И он назвал мне такое место, об котором я даже и мечтать не мог!.. Место благороднейшее, mon cher, на котором даже работать самому ничего не нужно, а только выслушивать да «полагать»: я, дескать, полагаю вот так-то, а вы там как знаете. А принадлежности этого места самые великолепные: кроме жалованья, тысяч десять рублей, et comme de raison[8] на первом плане откупщик*. Нет, да ты представь себе мою радость! Едучи сюда, я решался даже на взятки для поправления обстоятельств, и вдруг мне предлагают такое место, на котором я самым благородным образом буду получать (с жалованьем) никак не менее пятнадцати тысяч рублей!..
Разумеется, я рассыпался в благодарностях. Только Степан Степаныч сказал мне тут же, что окончательное утверждение меня в предполагаемой должности зависит не от него, а следовательно, пусть уж Каролина Карловна довершит свое благодеянье и попросит кого следует… Представление об этом пошло вчерашнего числа за № 28793 (по этому числу нумеров уже можешь судить, какова неутомимая деятельность Степана Степаныча: к концу года, говорят, доходит до семидесяти пяти тысяч!)… Ах да, скажи, скажи же ты Каролине Карловне, что, при одном воспоминании об ней, все внутренности мои поднимаются вверх от благодарности! что я готов последнюю каплю крови пролить за нее! что ей стоит только сказать: «Умри, Jean!» — и я умру без малейшего ропота! что есть здесь рыба белорыбица и рыба осетрина, которую самые большие аристократы в Петербурге только по праздникам кушают, и я эту рыбу ей непременно пришлю, на почтовых пришлю, чтоб она могла сказать всем и каждому, что вот и в Крутогорске есть сердце, которое пламенеет к ней признательностью! Скажи же ей все это.
Разумеется, я познакомился и с Дарьей Михайловной (супругой Степана Степаныча). Эта женщина, скажу я тебе, такого рода, что даже и в Петербурге играла бы важную роль. Какой бюст, какие плечи — пальчики оближешь! Признаюсь тебе, мне стало как-то неловко за обедом, когда я сидел подле нее. Воображаю себе, что сделалось бы с тобою, который, по природе своей, сладострастнее всякой жабы! И знаешь, при этой красоте, есть еще у нее эта manière d’être[9], которая еще более голову отуманивает! Здешняя молодежь от нее без ума; особливо есть тут один помещик Загржембович — кругленький, как булочка, и так же с боков подрумяненный, — так он даже до смешного доходит. Станет перед ней на колени (разумеется, в то время, когда Степан Степаныч отсутствует)… Преприятный человек!
О других сделанных мною здесь знакомствах я тебе еще не пишу, потому что не мог до сих пор порядочно осмотреться. Могу только сказать, что петербургский фрак мой произвел на всех самое приятное впечатление… вот что значит быть прилично одетым! явись я в какой-нибудь мочалке, кто же бы захотел обратить на меня внимание!
Затем остается мне сказать несколько слов о главном предмете. Я, как ты знаешь, имею непременное желание опять попытать супружеского счастия. Только так как уж я в этом отношении старый воробей, то и не желаю, чтобы меня на мякине надули. Больше всего меня страшит то обстоятельство, что если и этот третий опыт будет неудачен, то четвертого уж сделать не позволят, и, следовательно, тогда хоть совсем запирай лавочку. Поэтому я решился действовать осторожно, и собранные мною до сих пор сведения довольно благоприятны. В Крутогорске, собственно, купеческих дочерей богатых нет, а есть чиновнические, которые, в отношении к капиталам, не уступают купеческим. Только надо сказать правду, все они, кроме одной, немного тово… (милый Гоголь!) — и главное, худощавы очень. А я, как ты знаешь, во всем люблю сочность и даже некоторую распространяемость в ширину… впрочем, мне сказывали, что в уездных городах водятся купеческие дочери именно такие, как я желаю, и, следовательно, дело это еще впереди. Обещанное место должно чрезвычайно облегчить мои искания, потому что, получив его, я буду именно, что называется, un homme solide[10]. A потому я вновь прошу тебя, а через тебя и эфирнейшую Каролину Карловну, как можно похлопотать об утверждении меня.
Прощай; письмо мое и без того вышло длинно. Не забывай того, который до гроба будет называться твоим
Иваном Вологжаниным».
III Продолжение
Действительно, Иван Павлыч проводил время очень недурно. Во-первых, генерал Голубовицкий, благодаря рекомендательному письму, принял его весьма благосклонно, а во-вторых, и сама генеральша Дарья Михайловна не осталась равнодушною ни к петербургскому фраку, ни к воротничкам à l’enfant нашего героя. Дарья Михайловна была очень милая и очень красивая женщина, которая чувствовала себя совершенно не на месте в крутогорском мире, куда закинула ее судьба. Она все ждала, что придет откуда-нибудь Leone Leoni* и наводнит ее существо всеми жгучими наслаждениями бурной, сокрушительной страсти, но Leone Leoni не приходил, и Дарья Михайловна, в ожидании благоприятного случая, проводила время, как могла, в кругу Разбитных, Загржембовичей и Корепановых. Узнавши, что Иван Павлыч из всех искусств наиболее упражнялся в хореографии, она нашла, что он может быть очень полезным членом общества, и потому немедленно посвятила его в тайны губернской жизни и посоветовала отправиться, не теряя времени, с визитами ко всем городским обывателям, у которых встречалась возможность провести время с пользою и удовольствием.
— Из купцов, — прибавила она, — можете съездить только к откупщику Пазухину, который, по приказанию моего мужа, дает очень милые балы.
В одно прекрасное утро, часов этак около одиннадцати, Иван Павлыч был в больших попыхах. У подъезда его ждала пара лошадей, а он, совершенно одетый, то отходил от зеркала, то подходил к нему, все стараясь отыскать то самое выражение лица и ту самую позу à la militaire[11], которые ему так удались, когда он имел честь быть представленным Каролине Карловне.
— Madame, — говорил он, подлетая к зеркалу, — j’ai l’honneur de me présenter… Jean de Wologchanine[12].
— Charmée, monsieur[13], — отвечала дама, — je vous prie de prendre place[14] (Иван Павлыч говорил за даму тоненьким голосом и грациозным движением указывал самому себе на стул).
— Нет, черт возьми, все не то! Ужасно трудно самого себя рекомендовать!
И он снова разлетался, повторяя ту же фразу, покуда окончательно не убедился, что самого себя представлять действительно трудно.
— А ну, как она вдруг ответит: а мне что за дело, что вы Jean Wologchanine?.. И как вы, скажет, смели являться туда, куда вас не просят?.. Это, черт возьми, прескверная будет штука!.. Да нет, не может это быть!.. На всякий случай надобно, однако ж, и еще две-три фразы придумать…
Вероятно, эти фразы были им без труда придуманы, потому что через полчаса он уже летал по крутогорским улицам. Впрочем, и опасения его насчет приема были напрасны, потому что крутогорские дамы, заслышавши верхним чутьем запах приезжего, уже не один день с нетерпением ожидали его посещения и начинали даже роптать на Дарью Михайловну за желание ее всецело им завладеть.
Первый дом, в который ему пришлось заехать, был дом Петра Сергеича Мугришникова. Петр Сергеич уж отбыл в это время в палату, но супруга его Анна Казимировна была дома.
В зале около фортепьян возилась девица лет семнадцати, в коротеньком платьице и в панталонцах, что, как известно, составляет несомненный признак невинности. При входе Вологжанина она поспешно встала, сделала ему книксен и убежала.
«Ну, пойдут теперь одеваться!» — подумал Иван Павлыч, но подумал несправедливо, потому что не больше как через пять минут, шумя множеством накрахмаленных юбок, вошла в гостиную величественная и еще не старая дама. Вологжанин, заслышав шорох платья, бросился в гостиную.
— Madame, — сказал он, грациозно округлив руки и делая шляпой очень приятное движение, — j’ai l’honneur de me presenter… Jean de Wologchanine[15].
— Садитесь, пожалуйста, — отвечала Анна Казимировна, которая хотя и знала французский язык, но не любила на нем изъясняться.
— Vous devez vous ennuyer ici, madame?[16] — начал опять Вологжанин, играя шляпой и вытянув ноги, обутые в лаковые сапоги, в которых, как в зеркале, отражалась вся его фигура.
— О, конечно, вот прежде мой муж служил в Казани… божественная Казань!
— Mais j’espére que vous vous promenez, madame?[17]
— Иногда… да, вот в Казани мы каждый день, каждый день прогуливались! Представьте себе, там есть русская Швейцария — это восхитительно! Там есть тоже и немецкая Швейцария* — ну, там, конечно, никто из порядочных не бывает…
— J’imagine comme cela doit être ravissant!..[18] — вдруг выдумал Иван Павлыч (фраза эта была сверхштатная, и он не без удовольствия повернулся в кресле, проговорив ее).
— Необыкновенно! божественно!
В это время в комнату вошла девица в панталонцах.
— Моя сестра… Dorothé́e[19], — сказала Анна Казимировна. Вологжанин расшаркался.
— Мы здесь ужасно скучаем, — продолжала Анна Казимировна, — ни балов, ни собраний, ничего, ничего… Вы, конечно, танцуете?
— Mais… comment donc, madame![20]
— Здесь, представьте себе, молодые люди даже не танцуют… Вот в Казани… там совсем напротив… там столько молодых людей, что дамы на балах ходят решительно все запыхавшись…
На этот раз Вологжанин не нашелся ничего сказать и только процедил сквозь зубы по-русски «сс» и покачал головой. Наступила минута общего молчания, одна из тех минут, во время которых, как уверяют в Крутогорске, непременно где-нибудь дурак рождается.
— J’espère, madame[21], — сказал Иван Павлыч, вставая и раскланиваясь, причем не преминул грациозно помахать шляпой, — j’espere que vous voudrez bien m’accorder votre bienveillance…[22]
— Очень рада, приходите к нам сегодня обедать…
Первый визит кончился.
— К Размановским! — крикнул Иван Павлыч, садясь на дрожки, и подумал: — А недурна, черт возьми, эта… в панталонцах! только в карманах, должно быть, свист ужаснейший!.. нет, не нашего это поля ягода!
Алексея Дмитрича Размановского нет дома: подобно Мугришникову, он проводит утро на каторге; но Марья Ивановна не только не тяготится этим отсутствием, но даже отчасти ему рада, потому что Алексей Дмитрич может иногда сказать глупость и испортить все дело. Она еще накануне проведала о намерении Ивана Павлыча делать визиты и, облачившись в шелковое глясе, поднесенное ей, в презент, с заднего крыльца, строителем богоугодных заведений, с утра уселась в гостиной на диван, окруженная своими цыпочками: Agrippine, Aglaé и Cléopâtre[23]. На столе разложено несколько фарфоровых куколок, потому что цыпочки, по малолетствию своему, еще любят от времени до времени предаваться невинным удовольствиям; сверх того, у каждой цыпочки на руках работа: у Agrippine английское шитье, у Aglaé начатая подушка, Cléopâtre предпочитает работать крючком. Но вот Марья Ивановна уже различила ястребиным своим оком показывающуюся вдали извозчичью пару, и через несколько секунд ясно послышалось в передней: «Дома-с, пожалуйте!» Cléopâtre и Aglaé в одно мгновение бросили работу в сторону и взялись за куколки, a Agrippine, как старшая, продолжала работать.
— Как же мы его назовем, Aglaé? — спросила Клеопатра, вертя в руках фарфорового пастушка.
— Я думаю назвать его Anténor, — отвечала Aglaé.
— Ах нет! лучше назвать его Jean! Jean — c’est si joli![24] Ты, Jean, будешь у меня жолишка!
— Ну, полноте же, цыпочки! — прерывает Марья Ивановна, — будет вам играть!
— Ах, maman! когда же нам и поиграть, как не теперь! — отвечает Aglaé.
— Мамасецка! цудная! бозественная! позволь нам поиграть! мы еще дети! — пищит Клеопатра.
В это время Иван Павлыч, соскучив ожидать в зале, кашляет.
— Ах, кажется, тут кто-то есть! Мамаша! это разбойники! — кричит Клеопатра, — мамасецка! голубушка! защити меня!
— Agrippine, посмотри, кто там?
Является Вологжанин и, грациозно округлив руки, подлетает к Марье Ивановне.
— Madame, — говорит он, делая приятный жест шляпой, — j’ai l’honneur de me présenter… Jean de Wologchanine[25].
— Ax, очень приятно! — отвечает Марья Ивановна, улыбаясь своими тонкими губами и прискакивая на диване, — а вы нас застали по-семейному…
— Mais… comment donc, madame[26], — бормочет Иван Павлыч, несколько смутившись, потому что Марья Ивановна пронизывает насквозь своим взором.
— Прошу покорно садиться! это мои дочери… Agrippine, finnissez done de travailler…[27] право, мне так совестно, вы застали нас по-семейному…
— Vous devez vous ennuyer ici, mademoiselle[28], — говорит Иван Павлыч, играя шляпой и вытянув ноги.
— Mais non![29] — отвечает Агриппина чуть слышно.
— Répondez-donc, ma chère![30] — вступается Марья Ивановна. — Она, мсьё Вологжанин, у меня такая робкая… я истинно счастливая мать, мсьё Вологжанин!
У Марьи Ивановны показываются в глазах слезы, а нос наливается кровью; Иван Павлыч не знает, что сказать, потому что подобной сцены он не предвидел.
— Mais… comment donc, — бормочет он неявственно.
— А вы будете, мсьё, с нами в куколки играть? — спрашивает Клеопатра.
— Ах, ma chère! — восклицает Марья Ивановна и смеется тем попечительным материнским смехом, от которого пробегает мороз по коже у холостых людей, — вы ее извините, мсьё, она у меня институтка!
Следует несколько минут молчания.
— Mais j’espere que vous vous promenez, mademoiselle?[31] — обращается наконец Иван Павлыч к Агриппине.
— Mais oui![32] — отвечает Агриппина.
— У нас есть восхитительные виды! — говорит Марья Ивановна, — настоящая Саксония!
— J’imagine comme cela doit être ravissant![33]
— Необыкновенно! мы часто ездим кататься — j’espère que vous serez des nôtres?[34]
— Здешние кавалеры такие все противные! — снова пищит Клеопатра.
— Ах, ma chère, можно ли так говорить! она у меня такая наивная!
— Вы к нам приезжайте! нам без вас будет скучно! — продолжает Клеопатра.
— Ах, Клеопатренька! можно ли быть такой откровенной! — строго замечает Марья Ивановна.
Но Иван Павлыч очень доволен; он даже потихоньку хихикает при каждой новой выходке Клеопатры. Марья Ивановна замечает это и хочет сразу завладеть женихом.
— Vous n’avez pas l’idée comme les messieurs d’ici sont mal élevés[35], — говорит она, обращаясь к Вологжанину.
— Vraiment?[36]
— О, ужасно!
— Представьте себе, мсьё Разбитной свищет, когда танцует! — восклицает Aglaé.
— Dites moi, je vous prie![37]
— А мсьё Семионович танцует-танцует — и вдруг посреди зала бросит даму и так-таки прямо ей и говорит: надоела!
— Mais… c’est incroyable![38]
— Et pourtant c’est vrai![39] — задумчиво и серьезно отвечает Марья Ивановна, — pauvres enfants![40]
— J’espère, madame, — говорит Иван Павлыч, раскланиваясь и помахивая шляпой, — j’espère que vous voudrez bien m’accorder votre bienveillance…[41]
— Очень рада… у нас понедельники… on danse chez nous!..[42] а впрочем, мы почти всякий вечер дома.
— Приезжайте к нам! нам без вас будет скучно! — пристает Клеопатра.
Второй визит кончился.
— К Порфирьевым! — кричит Вологжанин, усаживаясь на дрожки.
«А Клеопатра милая! — думает он дорогой, — и если старуха не поскупится, можно будет у этой пристани и якорь кинуть! Да и мать, кажется, тово… препопечительная… славное будет житье! будут тебя тут и кормить, и чесать, и умывать — просто как сыр в масле!»
— Ах, мамаша, какой он душка! — сочувственно восклицает Клеопатра, немедленно по удалении Ивана Павлыча.
Порфирий Петрович был дома, когда приехал к нему Во-логжании. Он в это время заперся в своем кабинете и считал деньги, что с малолетства составляло его любимое развлечение. Однако ж стук подъехавшего экипажа вывел его из временного оцепенения. Порфирий Петрович поспешил спрятать деньги, причем покраснел как рак, два раза крякнул и собственноручно отворил Ивану Павлычу дверь.
— Имею честь рекомендоваться — Вологжанин! — сказал Иван Павлыч, расшаркиваясь еще в передней.
— Слышал-с, слышал-с! очень рад! — проговорил Порфирий Петрович, приятно улыбаясь, — на службу к нам?
— Да-с; то есть, желал бы…
— Что ж, очень приятно! милости просим в гостиную.
В гостиную ход был через зал, а в зале репетировала на фортепьянах урок Феоктиста Порфирьевна, девица лет восьм-надцати, старшая дочь хозяина, и вместе с тем весьма интересная толстушечка. У Ивана Павлыча, как у человека с побуждениями в высшей степени матримониальными, подкосились ноги от одного лишь взгляда на существо различного с ним пола.
«Что ж этот скверный хлап меня уверял, что она каверзная, — подумал он про себя, — напротив того, она скорее кубышечка!»
— Моя старшая дочь, Феоктиста! — сказал между тем Парфирьев.
Феоктиста Порфирьевна встала, присела и хотела куда-то бежать.
— Позови мамашу, — сказал Порфирий Петрович, — прошу покорно в гостиную, — прибавил он, обращаясь к Ивану Павлычу.
Пришли в гостиную и сели, но так как Вологжанин не предвидел такого случая и не приготовился к нему, то весьма естественно, что находился в затруднительном положении относительно приискания сюжета для разговора.
— Так вы к нам? — сказал опять Порфирий Петрович, — что ж, это приятно!
— Мне будет очень лестно… если я удостоюсь, — проговорил кое-как Вологжанин.