«Тук-тук-тук» стучат ее каблучки по лестнице.
— Извините за опоздание, — улыбаясь, говорит она, и на мгновение веселье стихает, воцаряется полная тишина, и она входит в комнату, так и сияющая свежестью, в красном платье, и теперь все замечают, что она подрезала себе волосы до плеч — в точности как у меня; заправила их за уши — как это делаю я; и челку сделала такую же длинную и прямую, и этот непокорный завиток на затылке, который ничем не уложишь…
Та мадам с беспокойными глазами бросается ее обнимать. Нет, все-таки нужно выяснить, как зовут эту женщину. Хотя пока что я просто глаз не могу отвести от Зози, а она выходит в центр комнаты под одобрительный смех и аплодисменты гостей, и Анук спрашивает:
— Ну и кто же ты все-таки?
И Зози отвечает — но не Анук, а мне, и только я замечаю у нее на устах эту всезнающую улыбку:
— Ну как, Янна? Разве не забавно получилось? Видишь, я пришла на праздник в виде… тебя!
ГЛАВА 7
24 декабря, понедельник
Сочельник, 20 часов 30 минут
Ну что ж, как известно, некоторым людям угодить невозможно. Но разве игра не стоила свеч? Хотя бы ради того потрясения, что было написано у нее на лице, ради ее внезапной бледности, ради той печали, что промелькнула в ее глазах, ради того, как она невольно вздрогнула, увидев себя саму, спускающуюся по лестнице…
По-моему, мне все отлично удалось. Платье, волосы, украшения — все, кроме туфель, было воспроизведено просто идеально; да и я в ее обличье позволила себе лишь едва заметный намек на улыбку…
— Э, да вы словно близнецы или двойники какие-то! — с детским восторгом восклицает Толстяк Нико, угощаясь миндальным печеньем.
Лоран нервно дергается — похоже, его одолевают какие-то свои фантазии. Нет, конечно же, нас еще вполне можно различить — одежда, прическа и косметика способны очень многое изменить, но мгновенное и полное превращение случается только в волшебных сказках; и все же просто невероятно, как легко я вошла в эту роль.
Ирония ситуации не осталась незамеченной и для Анук; ее возбуждение достигло почти маниакальных пропорций, и она летает туда-сюда, то и дело выбегая за дверь chocolaterie — говорит, что ей хочется еще разок полюбоваться снегом, но мы-то с ней знаем: она ждет Ру; и мне нетрудно догадаться, что внезапные радужные вспышки в ее ауре порождены не удовольствием, а невероятным напряжением, которое следовало бы как-то снять, иначе Анук рискует вспыхнуть, как бумажный фонарик, и сжечь себе душу дотла.
Но Ру пока нет. И теперь Вианн пора подавать ужин.
И она, чуть поколебавшись, приступает к этому. Еще довольно рано, и он вполне может прийти — ему оставлено место во главе стола, и, если кто-нибудь спросит, она скажет, что это место, согласно старинной традиции, всегда оставляют для кого-то из умерших людей и эта традиция — отзвук небезызвестного Día de los Muertos, Дня мертвых, — вполне подходит для сегодняшнего карнавала.
Мы начинаем с лукового супа; от него исходит дивный аромат, чуть напоминающий благоухание осенних листьев; к супу подаются крутоны, тертый швейцарский сыр и сладкий перец. Она осторожно наблюдает за мной — похоже, ожидает, что я прямо из воздуха сотворю некое изысканное блюдо, способное все ее усилия свести на нет.
Но я с удовольствием ем, беседую с гостями, улыбаюсь и сыплю похвалами в адрес нашей замечательной кулинарки, а у нее в ушах стоит звон посуды, и голова немного кружится, и ей кажется, что она не в себе. Ну, пульке — напиток вообще загадочный, а «искренне ваша» Зози обильно сдобрила ею пунш, — разумеется, в честь столь веселого события. Пытаясь прийти в себя, она подливает всем еще пунша, и от него исходит такой сильных запах гвоздики, что кажется, будто кого-то хоронят заживо; да и вкус у пунша огненный, как у перца чили, а она еще удивляется, в чем дело, почему у меня это никак не проходит.
Вторая перемена — восхитительная foie gras на тоненьких ломтиках поджаренного хлеба с финиками и фигами. Именно хрусткость придает этому блюду особую прелесть; она сродни хрусткости правильно выдержанного шоколада; а сама foie gras так же лениво тает во рту и так же нежна, как трюфели с пралине. К этому блюду полагается бокал ледяного сотерна, который Анук с презрением отвергает, зато Розетт тянет с удовольствием из бокальчика размером не больше наперстка, улыбаясь своей редкой солнечной улыбкой и нетерпеливо показывая знаками, чтобы ей дали еще.
Третья перемена — лосось, целиком запеченный en papillote;[62] его подают с беарнским соусом. Алиса жалуется, что в нее больше не влезет, но Нико кормит ее со своей тарелки; сует ей в рот, как птичке, малюсенькие кусочки и смеется над ее ничтожным аппетитом.
Затем появляется pièce de résistance[63] — гусь, который так долго томился в горячей духовке, что весь жир из-под кожи вытопился, а сама кожица стала хрустящей и почти карамелизовалась; мясо получилось таким нежным, что соскальзывает с косточек, точно шелковый чулок с дамской ножки. Гусь обложен каштанами и жареными картофелинами с золотистой корочкой.
Из уст Нико вырывается то ли страстный стон, то ли безумный смех.
— По-моему, я умер и попал прямо в рай для обжор, — говорит он и с наслаждением атакует гусиную ножку. — Знаете, я такой вкуснотищи не пробовал с тех пор, как умерла моя мать. Поздравляю нашего замечательного шеф-повара! Ей-богу, Янна, если бы вся моя душа не была заполнена любовью к этому насекомому с палочками вместо рук и ног, что сидит рядом со мной, я бы точно на тебе женился!
От восторга он так взмахивает своей вилкой, что чуть не выкалывает глаз мадам Люзерон (которая, к счастью, успевает отвернуться).
Вианн улыбается. Должно быть, пунш все-таки подействовал: она раскраснелась от похвал.
— Спасибо вам всем, — говорит она, вставая. — Я так рада, что вы сегодня пришли к нам и я могу поблагодарить вас за ту помощь, которую вы нам оказали…
«Вот это да! — говорю я себе. — А что, собственно, они-то сделали?»
— …став нашими постоянными покупателями. Спасибо вам за дружбу и поддержку, которые были так нам необходимы в этот трудный период!
Она снова улыбается, хотя, по-моему, теперь уже смутно догадывается, что в крови ее свободно бродят некие химические вещества, благодаря которым она и стала такой разговорчивой, такой неожиданно беспечной и неосторожной — почти как та, другая Вианн, значительно моложе нынешней, из иной, полузабытой жизни.
— Детство у меня было беспокойное, неустойчивое. Прежде всего потому, что я никогда по-настоящему не жила на одном месте. И повсюду чувствовала себя чужой, изгоем, аутсайдером. Меня не принимали нигде. Но теперь мне уже удалось прожить здесь целых четыре года, и всем этим я обязана вам и тем, кто относится ко мне так же, как вы.
Зевок, еще зевок. А она все говорит и говорит.
Я наливаю себе еще пунша и ловлю взгляд моей маленькой Анук. Она, пожалуй, выглядит несколько встревоженной; возможно, потому, что Жан-Лу так и не пришел. Он, должно быть, очень болен, бедный мальчик. Дома, видимо, сочли, что он просто съел что-то не то. А между прочим, при таком слабом сердце для него может стать смертельно опасным все, что угодно. Насморк, простуда, легкое колдовство и даже…
Может, Анук в чем-то винит себя?
Пожалуйста, Анук, брось думать об этом! С какой стати ты-то должна чувствовать ответственность за его недомогание? Ты и так мгновенно реагируешь на любую мелкую пакость. Но я-то способна читать по цветам твоей ауры, дорогая моя, и я видела, какими глазами ты смотрела на устроенный мною в святочном домике крошечный вертеп и на тех троих, заключенных в магический кружок и залитых светом электрических звезд.
Говоря об этом, следует заметить, что одного из этой троицы пока не хватает. Опаздывает, как я и ожидала, но наверняка уже на подходе — быстро и осторожно пробирается по боковым улочкам на Холм, точно хитрая лиса к курятнику. Его место во главе стола по-прежнему свободно; тарелки, бокалы — все нетронуто.
Вианн думает, что, возможно, совершила глупость. Даже Анук уже начинает думать, что все ее старательно воплощенные в жизнь планы и магические заклинания ни к чему не приведут, что даже выпавший снег уже ничего не изменит и ничто больше ее здесь не держит.
Но время пока еще есть, а ужин между тем подходит к концу, гости переходят к красным винам, к p'tits cendrés,[64] запеченным в дубовой золе, к свежим сырам из непастеризованного молока, к старым, зрелым сырам и «Бюзе»[65] многолетней выдержки, к паштету из айвы, грецким орехам, зеленому миндалю и меду.
И тут Вианн ставит на стол тринадцать рождественских десертов и святочное полено, толстое, как ручища силача, и заключенное в шоколадную броню дюймовой толщины; и все гости — даже Алиса! — до сих пор считавшие, что места у них в желудке совсем не осталось, все же находят возможным съесть ломтик (а то и два или три — в случае Нико). И хотя пунш уже прикончили, Вианн открывает бутылку шампанского, и мы пьем…
Но время пока еще есть, а ужин между тем подходит к концу, гости переходят к красным винам, к p'tits cendrés,[64] запеченным в дубовой золе, к свежим сырам из непастеризованного молока, к старым, зрелым сырам и «Бюзе»[65] многолетней выдержки, к паштету из айвы, грецким орехам, зеленому миндалю и меду.
И тут Вианн ставит на стол тринадцать рождественских десертов и святочное полено, толстое, как ручища силача, и заключенное в шоколадную броню дюймовой толщины; и все гости — даже Алиса! — до сих пор считавшие, что места у них в желудке совсем не осталось, все же находят возможным съесть ломтик (а то и два или три — в случае Нико). И хотя пунш уже прикончили, Вианн открывает бутылку шампанского, и мы пьем…
Aux absents…[66]
ГЛАВА 8
24 декабря, понедельник
Сочельник, 22 часа 30 минут
Розетт уже начинает засыпать. Она весь вечер так хорошо себя вела, ела, правда, пальцами, но достаточно аккуратно, и не особенно плевалась и брызгалась, и все разговаривала (точнее, пела) с Алисой, которая за столом сидела с нею рядом.
Ей ужасно понравились волшебные крылышки Алисы, и это замечательно, потому что та принесла ей в подарок такие же. Крылышки, правда, пока что были спрятаны под елкой, но Розетт слишком мала, чтобы ждать до полуночи — ей действительно давно пора в постель, — вот мы и решили: пусть она прямо сейчас распакует свои подарки. И стоило ей добраться до волшебных крылышек, алых, серебристых, вызывающих ощущение прохлады, как все остальные подарки перестали ее интересовать; честно говоря, я надеюсь, что, может, Алиса и мне принесла пару таких же? Похоже, если судить по форме предназначенного мне свертка. В общем, Розетт у нас теперь — летающая обезьянка, и она от этого в полном восторге. Надев алые крылышки прямо поверх своего обезьяньего костюма с хвостом, она порхает по комнате и все посмеивается над Нико, выглядывая из-под стола и сжимая в руке шоколадное печенье.
Впрочем, сейчас действительно уже довольно поздно, и на меня наваливается усталость. Где же Ру? Почему он не пришел? Мне так обидно, что я больше ни о чем не могу думать — ни о еде, ни о подарках. В голове крутится только одна эта мысль — точно заводная игрушка, о которой забыли, и она продолжает бессмысленно носиться по полу. На мгновение я закрываю глаза и тут же ощущаю аромат кофе и горячего шоколада с пряностями, который пьет мама, и слышу звон тарелок, которые убирают со стола…
«Он придет, — думаю я. — Он должен прийти».
Половина одиннадцатого, а его все нет. Разве я что-то сделала не так? Нет, все получилось как надо: и свечи, и сахар, и кружок, и кровь, и золото, и ладан, и снег…
Так почему же он до сих пор не пришел?
Мне не хочется плакать. Все-таки сочельник. Но все должно было быть совсем не так. Неужели это и есть расплата, о которой говорила Зози? Мы избавились от Тьерри — но какой ценой?
И тут я слышу звон колокольчиков у дверей и открываю глаза. Кто-то стоит на пороге. На секунду я вижу его совершенно отчетливо: весь в черном, по плечам рассыпались рыжие волосы…
Но, присмотревшись, я понимаю: это не Ру. На пороге стоит Жан-Лу, а рядом с ним какая-то рыжеволосая женщина, должно быть, его мать. Выражение лица у нее кислое и немного растерянное, но сам Жан-Лу вроде бы в порядке, хоть и несколько бледноват, пожалуй; с другой стороны, он всегда довольно бледный…
Я вылетаю из кресла.
— Ты все-таки пришел! Ура! Ты как себя чувствуешь? Хорошо?
— Лучше не бывает, — говорит он с улыбкой. — Я бы не простил себе, если бы пропустил ваш праздник. Ведь вы столько к нему готовились!
Его мать пытается объяснить с улыбкой:
— Мне очень не хотелось быть у вас на пиру незваной гостьей, но Жан-Лу настоял…
— Ой, мы вам так рады! — успокаиваю я ее.
Мы с мамой бросаемся на кухню, чтобы принести оттуда пару табуреток, а Жан-Лу тем временем что-то вытаскивает из кармана. Похоже на подарок — вещица завернута в золотую бумажку, но уж больно мала, не больше шоколадной конфеты с пралине.
Он протягивает этот предмет Зози и говорит:
— А знаете, все-таки это не мои любимые.
Зози стоит ко мне спиной, и лица ее мне не видно, как и того, что в этом маленьком свертке. Но по-моему, Жан-Лу решил дать ей возможность как-то оправдаться, и я испытываю такое облегчение, что чуть не плачу. Значит, в итоге у нас что-то начинает получаться! И теперь нужно только, чтобы вернулся Ру, а Зози решила остаться…
И тут Зози оборачивается, и я вижу ее лицо, но в течение нескольких мгновений я даже узнать его не могу. Оно совсем не похоже на лицо Зози, и я решаю: наверное, просто тени так падают. В течение этих кратких мгновений она кажется ужасно сердитой… нет, даже не сердитой, а разъяренной: глаза как щелочки, зубы оскалены, и она так стиснула этот несчастный полуоткрытый пакетик, что шоколад просачивается у нее между пальцами, как кровь…
Нет, наверное, все-таки действительно уже поздно и я слишком устала, вот мне и чудится невесть что. Ведь буквально через секунду Зози снова становится самой собой и весело улыбается, великолепная в своем красном платье и красных бархатных туфельках. И только я хочу спросить у Жана-Лу, что было в том пакетике, как опять раздается звон колокольчиков над дверью и на пороге появляется еще один гость — некто высокий в красном плаще Санты с капюшоном, отороченным белым мехом, и с огромной фальшивой бородой…
— Ру! — ору я и бросаюсь к нему.
Ру оттягивает свою искусственную бороду, и видно, что под ней он улыбается.
Розетт уже у его ног. Он подхватывает ее и подбрасывает в воздух.
— Обезьянка! — говорит он. — Мой любимый зверек. А еще лучше — крылатые обезьянки!
Я обнимаю его.
— Я уж думала, ты не придешь!
— А я вот взял и пришел.
Воцаряется тишина. Ру стоит посреди комнаты, Розетт прижимается к его плечу. Вокруг полно народу, но такое ощущение, что там нет ни души, и хотя Ру, похоже, не испытывает ни малейшего смущения, но все же так смотрит на маму, что мне кажется…
Тогда и я смотрю на нее в Дымящееся Зеркало. Она напускает на себя строгий вид, но аура ее так и пылает яркими цветами. Подойдя чуть ближе к нему, она говорит:
— Мы тут тебе и местечко оставили.
Он смотрит на нее.
— Ты уверена?
Она кивает.
А все вокруг смотрят только на него, и на мгновение у меня мелькает мысль: сейчас он что-нибудь такое скажет, потому что он ужасно не любит, когда люди на него пялятся. Вообще-то Ру и раньше чувствовал себя не в своей тарелке, когда вокруг собиралось слишком много людей…
Но тут мама делает еще шаг и нежно целует его в губы, а он бережно ставит Розетт на пол и заключает маму в объятия…
И мне не нужно никакого Дымящегося Зеркала, чтобы все понять. Такой поцелуй невозможно сбросить со счетов, как невозможно не заметить, до чего они подходят друг другу — точно фигурки паззла; и нельзя не видеть, как сияют ее глаза, когда она берет Ру за руку и с улыбкой поворачивается к гостям…
«Ну давай, — мысленно прошу я маму. — Скажи им. Произнеси это вслух. Прямо сейчас…»
Несколько мгновений она смотрит на меня. И я понимаю: она услышала мою просьбу. Потом отводит глаза, смотрит по очереди на всех наших друзей, собравшихся кружком, на мать Жана-Лу, которая так и стоит, где стояла, и выглядит как выжатый лимон, и мне становится ясно: она опять колеблется. Все смотрят на нее — и я знаю, о чем она думает. У меня на этот счет нет ни малейших сомнений: она ждет, когда у них на лицах появится то выражение; мы столько раз его видели, оно словно говорит: «Ну естественно, вы же не здешние… вы здесь чужие… вы не такие, как мы…»
За столом все притихли. Все молча смотрят на маму. Гости разрумянились после вкусного угощения — все, кроме Жана-Лу и его матери, естественно, и его мать смотрит на нас так, словно мы — стая волков. Толстяк Нико держит за руку Алису в костюме феи с волшебными крылышками, мадам Люзерон в своей двойке и жемчугах нелепо смотрится среди людей в карнавальных костюмах, мадам Пино в костюме монахини и с распущенными волосами можно дать лет на двадцать меньше, рядом с ней Лоран, глаза которого странно блестят, Ришар, Матурен, Жан-Луи и Пополь судорожно закуривают, но ни у кого, ни у кого нет на лице того выражения…
А вот у мамы как раз выражение лица меняется. Смягчается, что ли. Словно от души у нее отлегла огромная тяжесть. И впервые с тех пор, как родилась Розетт, она действительно выглядит как Вианн Роше, та Вианн, которую ветром занесло в Ланскне, которой всегда было безразлично, что о ней говорят другие…
Зози слегка улыбается.
Жан-Лу хватает мать за руку и силой заставляет ее сесть.
У Лорана открытый рот напоминает букву «О».