Я вспомнила нашего дворника. Когда я училась в железнодорожной школе, я каждое утро проходила мимо него. Зима, на улице темно, наш дворник подметает и убирает снег. Я говорю ему: «Доброе утро!», он кивает мне головой, и я понимаю: он меня слышит и тоже желает мне доброго утра.
Скрипит входная дверь, и почти сразу в столовую входит Ёлка. Анка начинает плакать, а я в ужасе, как Бабуся, прижимаю руки к лицу. Весь верх платья в крови, дивная шляпка разорвана, а Ёлка строго говорит:
— Я никому не позволю бить моих сестёр!
Мамочка быстро снимает с неё платье и шляпку, кладёт всё это на стул, сажает Эллочку на другой стул, откуда-то у неё появляется вата, она скручивает две ватки и суёт их Ёлке в нос, в ноздри.
— Ты молодец! — Мамочка берёт вещи со стула, быстро идёт к дверям и говорит: — Это кровь из носа, сейчас всё пройдёт. Эллочка, запрокинь как следует голову и сиди тихо. А вы, — это мне с Анкой, — тоже сидите тихо и с ней пока не разговаривайте! — И уходит.
Мы очень тихо сидим, потом я не выдерживаю и спрашиваю:
— Эллочка, у тебя ничего не болит?
Эллочка чуть улыбается и так делает глазами, что нам понятно: у неё ничего не болит. Приходит Мамочка, в руках у неё мокрая ватка. Она внимательно осматривает Ёлку, потом вынимает из её ноздрей вату и спрашивает:
— Всё хорошо?
— Да! — отвечает Ёлка.
Мамочка осторожно и аккуратно вытирает следы крови у Эллочки на лице, шее и груди. Потом разрешает ей сесть нормально — кровь из носа уже не идёт.
— Эллочка! — говорю — я так расстроена, просто ужас. — Из-за меня такое платье испортилось, и шляпка разорвалась, а Папа тебя даже сфотографировать не успел — какая ты была красавица леди!
— Ещё успеет сфотографировать, ведь мы скоро в Ленинград Эллочку повезём, — улыбается Мамочка.
— Но всё платье в крови и шляпка разорвана!
— Кровь с платья в холодной воде отошла — платье высохнет и будет как новое! — Мамочка говорит спокойно, но радуется.
— А шляпка? — Я очень волнуюсь.
— А шляпку я тоже в холодной воде быстро оттёрла, потом мы с Бабушкой натянули её на кастрюльку нужного размера — завтра она уже высохнет, и я её очень незаметно, с внутренней стороны, зашью.
— Значит, она будет красавица леди? — Мы с Анкой кричим почти хором.
— Она у нас и так красавица! — говорит Мамочка гордо. — А теперь, в новом платье и шляпке, будет прекрасная леди!
Очень скромный платочек
Рисунки, рисунки и рисунки! Вот что я всегда дарю Мамочке на день рождения. Но я рисую очень плохо, просто не умею рисовать, хоть всегда очень стараюсь. А Ёлка, мало того что у неё всегда рисунки были хорошие, так она теперь уже на два Мамочкиных дня рождения дарит ей замечательные носовые платочки: сначала она их подрубает, а потом очень тонким крючком, нитками мулине обвязывает кружевами в несколько рядов, да ещё чуть-чуть разными цветами. Обалдеть можно от восторга!
И в этом году я решила, что тоже обвяжу кружевами платок Мамочке в подарок. Пошла сначала к Бабусе с Анночкой, всё им рассказала — они так обрадовались, что я даже немножко испугалась. И сказала им, что очень сомневаюсь в своих возможностях. Очень сомневаюсь!
Бабуся дала мне маленький кусочек ткани — вроде небольшого платочка. Потом они вместе с Анночкой рассказали, как надо это подрубать, Бабуся дала нитку с иголкой, Анночка вдела нитку в иголку и показала — сделала два стежка.
Я пошла, села на Ёлкину кровать, смотрю на этот маленький платочек — он такой маленький! А стороны-то у него четыре! Сделала несколько стежков, вся вспотела, потому что очень волнуюсь: вдруг криво будет?
И рассердилась на себя: Анночка на два года младше, а какие ровные стежки делает. Хватит дурака валять — надо спокойно, не спеша подрубать платок — ничего сложного здесь нет. Сижу и так спокойно делаю стежок за стежком, не спешу, а когда не спешишь, быстрее получается. Нитку новую вдела. Короткую, потому что Бабуся очень хорошо и смешно говорит: «Длинная нитка — ленивая девка». Сижу, подрубаю, спина заболела. И вдруг — раз! — я уже всё подрубила! Ух, как я рада! Поднимаю голову — Ёлка стоит и смотрит на нас, на меня и на платочек.
— Ну вот! — говорит Ёлка. — А то всё «не могу, не могу» — всё ты можешь! Нормально платок подрубила. Сейчас поем и покажу, как кружева вязать.
Она поела и показала. Я где-то читала про «испанский сапог» — почему вспомнила сейчас, не знаю. Конечно, «испанский сапог» хуже, но вязать какой-то фитюлькой мулине — это тоже пытка. Я видела, как Бабуся шерсть вяжет крючком — каждое движение заметно, ну, в смысле, что-то прибавляется. А тут надо десять стежков сделать, чтобы что-то заметить!
Пришла Бабуся и говорит: «Дети, пора спать!»
Как я обрадовалась! Помчалась, всем сказала «спокойной ночи», быстро свою раскладушку разложила… и голову на подушку!
Три дня обвязывала — хорошо, что уже обе школы кончились, времени много, и перерыв можно сделать. Обвязала! Положила на наш маленький столик, чтобы посмотреть, что получилось. И сразу вспомнила Диккенса и все его при юты для сирот — вот у них, наверное, там как раз такие носовые платки — их очень плохо одевали и кормили.
Пошла к Бабушке на кухню показать платочек. Бабушка посмотрела, руки к щекам прижала и говорит:
— Деточка! Какая ты молодец! Твоя Мамочка так будет рада!
Ну ладно, думаю, это ничего, хорошо, что не говорит, что платок замечательный.
Пошла показала Ёлке с Анночкой — они его с таким интересом разглядывали, как будто каждую ниточку хотели разглядеть.
— Молодец! — сказала Ёлка. — Захотела и сделала, и платок получился нормальный.
— Ты Мамочке связала платок в подарок? — спрашиваю у Ёлки.
— Давно связала, — кивает Ёлка.
— Покажи его, пожалуйста, — прошу, — и положи сюда, на столик.
Ёлка голову опустила, думает. Полезла куда-то в свою атаманку, вынула маленький бумажный кулёчек, развернула, вынула платочек и положила на наш столик — мы с Анкой ахнули. По размеру платочек такой же, как у меня, но он мало заметен, потому что это не платок, а сплошные кружева — кружева, как волны. И так замечательно цвета подобраны! Очень красиво!
И тогда я рядом положила свой платок. У Островского не так уж часто, но бывают описания очень красивых дамских платьев, и рядом можно из его же пьес найти какую-нибудь служанку из бедной семьи — ну, как она одета. Вот такая же разница между нашими платками.
— Смотрите, девочки, — говорю, — Ёлкин платочек для прекрасной дамы, а мой — для сироты!
— Нет, Ниночка! — вдруг очень серьёзно говорит Анка. — У сирот не бывает платочков.
— Почему? — удивляюсь я.
— Потому что у сироты нет Бабушки, Мамочки, Папы, нет сестёр и брата! — очень уверенно объясняет Анночка. — Кто ему платочек обвяжет?
Мы с Ёлкой переглянулись.
— Нинуша! — говорит Ёлка, а я так люблю, когда она меня Нинушей называет, как Мамочка. — Как ты считаешь, в такой платочек кто-нибудь сморкается?
— Нет, конечно! — говорю, и самой как-то об этом неприятно думать — уж очень у Ёлки платок красивый, да и в мой не надо сморкаться.
— Вот именно! — радуется Ёлка. — Эти платочки совсем для другого: пот стереть с лица, крошки с губ стряхнуть, пятнышко какое-то случайное на лице или руке вытереть. И у каждой женщины должны быть такие платочки. Так вот! — И тут Ёлка говорит почти торжественно: — Мои платочки Мама будет носить по праздникам, они праздничные, а твой платочек она будет носить каждый день — он для каждого дня. Она его несколько раз за день из кармана вынет и подумает: «А это Нинуша для меня обвязала!»
Я глажу Ёлку по плечу. Платок не изменился, а я счастлива!
Красный галстук
Скоро мы едем в лагерь — там будут Наташа, лес, костёр, петь будем около костра — здорово! Вот только у меня нет красного галстука, потому что я ещё октябрёнок. И я знаю, что Наташа меня опять сделает председателем, а мне очень хочется на линейке отдавать Тасе пионерский салют, но без красного галстука ничего не получится. А мне очень хочется! Потом, в лагере я единственный председатель — не пионер. И я думаю: ведь мне через четыре месяца и десять дней будет десять лет и тогда меня примут в пионеры. У нас в классе все пионерки, кроме меня, потому что я на два года младше.
И я решила: пойду сейчас к Маме, всё ей объясню — она мне купит пионерский галстук, и я буду, как все председатели, отдавать Тасе пионерский салют! Папа, наверное, будет против… но Мамочка его уговорит.
Бегу к Маме, всё ей рассказываю — она немножко думает и говорит:
— По-моему, можно тебе купить пионерский галстук — ты уже почти в пионерском возрасте, вечером с Папой поговорим. Я думаю, всё будет в порядке — и завтра куплю тебе галстук!
Вечером, уже довольно поздно, после ужина, даже бедная Ёлка пришла из своей третьей смены, мы все, кроме Мишеньки, сидим в столовой за столом и разговариваем.
Вечером, уже довольно поздно, после ужина, даже бедная Ёлка пришла из своей третьей смены, мы все, кроме Мишеньки, сидим в столовой за столом и разговариваем.
— Нинуша, — говорит Мамочка, — мы с Папой посоветовались — завтра поеду и куплю тебе галстук!
— Ура! — кричу.
Как всё замечательно получилось!
— Какой галстук? — удивляется Ёлка.
— Пионерский, — говорит Мама.
— Но ведь она ещё не пионерка? — опять удивляется Ёлка.
— Ну и что! — улыбается Мамочка. — Она уже практически пионерского возраста, и я считаю, что может носить пионерский галстук.
— Нет! Она не имеет права носить пионерский галстук! — И у Эллочки становится такое строгое и холодное лицо, что я просто вдруг замираю — я не понимаю, что случилось с Ёлкой.
— Почему? — спрашивает Папа.
— Потому что её ещё не приняли в пионеры и она ещё не пионерка!
— Ну, это формализм, — говорит Папа спокойно. — Мартышка по возрасту уже практически пионерка, можно ей купить галстук!
— Нет, это не формализм! — И тут у Ёлки становится костяное лицо.
— А что это? — опять спокойно спрашивает Папа.
— Принцип! — Ёлка говорит спокойно и холодно. — Это вопрос принципа!
— Объясни, пожалуйста, нам, — и у Мамы тоже становится костяное лицо, — суть этого принципа!
— Суть этого принципа очень проста! — Ёлка говорит сухо и как-то… жёстко, как с совсем посторонними и неприятными ей людьми. — Человек не может сам взять и стать пионером. Его должны туда принять! И он должен произнести пионерскую клятву!
Мамочка смотрит на Папу, Папа смотрит на Маму, и у них обоих такой странный, необъяснимый взгляд — ну… как будто всё кончено, очень серьёзное будто произошло… и ничего нельзя поправить.
Анночка смотрит то на меня, то на родителей, то на Ёлку — она очень волнуется! Бабушка сидит, закрыв лицо руками. А мне вдруг становится так плохо в груди — я никогда, никогда не видела, чтобы в нашей семье кто-то с кем-то разговаривал как с врагом! И мне хочется крикнуть: «Не надо! Не надо!!!»
Мамочка встаёт и говорит почти обычным голосом:
— Уже поздно, девочки, пора спать! Всем спокойной ночи! — И, проходя за буфет, в их спальню, добавляет: — Нинуша, на минуточку зайди!
Я встаю и прохожу в их спальню за буфетом. Мамочка садится на кровать, сажает меня рядом, обнимает и говорит:
— Извини, родная, я не смогу выполнить своё обещание!
— Ничего, Мамочка, всё хорошо! — Мне так хорошо, когда Мамочка меня обнимает — не хочу ни о чём думать, особенно о плохом.
— Иди, милая, уже поздно! — И Мамочка целует меня.
Я бегу, целую Папку в щёку, он гладит меня по голове, бегу на кухню — Бабуси там уже нет. Подхожу к окну, а за окном ещё не совсем темно. Я разглядываю дерево — на нём много листьев, двухэтажный дом, в котором живёт влюблённый мальчик, в доме, на обоих этажах, темно. Я думаю: какой разный вид из окна утром и вечером! И вспоминаю, как Мамочка посмотрела на Папу, а Папа посмотрел на Маму, и понимаю: это какой-то очень большой, холодный и скверный «диван».
Да ладно, думаю, обойдусь без салюта!
Как дома
Как я рада — Папка в этом году смог достать три путёвки и мы едем в лагерь втроем! Анночка радуется, но немножко волнуется — я понимаю, ведь для неё это всё в первый раз! И я ей всё рассказываю заранее — как надо делать кровать, где мы умываемся, как бежать на линейку, какая у нас столовая, как надо заранее подумать, если холодно, сходить в камеру хранения и взять что-то тёплое, как мы будем петь у костра и какая у нас хорошая пионервожатая Наташа. Но самое главное, объясняю я ей, это то, что мы всегда будем вместе — значит, у неё не будет никаких сложностей.
— А вдруг меня куда-нибудь запихнут? — говорит она с тревогой.
— Как это… запихнут? — Я очень удивилась.
— Ну я же младше тебя на два года, а ты рассказывала, что отряды — по возрастам. Вы же с Эллочкой всегда были в разных отрядах!
Анка очень умная, но я её успокаиваю:
— У нас с Эллочкой три года разницы. Кроме того, я — председатель совета отряда, всё там переверну, но ты будешь в моём отряде!
Входит Мамочка и, наверное, слышит последнюю фразу.
— Нинуша! — говорит Мама. — А ведь если Наташи не будет, ты вряд ли будешь председателем совета отряда.
Я вздрагиваю — действительно, если Наташи не будет — а это очень грустно, — то я, конечно, не буду… Да, но я уже очень большая… Соня вряд ли там будет… И самое главное — со многими людьми, почти со всеми, можно договориться, и мне кажется, что у меня это получается!
— Мамочка, но Тася там будет наверняка! Она ко мне очень хорошо относится — всё будет хорошо! Я рада, что всё будет хорошо в любом случае — я в этом уверена!
— Да, Тася действительно к тебе неравнодушна! — смеётся Мама.
И опять был перрон, поезд, в вагоне Наташа обнимала уже и меня и Анночку — она ей очень понравилась. Мы приехали в лагерь, и нас запихнули не в палатку, а в дом. А это хорошо — там тепло и простыни не становятся влажными и мерзкими!
Наташа ещё в поезде «выбрала» меня председателем, а сейчас надо было выбирать звеньевых — в три звена, — правда, зачем всё это нужно, кому нужны эти звеньевые — непонятно, но так всегда делается. И тут я подумала: а что, если сделать Анку звеньевой? Тогда вообще никто не посмеет на неё косо посмотреть! Я говорю Наташе:
— А что, если мы выберем Анночку звеньевой третьего звена — младшего?
Наташа говорит:
— Конечно выберем — она такая чудная девочка и умная!
Выбрали Анку звеньевой — и тут произошла одна неприятность. В палатке мы спали все вместе — весь отряд. А здесь комнаты на восемь — десять человек — одно звено. И я почему-то должна спать с первым звеном — так полагается. Таким образом из-за моей глупости Анка попадает в другую комнату — хоть она и в этом доме, и рядом, но она спит в другой комнате! Анночка очень расстроилась, я её утешила, говорю:
— Да я вообще от тебя не отойду, пока ты не заснёшь! — А сама думаю: ведь первый раз будет ночевать «не дома»!
Первые три дня всё было очень хорошо — мы в лес ходили, потом убежали втроём, и мы с Ёлкой показали Анке Бабушкину поляну. Анка каждому цветку радовалась, каждой бабочке! А на четвёртый день подходит ко мне Наташа, у неё смущённое лицо, и она говорит:
— Ниночка, нам с тобой посоветоваться надо, понимаешь, ко мне сегодня подошли девочки из Анночкиного звена и говорят: «Наташа! Зачем нам нужна звеньевая, которую спать укладывают?» Что будем делать?
У меня сердце сразу тук-тук-тук — ах вы, чертовки, думаю! Но потом сразу успокоилась, я даже не говорю теперь себе: «Нина, сядь!», я просто говорю про себя твёрдым голосом: «Нина!» — и… успокаиваюсь.
Я так спокойна, даже улыбаюсь, — и говорю Наташе:
— Это моя ошибка — не надо ей быть звеньевой! Она очень умная, но ещё даже в школу не ходила — с сентября пойдёт сразу во второй класс! Но она никогда не была в большом коллективе… в смысле — детском коллективе. Давайте выберем другую звеньевую… но Анночку переведём в мою комнату!
— Ты умница! — говорит Наташа. — Пойду с завхозом поговорю, чтобы кровать перенесли… и там всякие формальности. Ты настоящая умница! — И она уходит.
Когда я вижу, что она действительно пошла к завхозу, я мчусь в наш дом, вхожу в Анночкину комнату: грустная Анночка сидит на своей кровати, все девочки в другом конце комнаты, в кучке, — мне сразу всё понятно!
— Анночка, — говорю спокойно, — пойди, пожалуйста, в мою комнату, я скоро туда приду.
Анночка встаёт, выходит, а я спокойно, но уже совсем другим голосом говорю:
— Девочки, подойдите ко мне, надо поговорить!
Девочки подходят, лица у всех озабоченные и немножко тревожные, только у одной маленькая ухмылочка на лице. Я сразу почему-то думаю: это она всё затеяла и она станет звеньевой!
— Анночка не хочет больше быть у вас звеньевой, — говорю я спокойно и сухо. — Мы с Наташей решили, что она будет жить в моей комнате, и сегодня проведём выборы звеньевой вашего звена.
Маленькая ухмылка на лице девочки становится большой! И тут меня как будто раздувает от бешенства — я становлюсь выше, больше, страшнее и ору на них, глядя им по очереди в глаза своими, наверное, довольно жуткими глазами:
— Но если хоть кто-нибудь из вас дотронется до её мизинца, скажет хоть какую-нибудь гадость или посмеётся над ней — я голову оторву тому, кто это сделает! Я вам всем за неё оторву головы! Всем оторву!
Я быстро выхожу из комнаты и ногой как дам по двери — она так хлопнула, что непонятно, почему в ней стёкла не вылетели! Выбегаю на улицу, останавливаюсь. Стою — и становлюсь всё меньше, меньше и меньше. И начинаю думать: а что это я сейчас сделала? Зачем я наговорила всю эту чертовню про оторванные головы? Как я могу голову оторвать?! Что за идиотизм и глупость?! Быстро возвращаюсь в дом, вхожу в их комнату — ужас! — они так и стоят, как тогда, когда я орала на них, такое впечатление, что они… застыли, даже эта, с ухмылкой, но ухмылки уже нет, есть только оцепенение!