Зози слегка улыбается.
Жан-Лу хватает мать за руку и силой заставляет ее сесть.
У Лорана открытый рот напоминает букву «О».
Мадам Пино становится красной, как спелая клубника.
А мама говорит:
— Дорогие гости, я хочу кое-кого вам представить. Это Ру. Отец нашей Розетт.
ГЛАВА 9
24 декабря, понедельник
Сочельник, 22 часа 40 минут
Я слышу, как над столом проносится общий вздох. При иных обстоятельствах это мог быть вздох неодобрения, но в данном случае, после такого угощения и вина, под воздействием праздничного настроения и непривычного снежного великолепия, это больше похоже на некое «а-а-ах!», которое обычно следует за взрывом особенно красивого фейерверка.
Ру смотрит настороженно, потом улыбается, принимает из рук мадам Люзерон бокал шампанского и поднимает его, предлагая выпить за всех присутствующих…
Едва разговоры за столом возобновились, мы с ним прошли на кухню, и следом тут же приползла Розетт в своем обезьяньем костюме. А я вдруг вспомнила, как она обрадовалась, когда Ру впервые у нас появился, словно сразу узнала его.
Ру наклонился и погладил ее по голове. Сходство между ними — как сладкий яд, как воспоминания о былом, как зря потраченные годы. Он ведь столько пропустил: не видел, как Розетт научилась держать головку, не видел ее первой улыбки, не видел, как она рисует животных, и того представления с ложкой, так рассердившего Тьерри, он тоже не видел. Но я по выражению его лица уже понимаю, что никогда он не обвинит Розетт в том, что она не такая, как все, и никогда не будет ее стесняться, и никогда не станет с кем-то сравнивать или просить ее стать другой…
— Почему ты никогда мне не говорила? — спросил он.
Я колебалась. Какую из правд мне сказать ему? Что я слишком сильно боялась, была слишком горда и слишком упряма, чтобы что-то менять в себе? Что я, подобно Тьерри, была влюблена в некую фантастическую мечту? Что когда я наконец сумела дотянуться до своей мечты, то это оказалось вовсе не золото, а всего лишь жалкие клочки соломы?
— Я хотела, чтобы мы поселились на одном месте. Я хотела, чтобы мы были обычными людьми, как все.
— Обычными?
Я рассказала ему и все остальное: о том, как мы бежали из одного города в другой, о фальшивом обручальном кольце, о смене имен, в том, что с магией покончено, о Тьерри, о стремлении любой ценой стать членами некоего людского сообщества, даже ценой собственной души, или тени…
Ру некоторое время молчал, потом издал негромкий, какой-то сдавленный смешок и спросил:
— И все это ради какой-то шоколадной лавки?
Я покачала головой.
— Нет. Теперь уже нет.
Он всегда говорил мне, что я прилагаю слишком много усилий. Слишком большое всему придаю значение — но теперь-то я вижу, что никогда не придавала должного значения тому, что мне действительно важно и дорого. Эта chocolaterie, в конце концов, просто песок, строительный раствор, камень, стекло. Но души у нее нет; как нет и собственной жизни, кроме той, которую она отбирает у нас. А когда мы отдадим ей свою жизнь…
Ру взял Розетт на руки, и она не выкручивалась, как обычно, когда ее пытается взять кто-то чужой, а почти беззвучно заворковала, закаркала, заквакала, пытаясь выразить радость и удовольствие, и при этом все старалась что-то ему сказать с помощью обеих своих ручек.
— Что она сказала?
— Она говорит, что ты похож на обезьяну, — смеясь, пояснила я. — В устах Розетт это настоящий комплимент.
Он улыбнулся и обнял нас обеих. Какое-то время мы так и стояли, прижавшись друг к другу, и Розетт крепко обхватила его за шею, а из-за двери доносился негромкий смех, и весь воздух был пропитан ароматом шоколада…
И вдруг я слышу: в комнате воцаряется тишина, звенят колокольчики, дверь резко распахивается, и в дверном проеме возникает еще одна фигура в длинном красном плаще с капюшоном, но только гораздо крупнее, массивнее. И этот Санта-Клаус так хорошо мне знаком, несмотря на его фальшивую бороду, что даже на сигару у него в руке можно внимания не обращать…
И в полной тишине в дом входит Тьерри — хотя и несколько неверной походкой, что свидетельствует об изрядном количестве выпитого спиртного.
Он злобно смотрит на Ру и спрашивает:
— Кто она?
— Она? — удивленно переспрашивает Ру.
Тьерри в три прыжка пересекает комнату, задевает елку, спотыкается о кучу подарков, расшвыривая их по всему полу. Потом подскакивает к Ру, сует ему свою фальшивую белую бороду прямо в лицо и орет:
— Сам знаешь — твоя сообщница! Та, что помогла тебе обналичить мой чек. Та самая, за которой и банк, и полиция давно охотятся. Она, судя по всему, немало простаков за последний год в Париже обчистила…
— Никакой сообщницы у меня нет, — говорит Ру. — И чек твой я никогда не обналичивал…
И я вдруг замечаю по его лицу, что он начинает о чем-то догадываться, но, увы, слишком поздно.
Тьерри хватает его за плечо. Они стоят сейчас буквально нос к носу, точно отражения в кривом зеркале: Тьерри — взбешенный и красный, Ру — очень спокойный и очень бледный…
— В полиции-то о ней все известно, — говорит Тьерри. — Только им до сих пор не удавалось к ней так близко подобраться. Она, видите ли, без конца имена меняет. Работает обычно одна. Но на этот раз все же совершила ошибку — подцепила такого неудачника, как ты. Ну, говори: кто она? — Теперь он снова кричит, лицо у него багровое, как у настоящего Санта-Клауса. И он не сводит с Ру пьяных глаз, побелевших от бешенства. — Кто она, черт побери, такая, эта Вианн Роше?
ГЛАВА 10
24 декабря, понедельник
Сочельник, 22 часа 55 минут
Ну разве это не вопрос на миллион долларов?
Тьерри пьян, я это сразу замечаю. Он весь провонял пивом и сигарным дымом, и эти «ароматы» насквозь пропитали и костюм Санта-Клауса, и дурацкую бороду из ваты. Но в отличие от этого яркого наряда цвета его ауры на редкость мрачны, даже угрожающи, и, по-моему, сам он далеко не в форме.
Прямо перед ним ледяной статуей застыла Вианн, лицо у нее совершенно белое, рот полуоткрыт, глаза сверкают. Она лишь несогласно и беспомощно качает головой. Она понимает, что Ру ни за что ее не предаст, да и Анук тоже безмолвствует, дважды потрясенная — сперва той трогательной семейной сценкой, которую ей удалось подглядеть из-за кухонной двери, а затем наглым вторжением Тьерри, когда все наконец получилось так здорово…
— Вианн Роше? — равнодушно переспрашивает Вианн.
— Вот именно, — говорит Тьерри. — Известная также как Франсуаза Лавери, Мерседес Демуан, Эмма Виндзор, и это всего лишь малая толика ее имен…
Я замечаю, что Анук у Вианн за спиной вздрагивает, словно от ужаса. Неужели одно из этих имен задело в ее душе некую струну? А впрочем, разве это сейчас так уж важно? Вряд ли. Честно говоря, я полагаю, что уже победила в этой игре…
Тьерри впивается в Вианн цепким взглядом.
— Между прочим, он называет тебя Вианн!
Разумеется, «он» — это Ру.
Она молча качает головой.
— Ты хочешь сказать, что никогда не слышала этого имени?
Она снова качает головой и…
Вот это да!..
Выражение ее лица меняется: она явно видит ловушку, видит, как ловко ее к ней подвели, понимает, что ее единственная надежда в том, чтобы в третий раз отказаться от себя самой…
А вот на мадам абсолютно никто не смотрит. Во время праздничного ужина она вела себя очень тихо, разговаривала главным образом с Анук. Сейчас же она смотрит на Тьерри с выражением чистого, ничем не замутненного ужаса. О, я, разумеется, ее подготовила. Аккуратными намеками, применением легких чар и старой доброй химии я заставила ее вплотную подойти к этому моменту истины, и теперь требуется назвать только одно-единственное имя, и пиньята с треском расколется, как каштан на огне…
Вианн Роше.
Что ж, вот и мой выход. Улыбаясь, я встаю. У меня еще хватает времени в последний раз, торжествуя, сделать глоток шампанского, прежде чем я прикую к себе все взоры — полные надежды, страха, ярости, поклонения — и потребую свое вознаграждение…
Я еще раз улыбаюсь и говорю:
— Вианн Роше? Это, разумеется, я.
ГЛАВА 11
24 декабря, понедельник
Сочельник, 23 часа 00 минут
Она, должно быть, нашла мои документы — ну конечно! Те, что спрятаны в материной шкатулке. А после этого ей ничего не стоило и открыть счет на мое имя, и послать запрос на новый паспорт и на водительские права — сделать все, что требуется, чтобы стать Вианн Роше. Она даже и внешне теперь на меня похожа, и, опять же, используя Ру как наживку, легко может воспользоваться украденной ею личностью, чтобы в определенный момент мы с Ру оказались преступниками…
Ох, теперь-то я вижу, в какую западню угодила. Но, увы, слишком поздно, как и всегда в подобных историях, я начинаю понимать, чего она все-таки добивалась. Ей хочется подтолкнуть мою руку, обманом заставить меня раскрыться, и тогда меня унесет ветром, точно осенний листок, преследуемую целым отрядом новых фурий…
«Но что такое имя?» — спрашиваю я себя. Разве мне нельзя выбрать себе другое? Разве нельзя изменить его, как я столько раз делала прежде? Разве нельзя назвать слова Зози беспардонным враньем, блефом и заставить именно ее уйти отсюда? Тьерри изумленно смотрит на нее.
— Ты? — выдыхает он.
Она пожимает плечами.
— Удивлен?
Ошеломленные гости тоже не сводят с нее глаз.
— Ты украла эти деньги? Ты обналичила чеки?
Я вижу, как бледна Анук, стоящая с нею рядом.
Нико решительно заявляет:
— Этого не может быть!
Мадам Люзерон качает головой.
— Но Зози — наш друг, — возражает и маленькая Алиса, жутко краснея из-за необходимости сказать даже эти несколько слов. — Мы ей стольким обязаны…
Вмешивается Жан-Луи.
— Я сразу отличу фальшивку, стоит мне ее увидеть, — говорит он. — А Зози — не фальшивка. Клянусь.
Но тут слово берет Жан-Лу:
— Это правда Ее фотография была в газете. Она действительно очень ловко меняет свою личину, но я догадался, что это именно она. Мои снимки…
Зози ядовито усмехается и говорит, глядя на него:
— Разумеется, это правда. Все это правда. Имен у меня столько, что я их все и сосчитать не могу. Я всю жизнь жила впроголодь. У меня никогда не было ни настоящего дома, ни семьи, ни своего дела — ничего из того, что есть здесь у Янны…
И она ослепительно, словно падающая звезда, улыбается мне, и я чувствую, что не могу сказать ни слова, даже шевельнуться не могу — она взяла меня своими чарами в плен, как и всех остальных. И чары эти столь сильны, что мне кажется, будто меня чем-то опоили: в голове точно целый улей гудит, по комнате мечутся разноцветные сполохи, и кажется, будто она вращается, как карусель…
Ру кладет руку мне на плечо, желая немного меня успокоить. Похоже, он единственный не испытывает того оцепенения, что охватило и меня, и всех остальных. Я с трудом различаю мадам Рембо — мать Жана-Лу, она глаз с меня не сводит, и на лице ее под обесцвеченными волосами — сплошное неодобрение. Ей явно хочется поскорее уйти отсюда — однако и она заворожена, заколдована голосом Зози…
А Зози, улыбаясь, продолжает свой рассказ:
— Вы можете, конечно, назвать меня авантюристкой. Всю жизнь я жила исключительно за счет собственных мозгов, обманывала, крала, выпрашивала, подделывала. Я никогда и не знала иных занятий. У меня не было ни друзей, ни места, где мне по-настоящему хотелось бы остаться…
Она делает паузу, и я прямо-таки физически чувствую ее чары, запах ладана, сверкающую пыль в воздухе, и мне становится понятно: она способна окончательно заговорить их, обвести вокруг своего изящного пальчика.
— Но здесь, — прочувствованно произносит она, — я обрела дом. И людей, которые меня любят, любят такой, какая я есть. Я думала, что здесь смогу переделать себя, но старые привычки так просто не изживешь. Извини, Тьерри. Я верну тебе все твои деньги.
И понемногу гости вновь обретают способность говорить, и голоса их начинают звучать все громче, дрожа от смущения и огорчения, и та тихая мадам, имени которой я так и не знаю, вдруг поворачивается лицом к Тьерри; она очень бледна, словно только что поняла нечто такое, что не в силах вымолвить вслух, и глаза на ее бледном, грубоватом лице светятся, как агаты.
— Сколько она должна вам, месье? — говорит она. — У меня в этом деле свой интерес, так что я сама вам все и заплачу.
Тьерри недоверчиво на нее смотрит и спрашивает:
— А при чем здесь вы?
Мадам выпрямляется в полный рост, который не так уж и велик по сравнению с ростом Тьерри; рядом с ним она точно перепелка рядом с медведем.
— Я уверена, у вас есть все права жаловаться, — говорит она, у нее гнусавый, типично парижский прононс— Но уверяю вас: у меня есть основания полагать, что мне до Вианн Роше, кто бы она ни была, куда больше дела, чем вам.
— Это отчего же? — спрашивает Тьерри.
— Я ее мать, — просто отвечает она.
ГЛАВА 12
24 декабря, понедельник
Сочельник, 23 часа 5 минут
И после этих слов тишина, что окутывала ее, точно ледяной кокон, взрывается криками. Вианн, уже не бледная, раскрасневшаяся от выпитого пульке и пережитого волнения, делает шаг и останавливается перед мадам Кайю. Их со всех сторон окружают гости.
Над головами у них висит ветка омелы, и я чувствую дикую, безумную, неукротимую потребность подбежать к ней и поцеловать прямо в губы. Ну до чего же легко ею манипулировать! Впрочем, как и всеми этими людьми. И теперь я уже почти чувствую вкус близкой победы, ощущаю ее зов в своей крови, слышу ее победоносный гул, точно прибой на далеком морском берегу; и у моей победы — вкус шоколада…
Символ Ягуара дает немало возможностей. Настоящие невидимки бывают, разумеется, только в сказке, но человеческие зрение и разум, в отличие от камеры и фотопленки, обмануть можно, причем несколькими способами, это не так уж и трудно. А сейчас, пока внимание всех сосредоточено на мадам, следует потихоньку выйти из комнаты — не то чтобы совсем незаметно — и взять наверху свой, столь предусмотрительно собранный чемодан.
Я так и знала, что Анук последует за мной.
— Зачем ты это сказала? — спросила она. — Зачем назвалась Вианн Роше?
Я пожала плечами:
— А что мне терять? Я меняю имена, как перчатки, Анук. И никогда подолгу на одном месте не задерживаюсь. В том-то и разница между нами. Я бы никогда не смогла жить как она. Никогда не смогла бы стать респектабельной. И мне плевать, что они обо мне подумают. А вот матери твоей есть что терять. У нее есть Ру, и Розетт, и этот магазин, разумеется…
— А как же та женщина?
И тут я рассказала ей печальную историю — о ребенке, украденном с заднего сиденья автомобиля, о серебряном амулете в виде кошечки. Оказывается, Вианн никогда даже не упоминала об этом. И не могу сказать, что меня это удивило.
— Но если она знала, кто она такая, — удивилась Анук, — то разве не могла снова отыскать ее?
— Возможно, она просто боялась, — сказала я. — Или, может, чувствовала, что приемная мать ей гораздо ближе. Ты сама выбираешь себе семью, Нану. Разве не так она всегда говорит? И кроме того…
Я сознательно сделала паузу.
— Что?
Я улыбнулась.
— Мы не такие, как все. И мы должны держаться вместе, Нану. Мы должны сами выбирать себе семью. И потом, — коварно прибавила я, — если она может лгать тебе о том, что с ней в действительности случилось, то можешь ли ты быть уверена, что она действительно твоя мать, что тебя, как и ее, не выкрали у родителей?
Я дала ей немного поразмыслить над этим. Внизу мадам все еще продолжала говорить, голос ее становился то громче, то тише, как у прирожденной сказительницы. В этом отношении они с дочерью похожи; но я не могу задерживаться — не время. Итак, вот мой чемодан, пальто, документы. Как всегда, я путешествую налегке. Из кармана я достаю подарок, приготовленный для Анук: маленький сверток в красной бумаге.
— Я не хочу, чтобы ты уходила, Зози.
— Но у меня действительно нет выбора, Нану.
Подарок мой поблескивает в складках мягкой, шелковистой бумаги. Это браслет; тонкий серебряный браслет, новенький и совсем еще светлый. По контрасту единственный амулет, подвешенный к нему, почти черен от старости — это маленькая серебряная кошечка.
Она понимает, что это означает. Рыдание вырывается у нее из груди.
— Зози, нет, не надо…
— Мне очень жаль, Анук.
Я быстро прохожу через пустую кухню. На столах аккуратно составлены тарелки, бокалы и остатки пиршества. На плите исходит паром котелок горячего шоколада; этот парок над ним — словно единственный признак жизни.
«Попробуй. Испытай меня на вкус», — призывает он.
Это совсем слабые чары, повседневная магия, и Анук успешно сопротивлялась этим чарам целых четыре года, но все же лучше подстраховаться. Я выключаю газ под котелком, проходя мимо плиты к задней двери, ведущей на улицу.
В одной руке у меня чемодан. Свободной же рукой я быстро изображаю в воздухе знак Миктекасиуатль, похожий на клубок светящейся паутины. Смерть и подарок. Исходный соблазн. Куда более действенный, чем шоколад.
Потом я оборачиваюсь и улыбаюсь Анук. Теперь на волю, и пусть тьма поглотит меня целиком. Ночной ветерок играет моим красным платьем. Мои алые туфельки — точно кровь на снегу.
— Нану, — говорю я, — у всех нас есть выбор. Янна или Вианн. Анни или Анук. Ветер Перемен или Хуракан. Не всегда легко быть такими, как мы. Если ты хочешь, чтобы было легко, тогда лучше останься здесь. Но если хочешь прокатиться на этом ветре верхом…