— Приветствую вас, jeune fille! — сказал ей Тьерри. — Где это вы были, сударыня? Вы же насквозь промокли!
Анук по-взрослому глянула на него и заявила:
— Мы с Жаном-Лу гуляли на кладбище. И ничуть я не промокла! Это же анорак! Он воду не пропускает.
Тьерри рассмеялся.
— Ах, вы опять посетили этот некрополис! Тебе известно значение слова «некрополис», Анни?
— Естественно! Город мертвых.
Лексикон Анук — и всегда-то весьма неплохой — теперь еще обогатился благодаря постоянному общению с Жаном-Лу Рембо.
Тьерри в притворном ужасе закатил глаза:
— Ну и мрачное место ты выбрала для прогулок с друзьями!
— Жан-Лу фотографировал кладбищенских котов.
— Ах вон оно что? — удивился Тьерри. — Ну что ж, если ты в состоянии снова выйти из дома, то я заказал нам столик в «Розовом доме»…
— Столик? — Теперь уже удивилась я. — Но магазин…
— Ничего, я буду держать оборону, — тут же сказала Зози. — А вы немного развлекитесь.
— Ну что, Анни? Ты готова? — спросил Тьерри.
Я заметила, какой взгляд метнула в его сторону Анук. В нем сквозило не то чтобы презрение — скорее, пожалуй, возмущение. Впрочем, я не слишком удивилась: все-таки у Тьерри — даже при самых добрых намерениях — отношение к детям весьма старомодное. Анук, должно быть, чувствует, что у него не встречают особого одобрения некоторые ее привычки — например, бегать где-то под дождем с Жаном-Лу, часами торчать на старом кладбище (где собираются всякие бродяги и отщепенцы) или играть в разные шумные игры с Розетт.
— Может, ты лучше платье наденешь? — предложил он.
Теперь она уже почти не скрывала своего возмущения.
— По-моему, я и так хорошо одета!
Честно говоря, мне тоже так кажется. В таком городе, как Париж, где первостепенным правилом является элегантный конформизм в одежде, Анук осмеливается проявлять воображение. Возможно, это влияние Зози, но то предпочтение, которое Анук оказывает совершенно не сочетающимся друг с другом цветам, и недавно возникшая у нее привычка чем-нибудь украшать свою одежду — ленточкой, каким-то значком, куском блестящего галуна — придают ее облику некоторое буйство, какого я в ней не замечала со времен Ланскне.
Возможна именно их она и пытается вернуть — те времена, когда все в ее жизни было гораздо проще. В Ланскне Анук бегала, где хотела, целыми днями играла на берегу реки, без конца болтала с Пантуфлем, была зачинщицей всевозможных игр — в крокодилов, в пиратов — и вечно пребывала в немилости у школьных учителей.
Но то был совершенно другой мир. Если не считать речных цыган — всегда пользовавшихся дурной репутацией и порой действительно не слишком честных, но, безусловно, ни для кого не опасных, — в Ланскне чужие люди практически не появлялись. Там никто и не думал запирать двери, там даже все собаки были знакомыми.
— А в платье я ходить не люблю! — заявила Анук.
Даже не глядя на Тьерри, я чувствовала его неодобрение. В мире Тьерри девочки обязаны носить платья — между прочим, за последние полгода он сам купил несколько штук и для Анук, и для Розетт в надежде, что я пойму намек.
Тьерри наблюдал за мной, поджав губы.
— Знаешь, я, в общем, и есть-то не хочу, — сказала я. — Может, нам лучше просто пойти погулять, а потом по пути что-нибудь перехватить в кафе? Пойдем в парк Тюрлюр или…
— Но я же столик заказал! — возмутился Тьерри.
Я не выдержала и расхохоталась, такое у него было выражение лица. В мире Тьерри все должно делаться по плану. Для всего существуют свои правила, свои графики, и все их нужно выполнять, и следовать всегда нужно только в заданном направлении. Заказанный в дорогом ресторане столик, да еще во время ланча? Нет, такой заказ никак нельзя аннулировать! Хотя мы оба прекрасно знали, что лучше всего он чувствует себя в таких местах, как «Крошка зяблик», он выбрал сегодня «Розовый дом», а потому Анук непременно должна надеть платье. Таков уж он: твердый, как скала, предсказуемый, никогда не теряющий самообладания — но порой мне очень хочется, чтобы он перестал быть таким несгибаемым и сумел отыскать в своей душе хоть капельку спонтанности…
— Ты так свое кольцо и не носишь, — заметил он.
Я инстинктивно опустила глаза и попыталась оправдаться:
— Это из-за шоколада. Он ко всему прилипает.
— Ох уж этот твой шоколад! — вздохнул Тьерри.
Это явно был не самый удачный из наших выходов в свет. Возможно, из-за слишком мрачной погоды, или толчеи на улицах, или полного отсутствия аппетита у Анук, или упорного нежелания Розетт пользоваться ложкой. Тьерри все больше поджимал губы, глядя, как Розетт пальцами выкладывает у себя на тарелке спираль из зеленого горошка.
— Как ты себя ведешь, Розетт! — наконец не выдержал он.
Розетт сделала вид, что не слышит и совершенно поглощена своим занятием.
— Розетт! — резко окликнул он ее.
Но она по-прежнему не обращала на него внимания, хотя его окрик услышали все, а женщина за соседним столиком даже обернулась.
— Ничего страшного, Тьерри, — попыталась вмешаться я. — Ты же знаешь, какая она. Оставь ее в покое, и вскоре…
Но Тьерри прервал меня отчаянным стоном:
— Господи, да ты только посмотри, на кого она похожа! А ведь ей уже почти четыре года! — Он повернулся ко мне, глаза его горели странным огнем. — Нет, Янна, так не годится. Это ненормально. И тебе придется повернуться к данной проблеме лицом. Девочке необходима помощь. И я бы хотел… Нет, ты только посмотри на нее!..
Он гневно воззрился на Розетт, которая теперь преспокойно, с сосредоточенным видом ела горошинки, беря их по одной пальцами.
Тьерри ловко перехватил ее руку, и она изумленно вскинула на него глаза.
— Вот, Розетт. Возьми-ка ложку. Держи, держи ее как следует!..
Он силой сунул ей в руку ложку. Она тут же ее выронила. Он поднял ее и снова сунул ей.
— Тьерри…
— Нет, Янна, ей придется этому научиться.
Когда он в очередной раз попытался всучить Розетт ложку, девочка с упрямым видом стиснула пальчики в крошечный кулачок.
— Послушай, Тьерри, — меня начинало это раздражать, — позволь мне решать, что Розетт…
— Ой! — Он вдруг перестал совать Розетт ложку и быстро отдернул руку. — Она меня укусила! Дрянь! Она укусила меня!
Мне показалось, что краем глаза я заметила промелькнувшее золотистое сияние, глаз-бусинку, загнутый крючком хвост…
А Розетт с помощью пальцев сделала кому-то знак: подойди сюда.
— Розетт, пожалуйста, не надо…
— Бам, — сказала Розетт.
Ох, нет. Только не сейчас…
Я встала, намереваясь уйти.
— Анук, Розетт…
Я взглянула на Тьерри. На запястье у него краснел крошечный след укуса. Мою душу охватила паника. Одно дело, когда подобная Случайность происходит у нас в магазине, но совсем другое — здесь, где столько народу…
— Извини, пожалуйста, — сказала я Тьерри. — Но нам пора.
— Но вы же так ничего и не съели! — обиделся он.
Я понимала: в его душе борются гнев, возмущение и всепоглощающее желание во что бы то ни стало удержать нас, доказать самому себе, что он поступил правильно, что эту ситуацию можно легко переломить, что все еще может пойти в соответствии с задуманным планом.
— Я не могу больше задерживаться, — сказала я и подхватила Розетт на руки. — Извини… но мне просто необходимо немедленно отсюда выйти…
— Янна…
Тьерри схватил меня за руку, и мой гнев, вызванный тем, что он осмелился вмешаться в мои отношения с детьми, в мою жизнь, вдруг угас, стоило мне увидеть выражение его глаз.
— Я хотел, чтобы все было как следует, — сказал он.
— Все в порядке, — успокоила я его. — Ты ни в чем не виноват.
Он заплатил по счету и пешком проводил нас до дома. В четыре часа дня на улице было уже темно, и свет фонарей отражался от мокрой мостовой. Мы почти не разговаривали, Анук держала Розетт за руку, и они старательно обходили каждую трещину. Тьерри молчал с каменным лицом, засунув руки глубоко в карманы.
— Прошу тебя, Тьерри, не будь таким! Розетт сегодня днем не спала, и тебе прекрасно известно, что она в таких случаях всегда перевозбуждается.
На самом деле сильно сомневаюсь, что он вообще хоть что-нибудь в этом понимает. Его сыну сейчас, должно быть, уже больше двадцати, так что сам он наверняка позабыл, что маленький ребенок в семье — это и вечное раздражение, и слезы, и крики, и суматоха. Впрочем, у них в семье, возможно, всем этим занималась Сара, а Тьерри играл роль великодушного отца: игра в футбол, прогулки в парке, сражения на подушках, всевозможные развлечения.
— Ты просто забыл, как это бывает, — сказала я. — Мне иногда действительно трудно с нею справиться. А ты вмешиваешься и делаешь только хуже…
Он вдруг повернулся ко мне, лицо его было бледным от напряжения.
— Ты просто забыл, как это бывает, — сказала я. — Мне иногда действительно трудно с нею справиться. А ты вмешиваешься и делаешь только хуже…
Он вдруг повернулся ко мне, лицо его было бледным от напряжения.
— Напрасно ты думаешь, что я все позабыл. Когда родился Алан…
Он вдруг умолк, и я видела, что он тщетно пытается совладать с собой.
Я положила руку ему на плечо.
— Что ты?
Он покачал головой и сдавленным голосом пробормотал:
— Потом. Когда-нибудь потом я расскажу тебе об этом.
Мы вышли на площадь Фальшивомонетчиков, и я минутку постояла на пороге магазина под свежевыкрашенной вывеской, чуть поскрипывавшей на ветру, глубоко вдыхая сырой, промозглый воздух.
— Ты прости меня, Тьерри, — сказала я.
Он молча пожал плечами, похожий на медведя в своем кашемировом пальто, но мне показалось, что лицо его немного смягчилось.
— Я все сделаю, как ты хочешь, — продолжала я. — Я приготовлю вкусный обед, мы уложим Розетт и сможем спокойно обо всем поговорить.
— Хорошо, — вздохнул он.
Я открыла дверь.
И увидела, что внутри стоит какой-то мужчина в черном. Он стоял совершенно неподвижно, и я поняла, что лицо его мне знакомо лучше, чем мое собственное; на устах у него уже начинала угасать улыбка — явление редкое, но великолепное, как летняя гроза…
— Вианн, — промолвил он.
Это был Ру.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ ВТОРОЕ ПРИШЕСТВИЕ
ГЛАВА 1
1 декабря, суббота
Стоило ему войти в магазин, и я поняла: не миновать мне беды. Некоторые люди, знаете ли, несут в себе этакий заряд — это видно по цветам их ауры, а у него аура походила на едва заметное пламя газовой горелки, бледное, желтовато-голубое, готовое в любой момент ярко вспыхнуть и взорваться.
Впрочем, с виду этого о нем ни за что не скажешь. Парень как парень, ничего особенного. Париж таких, как он, в год по миллиону проглатывает. В джинсах, в солдатских ботинках. Таким, как он, в Париже не по себе, такие, как он, мужчины всегда предпочитают брать зарплату наличными. Я и сама достаточно часто бывала в таком положении, так что запросто распознаю этот тип людей; в общем, думала я, если это просто очередной наш покупатель, то я — Дева Мария.
Я стояла на стуле и вешала картинку. Точнее, собственный портрет, нарисованный Жаном-Луи. И услышала, как этот тип вошел. Зазвенели колокольчики у двери, затопали по паркету его грубые ботинки.
И тут он сказал: «Вианн!» И было в его голосе нечто такое, что заставило меня обернуться и посмотреть на него. Обыкновенный мужчина в джинсах и черной футболке; рыжие волосы стянуты на затылке шнурком. В общем, я уже сказала: ничего особенного.
И все-таки что-то в нем показалось мне знакомым. И улыбка у него была светлая, как Елисейские Поля в канун Рождества, такую нечасто встретишь — впрочем, эта ослепительная, головокружительная улыбка лишь промелькнула у него на устах и тут же сменилась глубочайшим смущением: он понял, что ошибся.
— Извините, — сказал он, — мне показалось, это… — Он вдруг умолк. — Это вы здесь хозяйка?
Говорил он негромко, спокойно, с раскатистым «р» и резким звучанием гласных. В общем, типичный южанин.
— Нет, я просто здесь работаю, — улыбаясь, ответила я. — А хозяйка здесь — мадам Шарбонно. Вы ее знаете?
По лицу его скользнула тень сомнения.
— Янна Шарбонно, — подсказала я.
— Да. Я ее знаю.
— Видите ли, ее сейчас нет. Но она наверняка скоро вернется.
— Хорошо, я подожду.
Он сел за столик, по-прежнему озираясь; он разглядывал наши картинки и шоколадки в витрине с явным, как мне показалось, удовольствием и одновременно с некоторым смущением, словно не был уверен в том, как его здесь примут.
— Простите, а вы не…
Но он тут же перебил меня:
— О, я просто один из ее друзей.
Я улыбнулась:
— Да нет, я всего лишь хотела спросить, как ваше имя.
— Ах вон оно что…
Теперь-то сомнений не оставалось: ему действительно было не по себе. Он даже руки в карманы засунул, чтобы скрыть свое смущение, словно мое присутствие внезапно нарушило некий его план, слишком хитроумный, чтобы его менять.
— Ру, — представился он.
Я вспомнила почтовую открытку с буквой «Р» вместо подписи. Так это имя или прозвище?[45] Скорее последнее. «Направляюсь на север. Заеду, если смогу…»
Теперь-то я понимала, почему он мне сразу показался знакомым. Он стоял рядом с Вианн Роше на той газетной фотографии — в Ланскне-су-Танн.
— Ру? — переспросила я. — Вы из Ланскне?
Он кивнул.
— Анни все время о вас рассказывает.
И цвета его ауры сразу вспыхнули, как рождественская елка, а я начала понимать, что Вианн могла найти в таком человеке, как этот Ру. Вот Тьерри, например, никогда так не вспыхивает — вспыхивает порой только его сигара; с другой стороны, у Тьерри есть деньги, что дает возможность решить очень многие вопросы, если не все.
— Вы успокойтесь, хорошо? Посидите пока, а я вам горячий шоколад приготовлю.
Он снова улыбнулся этой своей чудной улыбкой:
— Я его больше всего люблю.
Я приготовила ему очень крепкий шоколад с коричневым сахаром и ромом. Он выпил, а потом снова принялся беспокойно бродить из комнаты в комнату, разглядывая сковородки, кувшины, блюда и всевозможные ложки и лопатки — все «шоколадное» хозяйство Янны.
— Вы очень на нее похожи, — сказал он наконец.
— Вот как?
На самом-то деле я совершенно на нее не похожа; с другой стороны, я давно заметила, что мужчины по большей части просто не способны как следует разглядеть даже то, что у них под носом. Немножко духов, длинные распущенные волосы, алая юбка, туфли на высоких каблуках — самые простенькие чары, понятные даже ребенку, но с их помощью ничего не стоит провести любого мужчину.
— Ну… и давно вы с Янной виделись в последний раз? — спросила я.
Он пожал плечами.
— Пожалуй, даже слишком давно.
— Да, бывает, я хорошо вас понимаю. Ладно, съешьте-ка лучше шоколадку.
И я положила ему на блюдечко трюфель, щедро обвалянный в порошке какао и приготовленный мною по особому рецепту, я отметила его кактусом, символом Шочипилли, бога, дарящего восторг и исступление, а потому весьма полезного, когда нужно развязать кому-то язык.
Но шоколадку он есть не стал и принялся бесцельно вращать ее на блюдечке. Этот жест мне тоже был отчего-то знаком, но я никак не могла вспомнить, откуда я его знаю. Я все надеялась, что Ру начнет говорить, что-то рассказывать — люди обычно сами начинают разговор со мной, — но его, похоже, совершенно устраивало повисшее между нами молчание; он продолжал играть с несчастным трюфелем и все поглядывал в окно на темнеющую улицу.
— Вы живете в Париже? — спросила я.
Он пожал плечами.
— Когда как.
Я вопросительно на него посмотрела, но он, похоже, намека не понял.
— И от чего это зависит? — поинтересовалась я.
Он снова пожал плечами.
— Я устаю, если подолгу на одном месте живу.
Я принесла ему еще чашечку шоколада. Его сдержанность, граничащая с угрюмостью, начинала меня раздражать. Он ведь торчит здесь уже добрых полчаса, и если я не утратила профессиональную сноровку, то, как мне кажется, уже должна была бы знать о нем все, что нужно! Однако он по-прежнему сидел передо мною — воплощенная неприятность! — и, похоже, оставался совершенно невосприимчивым ко всем моим уловкам.
Меня охватило все возрастающее нетерпение. Я чувствовала: с этим человеком связано нечто важное, и мне необходимо было узнать, что именно. Я чувствовала это так остро, что у меня по спине поползли мурашки, и все же…
«Думай же, черт побери!»
Река. Браслет. Серебряный амулет в виде кошечки. Нет, не совсем то. Река. Судно. Анук, Розетт…
— Вы даже трюфель не съели, — заметила я. — Знаете, его стоит попробовать. Это одно из наших фирменных изделий.
— Ох, извините.
Он взял трюфель в руки. Знак кактуса — символ бога Шочипилли — призывно светился у него меж пальцами. Он поднес трюфель ко рту, нахмурившись, помедлил секунду — возможно, его смутил чуть кисловатый, острый, лесной запах горького шоколада, исполненный темных соблазнов…
Попробуй.
Испытай меня на вкус.
Познай наслаждение…
И тут, когда он был уже почти моим, за дверями послышались голоса.
Он выронил шоколадку и встал.
Зазвенели колокольчики над дверью. Дверь открылась.
— Вианн, — только и сказал Ру.
Теперь была ее очередь стоять замерев и смотреть на него; кровь медленно отливала у нее от лица, руки она выставила перед собой, словно пытаясь отвратить какое-то столкновение, какое-то ужасное несчастье.