Роль Оэлун в семье была тем более велика, что Есугэй постоянно пропадал в почти непрерывных военных походах на ненавистных татар и проводил в них куда больше времени, чем дома. Походы эти, правда, не всегда были успешными, но не раз и не два Есугэй привозил немалую добычу и пленников. Рос и его авторитет среди монголов. А около 1170 года (дата условна) Есугэй помог в борьбе за власть кераитскому хану Тогрилу, военной монгольской силой отстранив от кераитского престола его брата Гурхана. Этого Гурхана монголы не без оснований подозревали в причастности к отравлению своего любимого вождя Кадан-багатура, и его изгнание, несомненно, подняло славу Есугэя в монгольской степи буквально до небес. Разумеется, о подвигах своего отца хорошо знал и маленький Темучин, и конечно, он гордился таким родителем. Тогда же Темучин услышал и о том, что Есугэй-багатур и хан Тогрил стали кровными побратимами-аньдами. Такое родство с могучим кераитским ханом давало многое и, без сомнения, делало Есугэя главным претендентом на вакантный после смерти Хутулы ханский престол. Но столь быстрое возвышение, конечно, создало ему и немало врагов. Родовые вожди тайджиутов Таргутай-кирилтух и Курил-багатур использовали все свое влияние, чтобы ослабить позиции Есугэй-багатура и вызвать раскол среди его сторонников. Несомненно, что их деятельность имела определенный успех, что и показали позднейшие события. Однако уже и при жизни Есугэй-багатура в его нутуге было далеко не все ладно. Возможно, раскол был внесен даже в саму семью прославленного воина; во всяком случае, существует вполне доказательная точка зрения, что сводный брат Темучина Бектэр был «завербован» Таргутай-кирилтухом и стал тайджиутским шпионом в доме Есугэя. Трудно сказать, насколько мог быть осведомлен о такого рода разногласиях совсем юный тогда Темучин, однако какие-то отголоски существующих трений до него, конечно, доходили. Монгольские дети взрослеют рано, а Темучин к тому же обладал живым умом и развитым воображением. И все же, пока был жив отец, детство Темучина вполне можно назвать безоблачным.
Музей Чингисхана в Эрке-Хара. Фотография 1956 г.
Есугэй же видел и знал, конечно, намного больше сына. В противостоянии с амбициозными родственниками ему требовалась поддержка других влиятельных монголов. Видимо, в этом контексте следует рассматривать и предпринятое им зимой 1171 — 72 гг. сватовство своего старшего сына Темучина (которому было всего девять лет) к дочери знатного хонгиратского нойона Дай-сэчена. Девочку звали Борте, она была старше Темучина на год, что совсем не смущало обоих родителей. В самом деле, Есугэй в результате этой помолвки получал имеющего немалое влияние в степи союзника, а Дай-сэчен («сэчен» — в переводе с монгольского — «мудрый») был счастлив породниться с прямым потомком Хабул-хана, кровным побратимом могущественного Тогрила.
Отцы сговорились быстро. Дай-сэчен без устали нахваливал свою дочь, но не забывал отпускать комплименты и своему свату, и его юному наследнику. По взаимной договоренности Темучин остался в юрте своего будущего тестя, чтобы ближе познакомиться с Борте. Пара бурдюков кумыса окончательно закрепила сделку, и наутро Есугэй-багатур отправился домой, перед отъездом подарив свату своего заводного коня. Лучше бы он этого не делал.
Путь до родного аила был неблизким — хонгираты кочевали далеко к югу от коренных монгольских земель. Устал Есугэй, устал и его конь, и потому, когда багатур увидел группу пирующих в степи кочевников, то, не раздумывая подъехал к ним. Законы гостеприимства у монголов святы, они обязывают накормить и приветить усталого путника. И только подъехав поближе, Есугэй по одежде понял, что перед ним татары. Тут бы ему и распрощаться с нежданными попутчиками, но конь после долгой дороги совсем устал… А заводная лошадь осталась у Дай-сэчена. И Есугэй махнул на все рукой, тем более, что татары никак не показали, что узнали своего старого врага. Есугэй поужинал с ними, а утром уехал. В дороге он почувствовал себя плохо, а через три дня, по прибытии домой, совсем разболелся. Есугэй-багатур был уверен, что татары его отравили.
Сегодня, через восемь с половиной веков, наверное, уже невозможно доподлинно узнать, было ли совершено преступление. Можно приводить много доводов за и против. Например, особенности внешности Есугэй-багатура — рыжеволосый и синеглазый, что является большой редкостью среди монголов — прямо-таки кричали татарам, что перед ними кто-то из Борджигинов. И уж догадываться о том, что они встретились с главным врагом их племени, татары, наверное, могли. С другой стороны, Есугэй ехал один, без свиты, как простой степняк-харачу, да еще в местах, очень удаленных от коренных монгольских кочевий. К тому же для отравления нужно иметь при себе яд, а кроме того, требуется возможность незаметно добавить его в пищу, что при совместной трапезе сделать куда как непросто. Учтем и то, что сам Есугэй точно знал, что перед ним татары, а значит, — был все время настороже. Ну и наконец, если татары узнали своего заклятого врага, почему они его просто не утыкали стрелами? Ведь никаких возможных свидетелей в округе не наблюдалось. В общем, версия отравления Есугэя татарами вызывает очень обоснованные сомнения. Но по большому счету, на самом деле это значения не имеет: главное, что в виновности татар был уверен сам Есугэй-багатур. А он убедил в этом своих родных и близких, что для татар обернулось страшной бедой через тридцать лет, когда сын и наследник Есугэя Темучин обрушил на них свой гнев.
Болезнь Есугэя оказалась смертельной. Уже чувствуя приближение кончины, он вызвал своего родственника Мунлика, поручил ему заботу об Оэлун и малых детях и, буквально заклиная, попросил привезти домой Темучина. Мунлик исполнил просьбу Есугэй-багатура и, не мешкая, отправился к Дай-сэчену. Любопытно, что, прибыв к Есугэевскому свату, он ни словом не обмолвился о тяжелой болезни своего вождя (более того, очень вероятно, что Мунлик уехал, когда Есугэй уже скончался). Просьбу отпустить Темучина Мунлик объяснил тем, что Есугэй очень тоскует по первенцу. Здесь явно прослеживаются какие-то подводные течения в степной политике, но разгадать точный смысл необычного поведения действующих лиц этой драмы сегодня едва ли возможно. Было ли тут опасение, что Темучин может стать заложником с целью «подправить» поведение жены Есугэя и его сподвижников, или здесь что-то другое? Какую хитрую игру мог бы вести мудрый и изворотливый Дай-сэчен, останься Темучин в его доме? Однозначного ответа нет, источники об этом тоже умалчивают, и лишь Рашид ад-Дин упоминает о том, что отец Борте как-то противился свадьбе своей дочери с наследником Есугэя. Между тем, известные нам факты это мнение персидского историка никак не подтверждают. И позднее, уже в зрелые годы Темучина, Дай-сэчен пользовался немалым уважением; однако следует признать, что его влияние на свою дочь было минимальным. Во всяком случае, обман Дай-сэчена Мунлику вполне удался, и дальнейшего развития эта ситуация не имела. Будущий тесть отпустил Темучина с настоятельной просьбой поскорее возвращаться.
Современная монгольская юрта
Живым Есугэя Темучин уже не застал. Горе мальчика, обожавшего своего героического отца, было огромным. По свидетельству очевидцев, он захлебывался слезами и, упав на землю возле тела Есугэя, бился в судорогах. Старый Чарахай, отец Мунлика, пожалел Темучина, но дал ему мудрый совет поскорее забыть об утрате и взять на себя нелегкую ношу родового вождя. Совет, конечно, был хорош, но едва ли исполним. И Темучин был еще слишком мал, да и то, что Есугэй не успел стать ханом, очень осложняло ситуацию с преемственностью власти.
Смерть Есугэя резко изменила положение в монгольской степи. Очень скоро выяснилось, что далеко не все сподвижники покойного хотят подчиняться его вдове и юному наследнику. Чрезвычайную активность проявили и соперники Есугэя. Узнав о его кончине, в осиротевшее кочевье примчался Таргутай-кирилтух, чтобы «учить Темучина, как учат трехлетнего жеребенка». Несомненно, Таргутай воспринял смерть Есугэя как прекрасную возможность взять всю полноту власти в свои руки. Проще всего это было сделать, подчинив своей воле маленького мальчика, за которым, однако, стоял немалый авторитет удачливого воина-отца. Но Темучин, несмотря на юный возраст, похоже, плохо подчинялся влиянию, а главное — эту тактику Таргутай-кирилтуха раскусила умная Оэлун, которая совсем не собиралась отдавать власть, собранную трудами мужа, в чужие, да еще враждебные руки. Не добившись успеха, Таргутай уехал. Открытая попытка взять власть в улусе Есугэя не увенчалась успехом. Но родовой вождь тайджиутов не думал отказываться от борьбы; он только перевел ее в другое, тайное русло. И вскоре эта новая тактика начала приносить успех. Первый удар был нанесен по авторитету Оэлун.
Смерть Есугэя резко изменила положение в монгольской степи. Очень скоро выяснилось, что далеко не все сподвижники покойного хотят подчиняться его вдове и юному наследнику. Чрезвычайную активность проявили и соперники Есугэя. Узнав о его кончине, в осиротевшее кочевье примчался Таргутай-кирилтух, чтобы «учить Темучина, как учат трехлетнего жеребенка». Несомненно, Таргутай воспринял смерть Есугэя как прекрасную возможность взять всю полноту власти в свои руки. Проще всего это было сделать, подчинив своей воле маленького мальчика, за которым, однако, стоял немалый авторитет удачливого воина-отца. Но Темучин, несмотря на юный возраст, похоже, плохо подчинялся влиянию, а главное — эту тактику Таргутай-кирилтуха раскусила умная Оэлун, которая совсем не собиралась отдавать власть, собранную трудами мужа, в чужие, да еще враждебные руки. Не добившись успеха, Таргутай уехал. Открытая попытка взять власть в улусе Есугэя не увенчалась успехом. Но родовой вождь тайджиутов не думал отказываться от борьбы; он только перевел ее в другое, тайное русло. И вскоре эта новая тактика начала приносить успех. Первый удар был нанесен по авторитету Оэлун.
По древней монгольской традиции, весной проводится поминовение усопших, сопровождающееся тризной и жертвоприношениями. На поминки собираются большие массы народа, но главная роль принадлежит вдовам умерших вождей. Весной 1172 (или 1173) года вдовы Амбагай-хана, Орбай и Сохатай, отправились в «Землю предков», на кладбище, «забыв» предупредить об этом Оэлун. Вскоре выехала и Оэлун, но оказалось, что Орбай и Сохатай уже провели и тризну, и жертвоприношение, не дожидаясь вдовы Есугэя. Оэлун обрушилась на обеих женщин с резкими упреками, что ее и не позвали, и не подождали. — «Не потому ли это, — спросила она, — что Есугэй-багатур умер, а дети его и вырасти не смогут?» На резкие слова Оэлун вдовы Амбагая ответили прямым оскорблением: «Ты и заслуживаешь того, чтобы тебя не звали, или, позвав, ничего не дали. Тебе и следует есть то, что найдешь. Ты и заслуживаешь того, чтобы тебе отказывали даже в просимом. Видно, из-за того, что умер Амбагай-хан, нас может оговаривать даже Оэлун». В этих грубых словах явно прослеживается стремление «указать Оэлун ее место», нежелание ханских вдов считать вдову Есугэя равной, ведь Есугэй-багатур так и не успел стать ханом. Скорее всего, не лучшим образом показала себя в этой склоке и сама суровая и непреклонная Оэлун. А ведь дело происходило на глазах у сотен свидетелей.
И то, что началось как женская ссора, имело последствия, о которых давно мечтали (и подспудно готовили) былые соперники Есугэй-багатура. Уже на следующий день подавляющее большинство людей Есугэевского улуса бросило вдов своего вождя с малыми детьми на произвол судьбы и откочевало вниз по реке Онону. Немногие, оставшиеся верными памяти вождя, погнались за отступниками, чтобы убедить их вернуться. Старик Чарахай, самый авторитетный из сторонников Оэлун, попытался отговорить изменников. Тут-то и произнес Тодоен-гиртэ, предводитель отступников, ставшие знаменитыми слова: «Ключ иссяк, бел-камень треснул». Эта монгольская пословица означала крах чего-либо. То есть, Тодоен прямо указал, что со смертью Есугэя верность его знамени кончилась. Больше того, Тодоен-гиртэ не ограничился словами. Видя, что Чарахай продолжает уговаривать людей вернуться, он ударил старика копьем в спину. Тяжело раненный Чарахай вынужден был вернуться, ничего не добившись. Вскоре он скончался от этого ранения. Перед смертью он жаловался маленькому Темучину, что получил рану только за проявленную верность роду Есугэя, и Темучин уехал от него в слезах. Возможно, этот упрек как-то повлиял и на верного Мунлика, потому что позднее, когда на семью Есугэя обрушились всяческие невзгоды, никаких его следов поблизости от Оэлун и ее детей мы не находим.
Вообще, ситуация с Мунликом представляется несколько запутанной и даже противоречивой. Особенно неясными, если исходить из данных источников, выглядят его отношения с семьей умершего Есугэя — в частности, с Оэлун. Как уже говорилось выше, Есугэй, умирая, передал Мунлику на попечение всех своих близких. По тогдашним монгольским обычаям это означало, что попечитель просто брал в жены вдов умершего вождя, а его детям становился вместо отца. Но здесь и начинаются неувязки. С одной стороны, то, что Мунлик взял Оэлун в жены, казалось бы, полностью подтверждается его прозвищем, под которым он и известен в монгольской истории: Мунлик-эчиге, то есть «отец» (заметим, что и старца Чарахая, отца Мунлика, в «Сокровенном Сказании» называют Чарахай-эбуген, что означает «дед»). Более того, Рашид ад-Дин в своей книге несколько раз называет Мунлика мужем Оэлун — правда, утверждая, что это замужество состоялось, когда Темучин был уже взрослым. Но… в подробном рассказе о последующих бедствиях, постигших семью Есугэя, об огромной роли Оэлун в том, что дети умершего багатура смогли выжить, относительно Мунлика не сказано ни единого слова. И тут явно скрывается какая-то тайна личных отношений, о которой, несмотря на свою близость к Оэлун, не знал даже автор «Сокровенного Сказания».
Вопросов здесь значительно больше, чем ответов. И первый вопрос такой: а почему, собственно, Мунлик? Ведь если исходить из неписаного монгольского закона, вдову должен был брать в жены брат умершего. К тому времени старшие братья Есугэй-багатура тоже приказали долго жить, но младший, Даритай-отчигин, был жив и здоров, и во времена тайджиутских гонений на Оэлун и ее семью, похоже, отнюдь не бедствовал. Такое явное пренебрежение устоявшимся обычаем должно, конечно, иметь какое-то логичное объяснение. И представляется вероятным, что предсмертную волю Есугэя определила политическая позиция Даритай-отчигина, а конкретно — фактическое его предательство родного брата и переход на сторону заклятого врага и соперника, Таргутай-кирилтуха. Позднейшие метания Даритая из одного лагеря в другой, как кажется, подтверждают эту версию. А если так, то следующей подходящей фигурой для опекунства становился другой родственник, обладающий в силу происхождения достаточным авторитетом в обществе. В этом смысле Мунлик был вполне подходящим кандидатом: он по прямой линии происходил от знаменитого Хайду, который был также и предком в пятом колене самого Есугэя. Мунлик являлся потомком младшего сына Хайду, Чаоджина, в то время как Есугэй происходил от старшего — Байсонкура. К тому же Мунлик, по-видимому, в родовом счете поколений стоял на одну ступеньку выше, что в монгольском обществе имело большое значение. Плюс к этому род Хонхотан, из которого он происходил, показал себя верным союзником Кият-Борджигинов. Возможно, Есугэя с Мунликом связывала и личная дружба, проверенная в военных походах. В общем, выбор Есугэя кажется вполне обоснованным и, похоже, сам Мунлик против такого положения вещей никак не возражал. Но тогда возникает второй важнейший вопрос: а куда же подевался Мунлик в годину невзгод и бедствий? Заметим, что позднее, уже после провозглашения Темучина ханом, он вновь становится активным участником событий монгольской истории. И нигде далее не упоминается о его странном исчезновении из жизни Оэлун и ее семьи. Больше того, Мунлик пользуется в эти годы почти безграничным уважением и доверием Темучина, а в списке тысячников 1206 года стоит самым первым, впереди даже Боорчу и Мухали — предводителей правого и левого крыльев монгольского войска. А значит, никаких упреков Мунлик явно не заслуживал, да и сам Темучин в период своего избрания всемонгольским ханом подчеркнуто называет Мунлика отцом и всячески превозносит его заслуги.
Пиала-аяга. Серебро, дерево
Что же за жизненная коллизия отдалила Мунлика от Темучина в самые трудные годы жизни будущего хана монголов? О каком-то явном предательстве, видимо, не может быть и речи. Но вот об известной слабости, неспособности противостоять давлению тайджиутских вождей, проявленной Мунликом, вполне можно говорить. Не стоит к тому же забывать, что у сына Чарахая к моменту смерти Есугэй-багатура была и собственная большая семья. О жене его, впрочем, известий никаких нет, но у Мунлика имелось четыре сына, которых тоже надо было вырастить. А в условиях явной враждебности ближайших родичей к семье Есугэя, перспектива совместной жизни с Оэлун обрекала уже собственных детей Мунлика на голод и невзгоды. И, возможно, ради своих сыновей он вынужден был отказаться от прямого опекунства над семьей покойного друга и кочевать отдельно. Однако, отношений между ними это, похоже, не испортило. Вполне вероятно, что по мере сил Мунлик старался помогать Оэлун и ее детям, но делал это тайно, чтобы не попасть под возможные репрессии тайджиутских вождей.
Вернемся, однако, к умирающему Чарахай-эбугену и плачущему маленькому Темучину. Наверное, во второй раз в жизни мальчик испытал глубокое горе; причем оно было тем сильнее, что Темучин впервые осознал, что смерть отца стала не просто огромной потерей для семьи. Фактически, кончина Есугэя и последовавший за ней уход родовичей означали крушение всех детских надежд и иллюзий. Со смертью Чарахая кончилось Темучиново детство.