И тут из подъезда вышел Тьерри. Напряжение меж ними было столь велико, что даже я его почувствовала. Тьерри разговаривал с Ру резко, раздраженно, лицо у него побагровело, потом он махнул рукой и явно велел Ру снова вернуться в квартиру.
Ру сделал вид, что не слышит.
— Ты что, оглох или совсем сбрендил? — сердито заорал Тьерри. — У нас, черт побери, жесткий график, если ты случайно забыл. И проверяй уровень, прежде чем работу начинать. Это дубовая доска, а не какая-то полудюймовая дрянь из сосны.
— А с Вианн ты тоже так разговариваешь?
Южный акцент у Ру то появляется, то исчезает — в зависимости от настроения. Сегодня его французский звучал почти как некое экзотическое наречие — сплошное месиво из ленивых гортанных звуков. Тьерри со своим парижским прононсом явно с трудом его понимал.
— Что?
Ру медленно, с издевкой повторил:
— Я спросил: ты и с Вианн так разговариваешь? Даже мне было видно, как потемнело от гнева лицо Тьерри.
— Женщину, для которой я привожу в порядок эту квартиру, зовут Янна.
— Ну что ж, тогда понятно, что она в тебе нашла.
А Тьерри, гнусно усмехнувшись, сказал:
— А вот я сегодня вечером и спрошу у нее об этом. Мы как раз собрались пойти куда-нибудь. Наверное, в ресторан сходим. В какое-нибудь приличное место. И уж точно не туда, где пиццу по кускам продают…
Тьерри резко повернулся и пошел куда-то по улице, а Ру сделал ему вслед весьма неприличный жест. Я быстро присела за фургон, чувствуя себя полной дурой, но мне совершенно не хотелось, чтобы Ру или Тьерри меня заметили. Тьерри прошел всего метрах в двух от меня, и я видела, что он буквально скрежещет зубами, тщетно пытаясь подавить гнев и неприязнь, но на лице его было написано какое-то злобное удовлетворение. И от этого он казался значительно старше и каким-то совсем чужим. На мгновение я почувствовала себя ребенком, которого поймали, когда он подглядывал в запретную дверцу. Затем Тьерри скрылся за поворотом, и Ру остался на улице один.
Я еще несколько минут понаблюдала за ним. Люди, не зная, что за ними наблюдают, обычно демонстрируют некие неожиданные свойства — я, например, только что видела проявление этого у Тьерри, в гневе прошагавшего мимо меня. Ру присел на край тротуара да так и застыл, уставившись в землю; вид у него был страшно усталый, хотя по Ру обычно это никогда не заметно.
Мне давно следовало вернуться в магазин, убеждала я себя. Меньше чем через час из школы вернется Анук, а Розетт пора кормить полдником. К тому же если к нам собирается зайти Тьерри…
Но домой я не пошла. Я вышла из своего укрытия и окликнула Ру. Он сразу вскочил, на мгновение растерялся, потом весь просиял. Потом снова насторожился.
— Тьерри уже ушел, если ты к нему.
— Я знаю, — сказала я.
И та улыбка снова вернулась.
— Ру… — начала я.
Но он молча протянул ко мне руки, и я, сама того не замечая, прильнула к нему, как прежде уткнувшись лбом в знакомую впадинку на плече, вдыхая его теплый и такой родной запах, который не могли перебить даже исходившие от него запахи свежеспиленного дерева, лака и пота; и этот его запах окутывал нас обоих, точно пуховое одеяло.
— Пойдем внутрь. Ты вся дрожишь.
Я послушно последовала за ним, и мы стали подниматься по лестнице. Квартира была неузнаваемой. Вся завешена белыми простынями, неподвижными, как глубокие снега, мебель сдвинута в углы, по полу катаются клубы пыли, везде груды ароматных опилок. Сейчас, когда здесь не было громогласного Тьерри, который заполнял собой все пространство, я смогла разглядеть, сколь действительно велика эта квартира — с высоченными потолками, украшенными лепниной, с широченными дверями, с прихотливо отделанными балконами, выходящими на улицу.
Ру заметил, что я озираюсь, и сказал:
— Да, клетка неплохая — по сравнению с прочими. Господин Толстый Бумажник денег не жалеет.
Я посмотрела на него.
— Ох и не любишь ты Тьерри!
— А ты любишь?
Я проигнорировала этот язвительный вопрос и продолжила:
— Он просто немного резковат. Хотя обычно ведет себя довольно мило. Наверное, сегодня он просто был чем-то расстроен, а может, это ты нарочно его завел…
— А может, он мило ведет себя только с теми, кто ему чем-то полезен? А с остальными разговаривает, как ему нравится?
Я вздохнула.
— Я так надеялась, что вы поладите…
— А как ты думаешь, почему я не бросил все это к чертовой матери? И почему до сих пор не дал этому ублюдку в морду?
Я отвела глаза и промолчала, чувствуя, как растет напряжение между нами. Я всем своим существом ощущала близость Ру, видела потеки краски у него на комбинезоне, из-под которого виднелась футболка, а на шее висел на шнурке кусочек зеленого стекла, обкатанного рекой.
— Ну а ты-то что здесь делаешь? — спросил он. — Просто зашла поболтать с наемным рабочим?
«Ох, Ру, — думала я. — Что я могу тебе ответить?» Сказать, что пришла из-за того, что у тебя над ключицей есть впадинка, в которую мне так удобно утыкаться лбом? Или потому, что знаю не только то, какие сласти ты любишь больше всего, но и каждую черточку, каждый извив твоего непростого характера? Или потому, что отлично помню: у тебя на левом плече вытатуирована крыса? Я еще всегда притворялась, что эта крыса мне ужасно не нравится… А может, я пришла потому, что волосы у тебя цвета свежего красного перца или ноготков, а картинки всевозможных зверюшек, которые рисует Розетт, сильно напоминают те вещички из дерева и камня, которые ты когда-то делал, и мне порой больно даже смотреть на нее и сознавать, что она никогда тебя не знала…
Если я его поцелую, то, конечно же, все только испорчу. Но я поцеловала его; я покрыла его лицо мелкими летучими поцелуями, потом стащила с него эту дурацкую вязаную шапку, сбросила с себя пальто и наконец отыскала его губы, испытав невероятное облегчение…
По-моему, я на какое-то время оглохла и ослепла; в голове не осталось ни одной мысли. И только мои губы еще продолжали жить, только мои руки и его кожа под моими пальцами реально существовали. Все остальное было как бы ненастоящим. Я чувствовала, что оживаю, стоило мне к нему прикоснуться — я вздрагивала, проседала, менялась, точно тающий сугроб под лучами солнца. Мы оба потеряли голову, но продолжали целоваться, стоя посреди этой пустой комнаты, где висел запах машинного масла и опилок, а вокруг вздымались корабельными парусами белые простыни…
Но где-то в дальнем уголке моего сознания все же копошилась мысль о том, что это вовсе не соответствует моим планам, что это лишь бесконечно все усложнит. Но остановиться я уже не могла. Я так долго ждала. И теперь…
У меня вдруг похолодело внутри. «А что теперь?» — подумала я. Теперь мы снова вместе? И что дальше? Сможет ли это помочь Анук и Розетт? Сможет ли изгнать из моей жизни Благочестивых? Сможет ли наша любовь хотя бы просто накормить нас всех или хотя бы на день заставить этот ветер притихнуть?
«Лучше бы ты продолжала спать, Вианн, — прозвучал у меня в ушах голос матери. — А еще лучше, если ты действительно его любишь…»
— Я ведь не за этим пришла, Ру.
Я заставила себя вырваться из его объятий. И он не сделал ни малейшей попытки меня удержать и смотрел на меня, пока я вновь надевала пальто и дрожащими руками поправляла прическу.
— Почему ты здесь? — с болью спросила я. — Почему ты вообще остался в Париже — ведь ты же видел, что происходит?
— Ты же не сказала, чтобы я уехал, — возразил он. — И потом, я кое-что хотел выяснить насчет Тьерри. И убедиться, что с тобой все в порядке.
— Не нужна мне твоя помощь! У меня все прекрасно. Ты же сам видел, когда заходил к нам в магазин.
Ру улыбнулся.
— Тогда почему ты здесь?
За эти годы я научилась лгать. Я лгала Анук, лгала Тьерри, и вот теперь мне приходится лгать Ру. Если и не ради него, то ради меня самой, потому что я понимала: если проснется хотя бы малая часть моего спящего разума, то объятия Тьерри станут для меня не просто нежелательны, а совершенно непереносимы и все мои планы, так тщательно выстроенные за последние четыре года, унесет ветром, точно сухие листья.
Я посмотрела на него.
— Ну хорошо, теперь я прошу тебя уехать. Я хочу, чтобы ты уехал. Все это чересчур несправедливо по отношению к тебе. Ведь ты ждешь того, чего просто не может произойти, а я не хочу, чтобы ты снова страдал.
— Мне помощь не нужна, — передразнил он меня. — У меня все прекрасно.
— Прошу тебя, Ру!
— Но ты всего лишь сказала, что любишь его. А это доказывает, что ты вовсе его не любишь.
— Все не так просто…
— Почему же? — удивился Ру. — Или дело в твоем магазине? Неужели ты готова выйти за него из-за какой-то шоколадной лавки?
— Ты так говоришь, словно в этом есть что-то непристойное. Но где был ты сам четыре года назад? И почему теперь ты считаешь, что можешь запросто вернуться и быть уверенным, что ничего не изменилось?
— Прошу тебя, Ру!
— Но ты всего лишь сказала, что любишь его. А это доказывает, что ты вовсе его не любишь.
— Все не так просто…
— Почему же? — удивился Ру. — Или дело в твоем магазине? Неужели ты готова выйти за него из-за какой-то шоколадной лавки?
— Ты так говоришь, словно в этом есть что-то непристойное. Но где был ты сам четыре года назад? И почему теперь ты считаешь, что можешь запросто вернуться и быть уверенным, что ничего не изменилось?
— Но ты-то ведь почти не изменилась, Вианн. — Он ласково коснулся моей щеки. Мощный заряд статического электричества, возникший меж нами, теперь сменился странной, тупой и сладостной болью. — И если ты думаешь, что я теперь уйду…
— Я должна думать о детях, Ру. А не только о себе. — Я крепко стиснула его пальцы. — Если наша сегодняшняя встреча что-то и доказывает, то именно это. Я больше не могу оставаться с тобой наедине. Я себе не доверяю. Я не чувствую себя в безопасности.
— Значит, для тебя важнее всего безопасность?
— Если бы у тебя были дети, ты бы понял, что так оно и есть.
В общем, это была самая большая ложь в моей жизни. Но мне пришлось произнести эти слова. Ру должен уйти. Хотя бы ради моего душевного спокойствия, хотя бы ради Анук и Розетт. Они обе были наверху, у Зози, когда я вернулась; Анук трещала вовсю, рассказывая о каком-то школьном происшествии. В кои-то веки я была даже рада, что моего прихода никто не заметил, что я наконец осталась одна. Я прошла к себе в комнату и с полчаса просто сидела, заодно раскинув материны карты, чтобы немного успокоить взвинченные нервы.
Маг. Башня. Повешенный. Шут.
Смерть. Влюбленные. Перемена.
Перемена. На этой карте изображено колесо, оно вращается безостановочно и безжалостно; папы римские и жалкие нищие, короли и простолюдины отчаянно цепляются за его спицы, но удержаться не могут. Даже на этом примитивном рисунке можно было различить, какие разные у них лица — я видела эти разверстые в крике рты, эти самодовольные улыбки, сменяющиеся воплями ужаса, когда колесо катится дальше, оставляя всех этих людей позади…
Я взяла в руки карту «Влюбленные». На ней Адам и Ева, обнаженные, рука в руке. Волосы у Евы черные. У Адама — рыжие. Ну, тут-то никакой загадки нет — просто карты печатают, используя только три цвета: желтый, красный и черный, которые — плюс белый фон — и составляют цвета четырех основных ветров…
Зачем я опять вытащила эти карты?
Какую весть они таят от меня?
В шесть позвонил Тьерри и пригласил меня на свидание. Я сказала, что у меня мигрень, что к этому времени стало уже почти правдой, — голова ныла, как больной зуб, и любая мысль о еде делала боль еще сильнее. Я пообещала Тьерри непременно встретиться с ним завтра и постаралась выбросить Ру из головы. Но стоило мне лечь в постель и попытаться уснуть, как я снова ощутила прикосновение его губ к моему лицу, а тут еще и Розетт проснулась и заплакала, и я услышала в ее голосе знакомые интонации, увидела его тень в ее серо-зеленых глазах…
ГЛАВА 5
14 декабря, пятница
До Рождества всего десять дней. Десять дней до нашего большого праздника, но, как назло, оказалось весьма сложно сделать то, что мне представлялось совсем простым.
Во-первых, Тьерри. Во-вторых, Ру.
Ну и путаница, скажу я вам!
После той воскресной беседы с Зози я все решала, как лучше поступить. Сперва мне очень хотелось пойти прямиком к Ру и все ему выложить, но Зози говорит, что это было бы ошибкой.
В какой-нибудь сказке все решилось бы само собой. Рассказываешь Ру, что он отец Розетт, избавляешься от Тьерри, и все становится как было; а потом все собираются на пир по случаю Рождества и вовсю празднуют. Конец. И всем сестрам по серьгам.
А в настоящей жизни так просто не бывает. В настоящей жизни, по словам Зози, некоторые мужчины даже слышать не желают о своем отцовстве. Особенно когда ребенок такой, как Розетт. Что, если и Ру не сумеет с этим справиться? Что, если он будет ее стыдиться?
Почти всю прошлую ночь я провалялась без сна. Встретив на кладбище Ру, я сразу подумала: «А что, если Зози права и он действительно не хочет нас видеть?» Но с другой стороны, зачем он тогда продолжает вкалывать у Тьерри в квартире? Знает он или нет? Я все думала, думала над этим, но так ничего и не придумала. А потому решила сегодня сходить на улицу Святого Креста и повидаться с ним.
Я подошла к тому дому, где находится квартира Тьерри, примерно в половине четвертого; я была страшно напряжена и с трудом сдерживала внутреннюю дрожь. С последнего урока я сбежала — собственно, у нас в это время самостоятельные занятия, так что, если кто-нибудь спросит, почему меня не было, я просто скажу, что ходила в библиотеку. Жан-Лу, конечно, заметил бы мой уход, но его сегодня опять не было в школе, он снова заболел, и я, начертав у себя на руке знак Обезьяны, ускользнула никем не замеченная.
Я доехала на автобусе до площади Клиши и оттуда пешком добралась до улицы Святого Креста; это широкая тихая улица с видом на кладбище. По одну ее сторону выстроились, точно огромные свадебные торты, большие старинные дома, украшенные лепниной, а по другую тянется высокая кирпичная ограда кладбища, словно отсекая эту улицу от остального мира.
Квартира Тьерри на верхнем этаже. На самом-то деле ему принадлежит весь этот дом — два этажа и огромная квартира в полуподвале. Такой гигантской квартиры, как у него, я вообще ни разу в жизни не видела, но Тьерри вовсе не считает ее большой и жалуется, что комнаты маловаты.
Возле дома не было ни души. Снаружи с одной стороны высились строительные леса, а пол в подъезде был застелен полиэтиленовой пленкой. На лесах сидел какой-то человек в каске и курил, но я сразу поняла, что это не Ру.
Я вошла в подъезд и стала подниматься. И на первой же лестничной площадке услыхала вой пилы и почуяла сладковатый запах опилок, чем-то напоминающий запах конюшни. Поднявшись еще на несколько ступенек, я различила и голоса — точнее, один голос: голос Тьерри, перекрывавший даже циркулярную пилу. Лестница перед дверью была, точно снегом, усыпана опилками и мелкой древесной пылью. Дверной проем закрывала всего лишь полиэтиленовая пленка, так что я слегка отодвинула ее и заглянула внутрь.
Ру в защитной маске специальной машинкой циклевал полы. Воздух был пропитан запахом опилок. Тьерри возвышался посреди комнаты в сером костюме и желтой каске, и у него было такое выражение лица, какое бывает у Розетт, когда она не желает пользоваться ложкой или выплевывает еду на стол. Затем Ру выключил свою машинку, стянул с лица маску, и я заметила, что вид у него усталый и не слишком счастливый.
Тьерри осмотрел пол и заявил:
— А теперь бери пылесос и все здесь как следует убери. И сразу начинай покрывать лаком. Я хочу, чтобы ты сегодня до ухода успел хотя бы один слой положить.
— Это что, шутка? Что же мне тут до полночи торчать?
— А мне все равно, — отрезал Тьерри. — Я не желаю терять еще один день. К Рождеству все нужно закончить.
И он решительно направился к выходу; меня он не заметил: я спряталась под пленкой, но я-то его лицо успела хорошо разглядеть, пока он спускался по лестнице. И выражение его мне совсем не понравилось: на редкость противное, такое самодовольное — даже не улыбка, а какая-то кривоватая ухмылка, он даже губ не раздвинул. Наверное, так ухмылялся бы Санта-Клаус, если бы вдруг решил не раздавать детям подарки, а все их оставить себе. И в эту минуту я Тьерри просто возненавидела. Не только потому, что он кричал на Ру, а потому что он считал себя лучше Ру. Это же сразу было ясно — и по тому, как он на него смотрел, и по тому, как он над ним возвышался, — словно дал ему свои ботинки почистить; а по цветам его ауры я догадалась и еще кой о чем — и это была либо ревность, либо, хуже того…
Ру сидел на полу по-турецки, спустив маску на грудь, в руке — бутылка воды.
— Анук! — Он радостно улыбнулся мне. — Ты вместе с Вианн пришла?
Я покачала головой. Улыбка сразу исчезла с его лица.
— Почему ты к нам не приходишь? — спросила я. — Ты же сказал, что придешь!
— Я просто был очень занят. — Он мотнул головой, показывая, во что превращена комната, закутанная в строительную пленку. — Ну что, нравится тебе?
— Не-а, — сказала я.
— Зато больше никаких переездов. И у тебя будет своя комната. И до школы недалеко. Ну и так далее.
Иногда мне очень хочется знать, отчего это взрослые устраивают такую шумиху, выбирая детям школу или колледж? Ведь совершенно очевидно, что дети знают о жизни куда больше, чем их родители. И почему взрослые всегда так усложняют жизнь? Почему не могут в кои-то веки взять и упростить ее для себя?
— Я слышала, что тебе Тьерри говорил. Он не должен так с тобой разговаривать! Он думает, что гораздо лучше тебя. Почему же ты не пошлешь его ко всем чертям?