Выходит она первый раз, подошла ко мне — молчит и смотрит. Я тихонько подсказываю: «Ваше высочество! Подпишите, пожалуйста, указ!» Мы с ней бились минут пятнадцать — полностью фразу не говорит: то «Ваше высочество» не скажет, то «пожалуйста» забудет. Ёлка обозлилась, и я уже начинаю злиться.
— Почему ты пять слов сказать не можешь? — спрашиваю.
— Здесь всё очень интересно — вы… в костюмах… так хорошо играете! — объясняет Анночка.
Ах вот как, думаю! Тебе интересно! Времени нет, а тебе всё время будет интересно! Ну всё — надо её припугнуть! И говорю:
— Тебе интересно — ты пять слов сказать не можешь! Ну а Бабусе, Мамочке и Папе не будет интересно — ты роль заучить не можешь, значит, сюрприз не получится! Из-за тебя!
— Нет! Получится! — говорит Анночка, серьёзная стала. — Сейчас всё скажу!
И сказала!
В пятницу, за день до сюрприза, Ёлка у меня вечером спрашивает:
— Ты согласовала с Мамой и Бабушкой завтрак?
Я как сумасшедшая побежала… и согласовала. Мамочка «согласовалась» быстро, но Бабуся — не очень! Она так вздыхала, руки к щекам и к груди прижимала! Я расстроилась и говорю:
— Бабуся, ну мы что, обед будем готовить, пироги печь? Мы просто сварим какао и на двух больших сковородках сделаем «скупого рыцаря» и зальём его яйцом. Всё вам подадим, ну и себе, конечно! Быстро посуду помоем — и потом главный сюрприз — в детской!
— Ну хорошо, деточка, хорошо, милая! — Бабушка вроде согласилась, но почему-то была очень расстроена.
И вот воскресенье, день сюрприза! Мы встали пораньше — будильник поставили, — сели, а Бабушки уже в комнате нет. Мы быстро оделись, даже не умывались, побежали на кухню и так ласково Бабусю оттуда вытолкали — она смеётся, а мы ей говорим:
— Бабуся, иди в столовую, мы туда через двадцать минут завтрак подадим!
— Хорошо, детишки! — Идёт в столовую.
В кухне я командую — какао варится, «скупой рыцарь» жарится. Вдруг открывается дверь — Бабуся! А кухня маленькая — нам там всем просто не поместиться.
— Что, Бабуся? — спрашиваю.
— Детишки, извините, я на окне свои очки забыла!
За двадцать минут Бабуся к нам приходила четыре раза — по-моему, она на кухне забыла все свои личные вещи. И платок носовой, и баночку с лекарством, и даже пипетку.
— Да что же это такое? — говорю. — Ну всё забыла, бедная!
— Да ничего она не забыла! — пожимает плечами Ёлка. — Проверяет нас!
Завтрак прошёл хорошо. Папа, правда, что-то начал говорить про «скупого рыцаря», но Мамочка сказала: «Ёжик!», и Папа засмеялся. Потом мы убрали со стола, помыли посуду и в детской натянули толстую бельевую верёвку, на неё повесили большое одеяло — это занавес. Посадили за занавес, на Бабушкину кровать, Бабусю, родителей и Мишеньку, переоделись в столовой, Анке велели ждать в коридоре и начали представление.
Всё шло хорошо — зрители смеялись, я радовалась, Ёлка, думаю, тоже. И вот должен прийти дворецкий — я так громко-громко захохотала, это у нас условный знак. Входит Анка с подносом, подходит к нам… и молчит. Я закрылась от зрителей тетрадкой и говорю очень тихо:
– «Ваше высочество! Подпишите, пожалуйста, указ!»
Анка молчит. После третьего раза я встала, аккуратно сделала несколько шагов в Маминых туфлях, встала спиной к зрителям и смотрю на Анку. Она вдруг говорит:
— Ваше высочество! — И молчит!
Я понимаю — больше ничего не скажет. Тогда беру с её подноса бумагу и говорю капризно учителю:
— Вот вы тут с какой-то арифметикой, а мне надо указ подписать! — Подхожу к столу, подписываю бумагу, кладу ей на поднос и говорю опять капризно: — Дворецкий, можете идти!
Анка вдруг радостно улыбается, кланяется мне и уходит.
Когда сцена кончилась, зрители очень хлопали! Бабушка с Мамой очень нас хвалили, а Папа вдруг говорит:
— Здорово ты, Мартышка, выкрутилась, когда Анка всё забыла!
Ёлка нахмурилась, у Анночки брови поехали под чёлку, а я говорю спокойно:
— Я не выкручивалась — у нас всё по сценарию! Просто, Папочка, ты забыл «Двенадцать месяцев».
Мамочка вечером нас очень похвалила, а я думала совсем о другом. Вот тебе кажется, что ты делаешь сюрприз, а он для кого-то совсем не сюрприз! Бабушка всё утро волновалась. Анка сомневалась — и получилось плохо. Ёлка сказала: «Я думаю, Анка не очень рвётся!» Нет, Ёлка ошибается, я вспоминаю, как Анночка с Яшей танцевала в лагере — весь лагерь обалдел! Нет, она очень рвётся! Но тогда почему она взяла и онемела на сюрпризе? Я запуталась и ничего не понимаю! Сюрприз — это совсем не просто развлечение.
Нет, сюрприз — это серьёзная вещь!
Попробовала
Всё! Сегодня я это сделаю! Во-первых, мне очень хочется, я уже давно подготовилась, и… надо же когда-то попробовать! После Мещанской уже ничего не страшно — там, я думаю, никакой милиции нет. А на Мещанской она есть, но тоже не страшно — милиционер всё время поворачивается и довольно долго стоит, ну, предположим, спиной. Если повернётся не вовремя, ничего, подожду следующий трамвай. Да и чего милиционера особенно бояться — ну свистнет!
Когда меня Мамочка перевела в третий класс в эту школу, на Безбожном, я сразу подумала: вот было бы здорово прокатиться сзади на трамвае, там всегда мальчишки катаются — на ходу виснут, на ходу спрыгивают, а милиционеры им свистят. Все про них говорят, что они хулиганы! Ну не знаю, какая мне разница, мы ведь друг другу не будем мешать, там много места — втроём спокойно можно проехаться!
В прошлом году я часто об этом вспоминала и думала: вот бы здорово так прокатиться! И всё — потом забывала. А в этом году я решила — обязательно прокачусь! И стала готовиться. Когда трамвай стоит около нашей школы на остановке, я подхожу к последнему вагону, смотрю, куда ноги ставить, где руками лучше держаться. Несколько раз подходила, проверяла. Один раз после уроков перешла Мещанскую, посмотрела, где следующая остановка. И вспомнила, как говорит Ёлка, «надо быть благоразумной». Значит — на ходу не прыгать и не спрыгивать. На остановке туда залезу, а на следующей сойду. Мешает портфель, но я просто немножко натяну его на кисть правой руки, так, чтобы кисть была свободна. В общем, всё у меня готово, всё я придумала — сегодня после уроков прокачусь!
Уроки кончились, и я стою на остановке. Уже один трамвай пропустила и всё из-за милиционера — трамвай подошёл, а он вдруг повернулся и прямо на меня смотрит! Я знаю, что он на меня не смотрит и ничего не знает про мою затею, да и вообще, девочки не катаются сзади на трамвае, хотя, правда, я не так уж много трамваев видела.
Подходит трамвай, я стою рядом с ним, там, где буду залезать. Трамвай звенит — сейчас поедет, а милиционер взял и отвернулся, вот молодец! И сзади на вагоне пусто — никто не едет. Я сразу залезла, прямо посередине, крепко за всё схватилась, удобно устроилась — и мы поехали! Ух как здорово, мы переезжаем Мещанскую! Я еду на трамвае сзади — ура! И вдруг меня что-то слева задело, я повернула голову — мальчишка, почти парень, оборванный, грязный, а глаза какие-то пустые. Я чувствую, что-то не так, надо держаться крепче. И только я ещё крепче сжала руки и даже быстро вжалась в трамвай, парень сильно ударил меня ногой в колено! Очень больно, но самое неприятное — очень страшно. Я понимаю, что он хочет меня столкнуть! Я знаю, что нельзя бояться, даже если очень страшно, и говорю про себя: «Держись крепко, всё будет хорошо!» Стало лучше, но болит нога и всё равно страшно! И вдруг меня кто-то задевает справа, я поворачиваю голову — второй мальчишка-парень, тоже прыгнул на ходу. Я так почему-то удивилась и смотрю на него с удивлением. Он ухмыльнулся. Мы уже переехали Мещанскую и дальше едем.
Они начинают о чём-то говорить, а я почему-то ничего не понимаю — но говорят они по-русски! И тут у меня в голове: нет, чёрт побери, вы меня не скинете, я так в трамвай вцеплюсь, что вы трамвай перевернёте, а меня не скинете!
И вдруг слышу: «… да пусть едет, чего тебе, жалко?» Это правый говорит левому. Ага, может, этот, левый, больше не будет пытаться? Мы едем, а у меня только одна мысль — скорей бы остановка!
Наконец остановка. Я, когда готовилась, представляла себе: остановка, я так лихо спрыгиваю, портфель правильно беру — и пошла, гордая и счастливая! А сейчас я с трудом сползаю — руки онемели, болит нога, и кажется, что я не смогу на ней идти. Трамвай звенит, уезжает, а я стою на путях и никуда не иду — у меня дрожат ноги, начали дрожать руки и сердце сильно бьёт в грудь! На меня кто-то смотрит, я плохо соображаю, но всё-таки понимаю, что надо уйти с трамвайных путей и идти домой.
Я схожу с трамвайных путей, болит нога, и почему-то болит грудь. Иду к Мещанской, мимо проезжает следующий трамвай, я смотрю, кто там висит. А там никто не висит! Выхожу на Мещанскую, перехожу на свою сторону, иду домой и думаю: не повезло, на мой трамвай сразу двое вскочили, а на этом никого не было. Теперь в следующий раз надо стоять на остановке минут пять и смотреть, нет ли этих мальчишек — их сразу видно! Если их нет, можно спокойно ехать!
Я схожу с трамвайных путей, болит нога, и почему-то болит грудь. Иду к Мещанской, мимо проезжает следующий трамвай, я смотрю, кто там висит. А там никто не висит! Выхожу на Мещанскую, перехожу на свою сторону, иду домой и думаю: не повезло, на мой трамвай сразу двое вскочили, а на этом никого не было. Теперь в следующий раз надо стоять на остановке минут пять и смотреть, нет ли этих мальчишек — их сразу видно! Если их нет, можно спокойно ехать!
«Можно спокойно ехать!» — как будто чей-то голос у меня в голове говорит. «Можно спокойно ехать!» — это Папин голос, и я сразу всё вспоминаю. Всё вспоминаю, как будто это было совсем недавно — ну неделю назад. А это было давно, в прошлом году.
Мы все сидим в столовой за столом — ужин, наверное. Я рассказываю про новую школу, про Мэри, про то, какая школа большая и красивая. И про трамвай рассказываю, что он мне очень нравится! Всё рассказала! А Папа вдруг, как иногда говорит Бабуся, «ни к селу ни к городу» начинает рассказывать, какие ужасные вещи происходят с людьми, то есть с мальчишками, которые ездят сзади на трамвае. Они часто падают, например, если трамвай резко затормозил или ускорился — мальчик падает, в лучшем случае себе что-то ломает или получает сотрясение мозга. А в худшем случае его переезжает трамвай, который едет следом. Папка любит такие вещи рассказывать! Потом он рассказывает про милицию: милиционеры этих мальчиков ловят, ведут их в милицию, а если у них нет родителей, куда-то их сдают. «А вот самое интересное», — я просто помню, как Папка это сказал, потому что «самое интересное» сюда совсем не подходит — ничего здесь интересного нет! Так вот «самое интересное» происходит с мальчиками, у которых есть родители! Этих родителей вызывают в милицию, а мальчик тем временем там сидит и ждёт! В милиции всё-всё записывают, мальчика «ставят на учёт»! А родителям на работу пишут бумагу: «Ваш работник такой-то такой-то имеет сына такого-то, такого-то возраста, который сегодня за хулиганство поставлен на учёт в милиции». И заканчивает Папа фразой: «Они-то думают, что можно спокойно ехать, а с ними случаются вот такие вещи!»
И тут я подошла к какому-то дому, прислонилась к нему спиной, бросила портфель рядом, стою и вижу: я слезла с трамвая, стою на путях, на меня кто-то смотрит, ко мне подходят два человека, берут меня за руки, кто-то кричит: «Милиция!», приходит милиционер, берёт меня за руку и ведёт в милицию. В милиции меня проводят в комнату — там за столом сидит мужчина, он спрашивает мою фамилию, адрес, телефон, всё записывает, звонит по телефону, разговаривает с Мамочкой — она очень скоро приходит, а потом приходит и Папа!
Я поднимаю с тротуара портфель, иду и думаю: Папа приходит в свой Президиум Академии наук, а там говорят: а вот отец девочки-хулиганки, которую поставили на учёт в милиции. Я думала, что я совсем неплохой человек! Оказывается, я просто дрянь, вот сейчас, сегодня, десять минут назад я могла опозорить всю нашу семью. Я так её люблю… но что толку от такой любви, если уже почти взрослый человек не думает о семье, а думает только о своих развлечениях!
Смотрю и не понимаю, где я. Потом соображаю — это наш рынок, я прошла мимо дома! Поворачиваюсь, иду домой, мне стыдно, холодно, и очень мерзко на душе. Никому, конечно, рассказывать не буду, да я последнее время совсем не всё рассказываю — не потому, что я делаю что-то плохое, скрываю, нет, просто так само собой получилось.
И вдруг мне становится легче — я понимаю: сегодня ничего ужасного не произошло. Всё обошлось, я сейчас буду дома, а не в милиции. Мне так повезло — меня не сняли с трамвая, не поймали, я не буду в милиции! Меня не «поставят на учёт»! Всё замечательно!
Но я поняла для меня, наверное, самое важное: теперь я никогда не опозорю свою семью!!!
Иван-царевич
Он такой чудный — Мамочка зовёт его Мишенька под вишенькой! Ужасно умный! Вот мы с ним часто играем в одну игру: я — крепость, он на меня нападает. Я лежу на родительской кровати, он сидит в ногах, должен добраться до головы, а я ногами легонечко его откидываю обратно. Он входит в азарт, начинает меня лупить своими кулачонками, чтобы пробраться к голове, — я хохочу и говорю:
— Зря стараешься, мне не больно — я деревянная!
Поиграли так несколько раз, он опять слышит: «… я деревянная!» Вдруг остановился, смотрит на меня с улыбкой — два года ему и несколько месяцев — и говорит:
— Если ты деревянная, значит, у тебя и голова деревянная?
Я очень сильно задумалась — что ответить?
А последнее время к нам стали часто приходить просить милостыню. Я так не люблю слово «нищий»: «нищий», «тощий», «кащей». Но ничего не поделаешь, их всё равно называют «нищими», даже у нас дома. Бабушка говорит, что это всё «погорельцы с Юга» — она их очень жалеет, всегда пускает в дом, кормит, а иногда, если что-то найдёт, даёт им нашу старую одежду.
Нам с Анночкой тоже их очень жалко, а Мамочка говорит, что в дом, где много маленьких детей — они беззащитны, — нельзя пускать без разбора так много посторонних людей. И когда Бабушки нет дома, Мамочка дверь не открывает. Стучат, она спрашивает: «Кто там?», из-за двери говорят: «Подайте, Христа ради!» Мамочка отвечает: «Ничего нет!»
Когда мы были маленькие, мы дома играли вдвоём или втроём. У Мишки компании нет — хотя все с ним чем-то занимаются, но он придумывает для себя небольшие сценки.
Стучит в стенку соседней квартиры и кричит, а голос у него громкий: «Лена! Я сейчас приду».
Или бежит к входной двери и три раза своей маленькой ручкой довольно громко стучит по ней, потом спрашивает: «Кто там?», наклоняет голову, делает паузу — ждёт ответа, там ему «отвечают», он переспрашивает: «Иван-царевич?», там «подтверждают», он кивает головой и радостно сообщает: «Ничего нет!»
Я стою в коридоре и смотрю, как Мишенька с Иван-царевичем переговаривается, хохочу — вдруг вижу, что Мама с Бабушкой тоже смотрят.
Мамочка смеётся, а Бабушка вдруг качает головой и говорит:
— Дожили! Уже Иван-царевич милостыню просит!
Я думаю: ну что такого, ну просит Иван-царевич милостыню, что тут такого, чтобы расстраиваться?
По-моему, очень смешно! И всё!
«Казаки-разбойники»
Чего-то мне надоели «казаки-разбойники»! Вообще немножко надоели все старые игры — хочется играть в новые. Мамочка рассказала про волейбол и теннис — замечательные игры, но в нашем дворе их «организовать» нельзя.
А «казаки-разбойники» мне, наверное, потому надоели, что, когда мы были маленькие, мы в них действительно играли — прятались недалеко, выслеживали, догоняли, ловили, убегали, а потом все во дворе собирались и обсуждали, кто что здорово сделал или кто совсем дурак! А последнее время, если ты «разбойник», то ты убегаешь далеко от дома, очень далеко, там немного сидишь — всё равно тебя никто не найдёт — и сразу домой. И все «разбойники» так делают. А «казаки» бегают, как дурачки, около дома и рядом, но никого нет, и они тогда тоже домой идут! Это уже вообще не игра, а «полная глупость», как Ёлка любит говорить.
Сегодня я не смогла отказаться, так уж получилось. Но решила — играю последний раз. Попала в команду «разбойников», дали сигнал, и я помчалась — вот бегать я очень люблю! Бегу, несусь, ни о чём не думаю! Бегу в сторону Крестовского рынка, потом куда-то завернула, потому что мне не важно, куда бежать, главное подальше — там уж точно никогда не найдут! Вдруг как-то бежать стало неудобно — всё куда-то заворачиваю, заворачиваю, и под ногами пыль и камни. Остановилась.
Смотрю вокруг — что это за место такое, это совсем не Москва, а что-то непонятное и странное! Сарайчик, к нему боком другой, а слева страшненький домик наполовину в землю врос. И всё нелюдимое, я кричу: «Здравствуйте! Кто-нибудь дома есть?» — никто не отвечает, и никого не видно. Мне очень хочется поскорее отсюда уйти, но я понимаю, что забежала, как дурочка, в какое-то не очень хорошее место, и теперь надо подумать, как отсюда выбраться. Назад лучше не ходить — я бежала не глядя, ничего не помню, — буду очень долго искать дорогу домой. Надо попробовать вперёд, для начала хотя бы посмотреть.
Сделала несколько шагов между сарайчиками и «домом» и упёрлась в невысокий забор — через него видно: небольшой пустырь, а дальше обычные небольшие дома. Вот туда мне и надо, но забор весь в колючей проволоке, его никак не перелезть. Правда, под такой забор можно подлезть — всегда найдётся или ямка какая-нибудь, или просто лаз мальчишки сделали. Ищу, ищу — быстро нашла, за сарайчиками. Лаз небольшой, но мне вполне хватит. Я около него легла — он шире меня, это самое главное, а по толщине я везде пролезу. Поползла — небольшое углубление, и голова уже там, на пустыре, — как здорово! Я ещё несколько ползков сделала и стала вставать — ой, ОЙ! — как больно, очень больно, я даже вскрикнула, и сердце сильно застучало! Почему так больно? Обернулась, посмотрела — это я рано встала, и колючая проволока мне спину, наверное, продрала! Ладно, надо скорей домой идти! Иду, иду, вижу рынок, сворачиваю — знаю, где короче пройти. Но иду плохо, всё хуже и хуже. Чувствую, что-то по ногам течёт, посмотрела — кровь. На ногах нет ран — значит, из спины. У Папы есть такая поговорка хорошая: «Дураков не сеют и не жнут!» — это про меня. И я уже очень плохо иду. И тогда я себе говорю: «Нина, всё хорошо, всё очень хорошо! Иди, не позорь семью!»