. А также мы сделали штук сто lunes de miel,[43] это такие кругленькие шоколадки, где на темном фоне изображена в профиль светлая растущая луна.
Это же такое удовольствие — купить целую коробку! Самому со вкусом выбрать шоколадки, а потом смотреть, как их аккуратно укладывают, точно в гнездышки, в ячейки из хрустящей темно-красной бумаги, и думать, какой формы коробка лучше — в виде сердца, круглая или квадратная. И при этом — вдыхать смешанный аромат сливок, карамели, ванили и темного рома. Затем выбрать ленту, оберточную бумагу и попросить, чтобы сверток из шелковистой рисовой бумаги украсили цветком или бумажным сердечком… Ах, как я соскучилась по всему этому! Я ведь не занималась ничем подобным с тех пор, как родилась Розетт. И тосковала по жару разогретой медной сковороды. По запаху растопленной глазури. По своим керамическим мискам и формочкам, знакомым мне с детства и горячо любимым — так любят издавна хранящиеся в семье елочные игрушки, которые передаются из поколения в поколение. Эта звездочка, этот квадратик, этот кружок… У каждого из этих предметов свое предназначение, каждый жест, связанный с ними и столько раз в жизни повторенный, содержит целый мир воспоминаний.
У меня почти нет фотографий. Нет альбомов, нет памятных подарков, если не считать тех немногочисленных вещиц, что хранятся в шкатулке моей матери: карты, несколько газетных вырезок, амулет в виде кошечки. Мои воспоминания хранятся в другом месте. Я могу вспомнить каждый шрам, каждую царапину на деревянной ложке или медной сковороде. Эта плоская лопаточка — самая моя любимая. Ру вырезал ее из цельного куска дерева, и она мне как раз по руке. А этот красный шпатель — единственная вещь в моем хозяйстве, сделанная из пластмассы, но этот шпатель я помню с раннего детства, это подарок одного пражского зеленщика. Вон той эмалированной кастрюлькой со щербатым краем я всегда пользовалась, чтобы сварить горячий шоколад для Анук: в те дни для нас так же невозможно было позабыть об этом ритуале, совершаемом дважды в день, как для кюре Рейно — пропустить церемонию первого причастия…
Каменная плита, на которой я охлаждаю растопленный шоколад и делаю смеси, вся покрыта крошечными пересекающимися зарубками. Я могу читать по ним лучше, чем по собственной ладони, хотя ни того ни другого стараюсь не делать. Я бы предпочла ничего не знать о своем будущем. Мне и настоящего более чем достаточно.
— А что, сама chocolatiere[44] дома?
Голос Тьерри не узнать невозможно: грубоватый, громкий, дружелюбный. Я услышала его из кухни (делала там шоколадные конфеты с ликером, самые трудоемкие). Звон колокольчиков, топот ног — и тишина: он явно озирался, рассматривая новый интерьер.
Я вышла из кухни, вытирая о фартук испачканные шоколадом руки.
— Тьерри!
Я поцеловала его, расставив руки в стороны, чтобы не испачкать ему костюм.
Он усмехнулся.
— Боже мой! Да ты тут и впрямь все переделала!
— Тебе нравится?
— Ну… все стало… как-то по-другому.
Возможно, мне показалось, но в его голосе послышалось нечто вроде легкого страха, когда он осматривал яркие стены с нанесенным по трафарету рисунком, мебель с отпечатками ладошек, старые кресла в пестрых накидках, горшочек с горячим шоколадом и чашки на трехногом столике, яркую витрину с красными туфельками Зози, возвышающимися над горой «сокровищ» в красивых конфетных обертках.
— Это просто…
Он запнулся, и я перехватила его взгляд, быстро брошенный на мою руку. Заметив отсутствие кольца, он слегка поджал губы, как всегда, когда ему что-нибудь не нравится, но голос его, впрочем, прозвучал достаточно тепло, когда он сказал:
— Потрясающе! Вы же просто настоящее чудо здесь сотворили.
— Шоколад? — спросила Зози, наливая ему чашечку.
— Я… не… ну ладно, выпью.
Она поставила перед ним кофейную чашку, положила на блюдце один из моих трюфелей и, улыбаясь, сказала:
— Это наше фирменное угощение.
А Тьерри еще раз осмотрелся, окинул взглядом сложенные стопкой коробки, стеклянные блюда, всевозможные леденцы и помадки, ленты, розетки, сухое печенье, засахаренные фиалки, белый шоколад, темные ромовые трюфели, шоколадки с перцем чили, лимонное парфе и кофейный торт. Выражение лица у него было туповато-изумленное, растерянное.
— Неужели все это ваших рук дело? — спросил он наконец.
— А что ты так удивляешься? — пожала я плечами.
— Но это, наверное, только по случаю Рождества? — Он слегка нахмурился, увидев ценник, прикрепленный к коробке шоколадок с перцем чили. — И что, действительно покупают?
— Все время, — с улыбкой ответила я.
— Но ведь этот ремонт, должно быть, стоил тебе целого состояния — покраска стен, украшение витрины…
— Мы сами все сделали. И каждый принимал в этом посильное участие.
— Что ж, здорово у вас получилось. Потрудились, как говорится, на славу.
Тьерри сделал глоток шоколада, и я в очередной раз заметила, как неприязненно он поджал губы.
— Знаешь, тебе вовсе не обязательно это пить, если не нравится, — сказала я, стараясь скрыть раздражение. — Если ты предпочитаешь кофе, я с удовольствием тебе его приготовлю.
— Нет, что ты, очень вкусно.
Он сделал еще глоток. Врать он все-таки совершенно не умеет. Я понимаю, его честность должна бы мне нравиться, но от нее мне почему-то становится не по себе. Тьерри, несмотря на внешнюю самоуверенность, страшно уязвим и к тому же совершенно не в состоянии понять, откуда дует ветер.
— Просто я очень удивлен всеми этими переменами. Ведь за какие-то две недели все здесь настолько изменилось…
— Не все, — улыбнулась я.
И заметила, что Тьерри не улыбнулся в ответ.
— Как было в Лондоне? Чем ты занимался?
— Навестил Сару. Рассказал ей о свадьбе. Безумно скучал по тебе.
Я снова улыбнулась и спросила:
— А как поживает твой сын Алан?
Этот вопрос все же заставил его улыбнуться. Он всегда улыбается, стоит мне упомянуть о его сыне, хотя сам редко говорит о нем. Я часто задавалась вопросом: а хорошо ли они друг с другом ладят? Пожалуй, при упоминаниях о сыне его улыбка как-то чересчур широка. А если Алан такой же, как его отец, то при подобном личностном сходстве они вряд ли могли стать друзьями.
Я заметила, что мой трюфель он даже не попробовал. И немного смутился, когда я сказала ему об этом.
— Ты же знаешь, Янна, я не большой любитель сладкого.
И снова та же широкая улыбка, как при разговорах о его сыне. А вообще-то заявление просто смешное: ведь всем известно, какой Тьерри сластена, впрочем, он действительно немного этого стесняется, словно, узнав, что он любит молочный шоколад, кто-то может поставить под сомнение его мужественность. Однако мои трюфели из темного шоколада и, возможно, чересчур сдобрены пряностями, так что их сильный аромат и легкая горчинка вполне могут быть ему неприятны…
Я протянула ему плитку молочного шоколада и сказала:
— Возьми-ка лучше вот это. Я все твои мысли давно прочитала.
Но тут с залитой дождем улицы в дом вошла Анук, растрепанная, пахнущая мокрой листвой, держа в руке бумажный кулек с горячими жареными каштанами. Несколько дней назад торговец каштанами установил свой лоток прямо напротив Сакре-Кёр, и Анук, проходя мимо, каждый раз покупает у него пакетик. Настроение у нее сегодня было прекрасное, и она чем-то походила на случайно залетевший сюда яркий елочный шарик — в своем красном пальтишке, зеленых штанах, с пышными вьющимися волосами, покрытыми каплями дождя.