— Между прочим, счет, с помощью которого этот тип обналичивал чеки, выписан на женское имя! — И Тьерри хитро и победоносно мне улыбнулся. — Похоже, твой дружок действует не в одиночку.
Сегодня я снова надела свое красное платье. Я понимаю, меня не привыкли в нем видеть каждый день, но гадкий разговор с Тьерри, исчезновение Ру и пасмурная погода — все небо по-прежнему затянуто тучами, и кажется, что вот-вот пойдет снег, — вызвали у меня страстное желание хотя бы прикоснуться к чему-то яркому.
И то ли красное платье помогло, то ли я каким-то немыслимым образом почуяла в этом ветре некий заветный след, но, несмотря на всю мою тревогу, несмотря ни на что — ни на гнусные сообщения Тьерри, ни на душевную боль при любой мысли о Ру, ни на мои бессонные ночи и страхи, — я обнаружила, что напеваю за работой.
Такое ощущение, что перевернута очередная страница моей жизни. И я впервые за несколько лет почувствовала себя свободной — от Тьерри и даже от Ру. Свободной жить, как я хочу, и быть тем, кем я хочу, — впрочем, я и сама не знаю, кем я хочу быть.
Зози на это утро взяла выходной. Я впервые за несколько недель осталась дома одна, если не считать Розетт, конечно, которая была полностью поглощена своей коробкой с пуговицами и альбомом для рисования. Я почти позабыла, что значит стоять за прилавком в переполненной кондитерской, разговаривать с покупателями, выяснять, что они любят больше всего…
Я была, пожалуй, даже несколько ошеломлена тем, что у нас теперь столько постоянных клиентов. Я, разумеется, знала, работая на кухне, сколько человек к нам приходит, кто что покупает, но как-то не отдавала себе отчета в том, что этих людей теперь так много. Зашла мадам Люзерон, хотя это вовсе и не ее день. Затем забежали Жан-Луи и Пополь — их влечет сюда возможность посидеть в тепле и набросать несколько портретов, а также явное пристрастие к моему кофейно-шоколадному слоеному торту. Затем Нико — он теперь сидит на диете, которая, впрочем, допускает поедание миндального печенья в огромных количествах, и Алиса: она принесла нам букет падуба и, как всегда, попросила коробочку своей любимой шоколадной помадки. Заходила даже мадам Пино, спрашивала, где Зози…
Правда, об этом спрашивала не только она. Этим интересовались все наши постоянные покупатели. А Лоран Пансон — он явился при полном параде, вычищенный и сияющий, и приветствовал меня изысканным поклоном — и вовсе сник, увидев за прилавком не Зози, а меня; и мне показалось, что его сбило с толку именно мое красное платье.
— Я слышал, у вас будет праздник, — сказал он.
Я улыбнулась.
— Да, маленькое торжество. В канун Рождества.
Он одарил меня своей улыбкой престарелого фавна, которой обычно пользуется в присутствии Зози. От нее мне известно, что Лоран одинок — ни семьи, ни детей; это особенно грустно в канун Рождества. Я не очень люблю этого человека, но все же невольно его пожалела, заметив, какой у него на сорочке обтрепанный, желтоватый от стирки воротничок и как он улыбается — точно голодный пес.
— И вы, конечно, тоже приходите, мы будем очень рады, — тут же сказала я. — Но если у вас иные планы…
Он слегка нахмурился, делая вид, что пытается припомнить, как именно расписаны его «невероятно загруженные» предрождественские дни.
— Что ж, я, возможно, и зайду, если сумею, — сказал он. — Дел, конечно, полно, однако…
Я прикрылась рукой, чтобы он не заметил моей улыбки. Лоран — такой человек, которому необходимо чувствовать, что он, принимая ваше приглашение, делает вам огромное одолжение.
— Будем очень рады вас видеть, месье Пансон, — повторила я.
Он пожал плечами и великодушно согласился:
— Ну, если вы так настаиваете…
Я улыбнулась.
— Вот и чудесно.
— Осмелюсь заметить, вам это платье очень идет, мадам Шарбонно.
— Называйте меня просто Янна.
Он снова поклонился. И я почувствовала запах пота и масла для волос. Мелькнула мысль: неужели Зози каждый день вот так любезничает со всеми, пока я вожусь на кухне с шоколадом? Неужели именно поэтому у нас так много покупателей?
Какая-то дама в изумрудном пальто покупала подарки на Рождество. Ее любимые сласти — карамельные завитушки, и я без колебания так ей и сказала, прибавив, что ее мужу непременно понравятся мои абрикосовые сердечки, а дочка будет в восторге от шоколадок с перцем чили в золоченых обертках…
Что это со мной? Что вдруг так переменилось?
Я, похоже, охвачена новым ощущением беспечности, надежды, уверенности. Я как будто совсем уже и не я, а некто куда более близкий к Вианн Роше, к той женщине, которую некогда занесло в Ланскне на хвосте карнавального ветра…
Снаружи ветра почти не слышно, и колокольчики над дверью молчат, и небеса низкие, темные, полные невыпавшего снега. Неестественно теплая погода, стоявшая всю неделю, сменилась заморозками, и дыхание застывает в холодном воздухе пышными перьями, а прохожие, пересекающие площадь, напоминают расплывчатые серые колонны. На углу музыкант играет на саксофоне «Petite Fleur», и саксофон поет тягучим, почти человеческим голосом.
А я думаю: «Ему же, наверное, холодно».
Странная мысль для Янны Шарбонно. Для настоящих парижан подобные мысли непозволительны. Здесь, в этом городе, слишком много бедных людей, бездомных людей, старых людей, и все они в своих одежках похожи на свертки из Армии спасения, разложенные у дверей магазинов и в глухих переулках. Всем им холодно; все они хотят есть. Настоящим парижанам нет до них дела. А я действительно хочу стать настоящей парижанкой…
Но музыка все играет, напоминая мне о других местах и временах. И сама я тогда была не я, а кто-то другой, и плавучие дома стояли на реке Танн так тесно, что по ним можно было перебраться с одного берега на другой. Тогда тоже звучала музыка — железные барабаны, скрипки, свистульки, флейты. Речной народ, по-моему, и жил за счет музыки; и хотя кое-кто из деревенских жителей называл их попрошайками, я ни разу не видела, чтобы они попрошайничали. Вот тогда у меня даже малейших сомнений не возникло бы…
«У тебя есть определенный дар, — говорила мне мать, — а дары для того и предназначены, чтобы их отдавать…»
Я готовлю горячий шоколад. Наливаю полную чашку и вместе с куском шоколадного торта несу ее саксофонисту — он удивительно молод, не старше восемнадцати. Нечто подобное Вианн Роше сделала бы не задумываясь…
— За счет заведения, — угощаю я его.
— Ой, спасибо! — Его лицо освещает улыбка. — Вы, должно быть, из этой шоколадной лавки? Я о вас слышал. Вы ведь Зози, верно?
Я вдруг начинаю смеяться, что выглядит несколько диковато. У этого смеха тот же горьковато-сладкий привкус, как и у всего этого странного дня, но саксофонист, похоже, ничего не замечает.
— Что вам сыграть? — спрашивает он меня. — Я сыграю все, что хотите. За счет заведения… — прибавляет он с улыбкой.
— Я… — Я замялась. — Вы знаете «V'là l'bon vent»?
— Да. Конечно. — Он берет в руки свой сакс и говорит: — Только для вас, Зози.
И когда саксофон начинает петь, меня пробирает дрожь, но не только от холода, и я бреду назад, к «Шоколаду Роше», где Розетт по-прежнему тихо играет на полу среди тысяч рассыпанных пуговиц.
ГЛАВА 12
18 декабря, вторник
Остаток дня я провела на кухне, предоставив Зози возможность общаться с покупателями. Покупателей у нас теперь хоть отбавляй; их так много, что мне одной было бы просто не управиться, и это хорошо, что Зози по-прежнему охотно мне помогает; чем ближе Рождество, тем сильнее ощущение того, что у половины населения Парижа внезапно прямо-таки страсть возникла к шоколаду домашнего приготовления.
Запасы глазури, которых, как мне казалось, хватит до самого Нового года, уже через две недели совершенно иссякли, и теперь товар нам поставляют каждые десять дней, чтобы хоть как-то соответствовать возрастающему спросу. О таких доходах, как сейчас, я никогда и мечтать не осмеливалась, а Зози по поводу всех этих метаморфоз твердит одно: «Я же говорила, что перед Рождеством дела у нас пойдут в гору!», словно подобные чудеса каждый день случаются…
А я все не перестаю удивляться тому, как быстро все переменилось. Три месяца назад нас здесь, на Холме, считали чужаками, чуть ли не изгоями. Теперь же мы — такая же часть здешнего пейзажа, как кафе «У Эжена» или «Крошка зяблик»; и местные жители, которым даже в голову не придет зайти в магазин для туристов, заходят к нам раза два в неделю (а некоторые и вовсе почти каждый день), чтобы выпить кофе или горячего шоколада, съесть кусочек торта или пирожное.
Что же все-таки случилось? С чем связаны подобные перемены? С шоколадом, конечно. Я, например, точно знаю, что мои самодельные трюфели значительно лучше любых, сделанных на фабрике. Да и оформление покупателям тоже явно нравится больше; а поскольку Зози по-прежнему мне помогает, у меня остается даже время, чтобы ненадолго присесть и поговорить с людьми.
Что же все-таки случилось? С чем связаны подобные перемены? С шоколадом, конечно. Я, например, точно знаю, что мои самодельные трюфели значительно лучше любых, сделанных на фабрике. Да и оформление покупателям тоже явно нравится больше; а поскольку Зози по-прежнему мне помогает, у меня остается даже время, чтобы ненадолго присесть и поговорить с людьми.
Монмартр — это нечто вроде деревни внутри большого столичного города; и он остается глубоко, хотя и несколько двусмысленно, ностальгическим со своими узкими улочками, старыми кафе и домиками в деревенском стиле, с побеленными стенами, фальшивыми ставнями на окнах и яркими геранями в терракотовых горшках. Обитателям Монмартра, точно выселенным на необитаемый остров, возвышающийся над суетливым и вечно меняющимся Парижем, порой кажется, что они живут в последней деревне на свете, — вот они и стремятся сохранить ее, точно некий мимолетный вздох времени, когда все казалось им проще и милее, когда двери всегда оставались незапертыми, когда любой недуг или несправедливость можно было исцелить с помощью плитки шоколада…
Но боюсь, это всего лишь иллюзия. Для большинства здешних жителей такого времени и не существовало вовсе. И они обитают в некоем полуфантастическом мире, где прошлое так глубоко спрятано под слоем их желаний и сожалений, которые они принимают за действительность, что они и сами уже почти верят в этот вымысел.
Посмотрите на Лорана, который так резко выступает против иммигрантов, а ведь его отец, польский еврей, бежал в Париж во время войны, сменил имя, женился на местной девушке и превратился в Гюстава Жана-Мари Пансона, став куда большим французом, чем настоящие французы, истинным гражданином Франции, надежным, как стены Сакре-Кёр.
Лоран, естественно, никогда об этом не рассказывает. Но Зози все знает — и, должно быть, от него самого. А взять мадам Пино с ее серебряным распятием, вечной неодобрительной усмешкой на поджатых губах и пластмассовыми святыми, выставленными в витрине ее магазина…
Да она в жизни никакой мадам не была! В молодости (по словам Лорана, которому такие вещи всегда хорошо известны) она служила танцовщицей в кабаре «Мулен Руж» и, между прочим, выступала на сцене в монашеском апостольнике, в туфлях на высоких каблуках и в черном атласном корсете, затянутом так туго, что больно было смотреть, — вряд ли можно было себе представить, что она станет торговать духовной литературой, хотя…
А наши красавцы Жан-Луи и Пополь, которые с таким знанием дела работают на площади Тертр, соблазняя дам и вытягивая из них денежки с помощью самых хулиганских комплиментов и весьма двусмысленных намеков? Их, по крайней мере с первого взгляда, вполне можно принять за настоящих художников. А ведь ни тот ни другой никогда в жизни не выставлялись ни в одной художественной галерее и не учились в художественной школе; к тому же они, при всей своей мужской привлекательности, втихую ведут себя и относятся друг к другу — хотя и совершенно искренне — как самые настоящие геи и даже собираются вступить в законный брак — возможно, в Сан-Франциско, где подобные браки заключаются гораздо чаще и не подвергаются столь резкому осуждению.
Так утверждает Зози, которая, похоже, знает все и про всех. Анук тоже знает гораздо больше, чем рассказывает мне, и вот на ее счет я начинаю все сильнее тревожиться. Раньше она рассказывала мне все. Но с недавних пор стала какой-то скрытной, беспокойной; часами прячется у себя в комнате, в выходные большую часть времени проводит на кладбище с Жаном-Лу, а вечерами подолгу болтает с Зози.
Для девочки ее возраста, конечно, естественно желать несколько большей независимости. Но в Анук появилась некая настороженность, даже холодность в обращении со мной, которой она и сама, возможно, не замечает, — вот это-то меня и беспокоит. Такое ощущение, словно тот стержень, что прежде нас скреплял, вдруг сдвинулся, пошатнулся и некий безжалостный механизм теперь медленно разводит нас в разные стороны. Да, раньше Анук рассказывала мне все. Теперь же все, что она говорит, кажется мне странно сдержанным, выверенным; а ее улыбки слишком веселы и слишком неестественны, чтобы меня успокоить.
Неужели это из-за Жана-Лу Рембо? Не думайте, я, конечно, заметила, что теперь она о нем почти не упоминает; а стоит мне это сделать, смотрит настороженно, искоса. И потом, как тщательно она теперь одевается, отправляясь в школу! А ведь раньше едва проведет по волосам расческой — и все…
А может, это из-за Тьерри? Или она о Ру так тревожится?
Я пыталась прямо спросить, не случилось ли чего; может, что-нибудь в школе произошло, о чем я не знаю. Но она всегда отвечает «нет, мама» звонким голоском примерной девочки и рысцой бросается наверх делать уроки.
Но тем вечером я, все еще находясь в кухне, услышала смех Анук, доносившийся из комнаты Зози, и потихоньку подкралась к лестнице. Вскоре я услышала и голос Анук — он звучал, точно воспоминание о прошлом. Но я знала: если поднимусь к ним, открою дверь и спрошу, скажем, не хочет ли она выпить шоколаду, этот смех тут же смолкнет, глаза ее станут холодными, и та прежняя, давнишняя Анук, веселый голос которой я только что слышала, исчезнет, как существо из волшебной сказки…
Зози сегодня возилась со своим святочным домиком — в нем теперь открылась очередная дверца, и за ней видна рождественская елка, искусно сделанная из сосновых веточек и установленная в вестибюле. В дверях домика стоит мать семейства и смотрит в сад, где полукругом собрался хор христославов (в виде сахарных мышек), которые с любопытством заглядывают в окна.
Кстати, мы сегодня тоже поставили елку. Елка совсем небольшая, мы купили ее в цветочном магазине на нашей улице, но пахнет просто восхитительно — хвоей и смолой, как в сказке о детях, заблудившихся в лесу; есть у нас и серебряные звезды, чтобы повесить на ветки, и белоснежные волшебные огни, чтобы она вся так и сияла. Анук любит сама украшать елку, и я сознательно ничего не делала до ее возвращения из школы, чтобы потом заняться этим вместе с нею.
— Интересно, что это у нашей Анук на уме в последнее время? — Я заставляю себя говорить беспечным, веселым тоном. — Вечно она куда-то спешит, куда-то убегает.
Зози улыбнулась.
— Так ведь Рождество на носу. А перед Рождеством дети всегда прямо-таки с ума сходят.
— Она тебе ничего такого не говорила? Не расстроилась она из-за нас с Тьерри?
— Нет, насколько я знаю, нисколько, — сказала Зози. — По-моему, она даже обрадовалась.
— Значит, ничего такого она не думает?
— Да нет, что ты! У нее в голове только грядущий праздник, — успокоила меня Зози.
Ох уж этот праздник! Я так и не знаю, чего, собственно, моя маленькая Анук от этого праздника хочет. С того самого дня, когда она впервые о нем упомянула, она вдруг стала проявлять какое-то странное упорство: строить всевозможные планы, предлагать различные варианты угощений и щедро приглашать на этот праздник каждого, кто к нам приходил, совершенно не учитывая наших реальных возможностей, связанных прежде всего с пространством и местами для сидения.
— А можно, мы пригласим мадам Люзерон?
— Конечно, Нану. Если ты считаешь, что она придет.
— А Нико?
— Хорошо.
— И Алису, конечно! И Жана-Луи с Пополем…
— Нану, у этих людей есть и свой дом… и своя семья… Почему ты думаешь, что они обязательно…
— Они обязательно придут!
Такое ощущение, что она с каждым уже договорилась лично.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю, и все.
Может, и знает, думаю я. Она, похоже, вообще много чего знает. И я еще кое-что замечаю в ней — некую тайну во взоре, намек на нечто такое, что мне пока недоступно.
Я осматриваю нашу chocolaterie. Обстановка очень теплая, почти интимная. На столиках горят свечи, витрина со святочным домиком светится мягким розовым светом. Пахнет апельсинами и гвоздикой от ароматического шарика, висящего над дверью, а еще — хвоей от нашей елки и подогретым вином, которое мы подаем вместе с горячим шоколадом, щедро сдобренным специями, и со свежими, только что из духовки, имбирными пряниками. Это, безусловно, притягивает людей — они заходят втроем, вчетвером, завсегдатаи и незнакомцы, местные и туристы. Постояв у витрины и учуяв соблазнительный аромат, они заходят внутрь, и вид у них обычно слегка ошарашенный — возможно, из-за смешения ароматов и красок или из-за изобилия замечательных лакомств, выставленных в витрине: там и сухое печенье с горьким шоколадом и апельсином, и mendiants du roi, и шоколад с перцем чили в плитках, и трюфели с персиками и коньяком, и ангел из белого шоколада, и засахаренные лепестки лаванды, — и все это словно шепчет:
Попробуй. Испытай меня на вкус.
И в центре всего этого Зози. Даже в самые напряженные периоды она смеется, улыбается, шутит, угощает всех шоколадом за счет заведения, болтает с Розетт — и вокруг словно делается светлее просто потому, что она здесь…