Возьмем, к примеру, тот факт, что люди, принадлежащие ко всем известным культурам, выражают такие эмоции, как горе, страх, агрессию или радостное удивление одинаковой мимикой [5]. Так, все люди выражают насмешливое удивление мимикой, которую мы называем улыбкой. Даже слепые, не видящие собеседника, улыбаются, когда их что-то забавляет, и это подтверждает рефлексивную природу данного фундаментального проявления эмоций человека. То, что все люди одинаково выражают насмешливое удивление, указывает, что, подобно планариям, поворачивающимся к свету, все люди выражают свои эмоциональные состояния как результат совершенно непроизвольных, генетически унаследованных рефлексов.
Помня об этом, исследуем еще одну, более сложную кросскультурную модель поведения, очевидную у человека, — поведение, которое обнаруживалось во всех человеческих сообществах с первых веков существования человека как вида. К примерам таких кросскультурных моделей относится устройство родственных групп; наложение сексуальных ограничений; ритуалы рождения, достижения половой зрелости, вступления в брак и смерти; такие действия, как прославление, оплакивание и ухаживание; табу на инцест; правила наследования; отнятие от груди; обучение молодежи; гигиена; родовспоможение; дифференциация статуса; разделение труда и общий труд; организация сообщества; развитие законодательств и штрафных санкций; изготовление орудий; торговля; приготовление пищи; обмен подарками; шутки; использование личных имен; спортивные и другие игры; танцы, пение; религиозное поклонение; изготовление музыкальных инструментов; украшение тела; пользование календарями; счет; вера в магию и сверхъестественное; медицина, мифология, правительство и язык.
Означает ли это, что наш вид генетически предрасположен выказывать явно абстрактное поведение применительно к математике, языку, музыке и даже религии? Неужели такое поведение может существовать как следствие генетически унаследованного импульса или инстинкта? Рассмотрим, к примеру, язык. Специалисты по культурной антропологии и лингвисты соглашаются с тем, что все человеческие культуры общаются посредством устной речи. Поскольку все мы наделены лингвистической способностью, можно предположить, что она представляет собой генетически наследуемую характеристику нашего вида. При этом подразумевается, что в нас должны существовать физиологические области, порождающие лингвистические способности, которыми мы обладаем. Более того, то же самое указывает, что мы должны обладать генами, которые можно называть «языковыми»: они отвечают за возникновение любых подобных языковых областей в мозге.
Так где же берут начало лингвистические способности? Неужели произрастают из нашего сердца, почек или печени? Конечно, нет. Как и все когнитивные функции, наши языковые способности возникают из мозга. Откуда мы знаем? Мы знаем об этом благодаря тому, что есть вещественное свидетельство, подтверждающее нашу правоту.
В человеческом (и только человеческом) мозге есть особые структуры, отвечающие за развитие наших языковых способностей. К таким способствующим языку участкам мозга относятся центр Брока, центр, или область, Вернике и угловая извилина. Последняя — часть нашего мозга, которая получает такую сенсорную информацию, как аромат цветка, вкус лимона, звон колокола, а затем ассоциирует входящие сенсорные данные с их вербальными аналогами, или словами. Например, когда мы чувствуем аромат розы, наша угловая извилина, простимулированная запахом, вспоминает слово «роза». Следовательно, угловая извилина выполняет роль лингвистической картотеки нашего мозга, места, где хранятся все известные нам слова, определяющие наши чувственные ощущения.
Центр Вернике, расположенный в височной доле мозга, играет важную роль в лингвистическом понимании, получает вспоминаемое слово от угловой извилины и обрабатывает его таким образом, чтобы мы могли уловить смысл этого слова. Затем центр Брока, управляющий мышцами лица, челюсти, нёба и гортани, позволяет нам совершить физический акт произнесения слов.
Как мы узнали, что у нас есть все эти органы? Благодаря случаям, в которых какому-либо из них был нанесен физический ущерб: установлено, что он оказывает непосредственное влияние на некоторые специфические языковые способности человека. Такие лингвистические нарушения называются афазиями. К примеру, ущерб, нанесенный центру Вернике, от которого зависит понимание, может повлиять на способность человека постигать смысл слов, прежде понятных ему. В некоторых случаях нанесенный ущерб может оказаться настолько специфическим, что человек не в состоянии понять услышанное слово, но понимает его в написанном виде. В других случаях повреждения центра Вернике делают речь бессмысленной, несмотря на ее беглость.
Ущерб, нанесенный центру Брока, управляющему артикуляцией, вызывает нарушения речи, при которых артикуляция может стать замедленной, затрудненной или полностью отсутствующей, в зависимости от степени поражения. В некоторых случаях ущерб оказывается настолько специфическим, что человек может, к примеру, произнести слово «прыгун», но не в состоянии произнести слово «прыг». Как мы видим, от того, какая из частей нашего речевого центра повреждена, зависит наличие у пострадавшего тех или иных языковых нарушений.
Аналогично тому, как удаление определенной части ганглия планарии влияет на ее фототаксическую реакцию, повреждение или удаление определенной части речевого центра в мозге человека влияет на его языковую реакцию. Если поведение планарии можно свести к электрохимическим процессам, это, вероятно, справедливо и для человека как вида.
Все вышеизложенное доказывает, что в нашем мозге есть особенные физиологические участки, отвечающие за наши языковые и речевые способности. Все мы наделены двумя глазами, десятью пальцами на ногах и сердцем и точно так же все мы наделены угловой извилиной. И снова возникает вопрос: каким образом у нас формируются эти физиологические участки? Благодаря информации, хранящейся в наших генах. Мы обладаем не только генами, приказывающими нашему развивающемуся организму создать внутри грудной клетки сердце: у нас есть гены, которые отдают развивающемуся организму приказ создать в нашем мозге угловую извилину.
Более того, способность говорить и понимать язык мы не только получаем вместе с генами наших родителей, но и передаем ту же способность своему потомству. Другими словами, когнитивные характеристики, подобно всем прочим физическим чертам, переходят от поколения к поколению при передаче генетического материала. Основные физические свойства, например, цвет глаз или кожи, предопределены генетической наследственностью, и то же самое справедливо для наследуемых нами языковых способностей. А поскольку языковые способности мы приобретаем вместе с генами, то же самое скорее всего справедливо для всех наших кросскультурных особенностей.
Рассмотрим музыку как еще один пример кросскультурного поведения нашего вида. Ни одно растение, насекомое, рыба, кошка, собака и даже шимпанзе не пользуется частями своего тела и различными материалами, чтобы создавать ритмичные комбинации звуков. А людям это под силу. Все когда-либо существовавшие человеческие культуры демонстрировали способность к музыке. Означает ли это, что столь вдохновенное занятие, как создание музыки, может существовать благодаря генетически наследуемому рефлексу? Неужели талант Моцарта — физическое следствие того, что ему от рождения достались усовершенствованные «музыкальные» гены? Возможно, ибо если музыка действительно представляет собой кросскультурную особенность нашего вида, значит, должна существовать и «музыкальная» часть мозга, порождающая эту способность. Чем можно подкрепить это предположение? По мнению музыковеда Джона Блэкинга,
…в мире так много музыки, что разумным будет предположить, что музыка, подобно языку и, возможно, религии, — видоспецифическая черта человека. Неотъемлемые физиологические и когнитивные процессы, которыми сопровождается сочинение и исполнение музыки, могут даже наследоваться генетически, следовательно, быть присущими почти каждому человеку{9}.
Принято считать, что в каждой человеческой культуре с тех пор, как возник наш вид, создавалась музыка в той или иной форме. «Культура, которая характеризовалась бы отсутствием музыки, пока не обнаружена»{10}. Значит, если я ритмично захлопаю в ладоши, находясь в обществе представителей почти любой другой культуры, вполне вероятно, что у них возникнет желание поддержать меня. Как нам известно, подобной реакции от растения, насекомого, рыбы, кошки или любого другого животного мне не добиться. Следовательно, способность к самовыражению с помощью музыки присуща исключительно человеку.
Принято считать, что в каждой человеческой культуре с тех пор, как возник наш вид, создавалась музыка в той или иной форме. «Культура, которая характеризовалась бы отсутствием музыки, пока не обнаружена»{10}. Значит, если я ритмично захлопаю в ладоши, находясь в обществе представителей почти любой другой культуры, вполне вероятно, что у них возникнет желание поддержать меня. Как нам известно, подобной реакции от растения, насекомого, рыбы, кошки или любого другого животного мне не добиться. Следовательно, способность к самовыражению с помощью музыки присуща исключительно человеку.
Какие еще доказательства, помимо того факта, что музыка возникла в каждой культуре, можно привести в поддержку предположения, что в нашем мозге есть «музыкальная» часть? Рассмотрим такой пример, как абсолютный слух. Так называется присущая некоторым людям способность точно определять высоту любого услышанного звука. Абсолютному слуху нельзя научиться — им надо обладать от рождения. Значит, способность к абсолютному слуху внутренне присуща нам.
А что можно сказать об «ученых идиотах» (idiot savant) в области музыки — людях, от рождения обладающих невероятными музыкальными способностями, но интеллектуально отсталых почти во всех прочих отношениях? Например, о людях, которые, впервые услышав сонату Бетховена, могут сесть за фортепиано и сыграть ее, не упустив ни единой ноты и паузы, но при этом не в состоянии самостоятельно завязать шнурки? Мы высоко ценим талант музыканта как отличительный знак человеческого гения и вдохновения. Но если речь идет об «ученых идиотах», действительно ли мы имеем дело с вдохновением гения или же с чем-то более механическим по характеру, возможно, со следствием генетически унаследованного инстинкта, изощренного рефлекса? Если мы умеем создавать машины, играющие музыку, почему нам так трудно поверить в то, что природа могла заложить в нас такую же способность?
А как быть с тем фактом, что у людей возникает музыкальная афазия? Подобно лингвистической, музыкальная афазия представляет собой потерю некоторых специфических музыкальных способностей ввиду физического повреждения мозга. К примеру, после инсульта композитор может утратить способность писать музыку, музыкант — играть на инструменте. Как и языковая, музыкальная афазия свидетельствует о том, что наши способности к музыке должны быть неразрывно связаны с нашими нейрофизиологическими структурами.
А способность музыки оказывать на нас физиологическое воздействие? «Музыка может вызывать острое, неподдельное эмоциональное возбуждение — от восторга до потока слез»{11}.
Показателен и тот факт, что, независимо от культурных корней, всем людям свойственно интерпретировать определенные музыкальные мотивы одинаковым образом. Представитель какой культуры назовет марш Джона Филипа Суза безмятежным или спокойным, а не воинственным, торжествующим или бодрящим? Разве то, что представители разных культур воспринимают и интерпретируют одни и те же музыкальные раздражители сходным образом, не указывает на то, что понимание музыки должно представлять собой неотъемлемую составляющую физиологии нашего вида?
Еще одно явление, которое, возможно, доказывает, что наши музыкальные способности имеют физиологическую основу, — способность некоторых сочетаний звуков провоцировать эпилептические припадки. «Эпилепсия, порожденная музыкой, убедительно свидетельствует о том, что музыка оказывает прямое воздействие на мозг»{12}.
Не будем углубляться в доводы, говорящие в поддержку существования «музыкальной» части мозга: по-видимому, есть убедительные свидетельства, позволяющие предположить, что наша способность к музыке напрямую связана с физиологией нашего мозга. Это значит, что музыка и язык — два способа обработки информации, которыми человеческий мозг наделен от природы, два из множества способов, которыми наши физиологические структуры определяют, как именно мы как вид интерпретируем действительность.
…Mузыка и язык — два способа обработки информации, которыми человеческий мозг наделен от природы, два из множества способов, которыми наши физиологические структуры определяют, как именно мы как вид интерпретируем действительность
Когда я счел достаточными собранные доказательства тому, что кросскультурное поведение представляет собой следствие генетически унаследованных импульсов, пришло время применить те же принципы к кросскультурной способности человека верить в духовную реальность. Точно так же, как все культуры с самого начала истории нашего вида воспринимали мир сквозь призму музыки и языка, им было свойственно духовное восприятие мира.
Значит, вполне возможно, что люди на самом деле наследуют свои кросскультурные склонности к восприятию духовной реальности? Неужели наша кросскультурная вера в такие универсальные понятия, как божество, душа и загробная жизнь, — следствие генетически унаследованного инстинкта, рефлекса? Более того, если мы наделены таким инстинктом, значит, он должен исходить из какого-то особого физиологического участка в нашем организме, который мы могли бы называть «духовной», или «Божьей», частью нашего мозга?
Книга 2. Основы биотеологии
7. «Духовная» функция, или А при чем здесь гены?
Каждое поколение каждой[6] человеческой культуры, какой бы изолированной она ни была, обладает способностью говорить на том или ином языке и понимать его. Это указывает, что в наших хромосомах должны существовать гены, благодаря которым развиваются наши лингвистические способности. В процессе внутриутробного развития задача этих «языковых» генов — отдавать распоряжения нашему формирующемуся организму, чтобы он создавал специализированные нейрофизиологические связи, которые когда-нибудь будут представлять собой участки организма, порождающие наши языковые способности. В сущности, для каждого типа поведения, универсального для какого-либо вида, должны существовать специализированные гены, способствующие развитию особых нейрофизиологических участков, которыми обусловлены эти типы поведения.
А если применить тот же принцип к человеческой духовности? Точно так же, как к развитию языка, все человеческие культуры демонстрируют склонность к развитию религии и веры в духовную реальность. По мнению лауреата Пулитцеровской премии Э. О. Уилсона,
…религиозная вера является одной из всеобщих характеристик человеческого поведения, принимающих узнаваемую форму при любом общественном строе — от групп охотников-собирателей до социалистических республик. Первичные элементы этой веры восходят как минимум к жертвенникам из костей и погребальным обрядам неандертальцев{14}.
По утверждению таких мыслителей, как Карл Юнг, Джозеф Кэмпбелл и Мирча Элиаде, все мировые культуры с самого появления человека как вида придерживались дуалистической интерпретации действительности: представители каждой культуры воспринимали реальность как состоящую из двух отдельных субстанций или сфер — физической и духовной. Соответственно, объекты, принадлежащие к физической сфере, считались осязаемыми, материальными, поддающимися эмпирическому восприятию и подтверждению (к примеру, их можно увидеть, пощупать, попробовать на вкус, понюхать или услышать). Объекты, существующие как часть этой сферы, подвержены изменяющему воздействию физических сил (то есть рождению, смерти, разложению), поэтому считаются постоянно меняющимися, преходящими, бренными.
С другой стороны, наш вид в той же мере признает существование духовной сферы. Поскольку эта сфера находится за пределами физической или материальной вселенной, то, что образовано духом, невосприимчиво к законам физической природы (то есть к изменениям, смерти и разложению). Следовательно, то, что существует как часть духовной сферы, считается перманентным, постоянным, неизменным, вечным.