Танечка — лирик. У Танечки Хаецкой есть душа… А рядом живет урывающий Владик, постигший две великие истины. Первая: Вселенная бесконечна. Вторая: надо урвать!.. Бедный Владик… У мертвого, у него раздулся живот. Он свисает между ног, как у беременного. Владику тяжело. Двойной груз, груз постигнутых истин. Тяжела бесконечность, еще бы! Давит. И еще труднее урывать: живот мешает.
Ничего! Бывает еще хуже. У вечно-трипперного Фреда отвалился сгнивший член. Он теперь носит его на шее, словно амулет. С американской наклейкой, в целлофане. И все время говорит о «хатах», «кадрах» и т. п. Половой неврастеник.
16 июля 1959 года в квартале от пивной и в двух кварталах от клозета я понял окончательно, кто я… Я — Бог. Всемогущий, Всеблагий, Всесущий, Всесильный, Всевидящий, Всезнающий, Всеобъемлющий. Это я создал все, что вокруг меня, все окружающее и окружившее. Здания и улицы, Сережу Гольфа и вечно-трипперного, словно Пушкин, Фреда. Я создал триппер вкупе с сифилисом, изобрел пиво и места, где его пьют, пешеходов и педерастов, пастырей и стадо, соления, стрептококки, семьи… Словом все, что есть в мире на букву «Эс» и на букву «Пэ», на букву «Ха», на букву «Же»… На любую букву! Я создал все — и ни за что не в ответе. Я создал мир. Мой мир. Я не нуждаюсь в вере, не нуждаюсь в доказательствах. Не нужно ни писаний, ни учений, ни церквей. Пустое! К чему учить живому трупов, когда я умер сам, как все и вся. «Я есмь, и это — Бог». Есмь я, покойник, кадавр, ветала, зомби.
Я никогда всерьез не верил, что Земля кругла. Еще в школе не доверял, в маленькой, миленькой, славненькой школе — умненькой… Земля плоская, старая сука! Морщинистая, дряхлая, издрызганная, ей давно пора бы в гроб. Но она, похотливая шлюха, хочет жить, смеяться, любить, творить… Мы — черви на ее вонючем теле. Нет, мы сели глубже, мы в ее влагалище, давно уже ничего не производящем. Мы в ее сморщенной заднице… Мы — черви, и мы это знаем. Вот почему, для самооправдания, существует поэзия, тургеневские девушки, теплый летний вечер, розовощекий ликующий оптимизм.
…Серые капли дождя над Котлоградом. Серый котлоградский гранит, вечно-серый. Черные окраины, окрашенные в копоть, грязненькая зелень парков с их замызганными монументами особо отличившихся чертей — плюс особо терпеливых мучеников. И везде натыканы изваяния Главному…
Черная осень, осень Котлограда. Черная осень в серой пелене дождя. Осень без дней, без недель. Черный осенний сезон в аду. Впрочем, и лето было отнюдь не светлей, только жарче. Весна стояла также черной. И конечно, черная, с грязным снегом, зима. Черное заплеванное солнце иногда показывало свою немытую физиономию, чтобы мрачными лучами осветить наш постылый мир. Черное солнце ада в блеске красно-черных котлов.
Ад, несмотря на всю свою окраску, был сер. Он был тускл и пошл, неказистый, корявенький. Недотыкомка, он мельтешил и — не менялся. Никаких изменений в нем быть не могло. Иногда он делал что-то, ад, но это «иногда» было также заботливо предусмотрено, расписано и учтено. «Иногда» не менялось, так же как и весь ад в целом. Оно, «иногда», входило в общую структуру ада. И все время затягивало, медленно и верно, нудно тянуло туда, в трясину. Нет, отнюдь не трагично: жопо-скучно! До зевоты, до тошноты мы тонули все вместе, оптом, каждый — в розницу.
Эта волынка продолжалась невообразимо долго. Черти от науки утверждали, что 2 000 000 000 лет, а другие называли и более длинную цифру — в пять миллиардов. Но суть дела не в цифрах, пятерках или нулях. С меня вполне хватало, что вся эта волынка продолжалась все мою блядскую жизнь.
Елене Дмитриевне дали пенсию. Занято. Куда? Наши выиграли: два-ноль. Береги честь смолоду, а задницу в тепле. Обед. Закрыто на обед. У Фреда снова триппер. Снова? Вы не знаете Фреда? Вот он. Это — Фред. У Фреда снова триппер. Когда начнется трансляция матча? В магазине. Менингит. Тетя Надя. Я. Напрасно. Котлоград. Нет, нет, не надо! День в день. Ночь в ночь. Сутки. Будни.
А у Фреда — снова триппер. Хемингуэй. Анестезия влагалища. Со счетом три-один. В нашу пользу. В на-шу! Доброе утро. Здравствуйте! Публичная библиотека. Слово «жопа» и она сама Вот она, родная! «Незабываемые гады», новый фильм. Фильм «Гады молодые». «Девять дней одного гада». «Гады идут, а счастья — нет». Все это время «угу», давайте. Давайте выпьем. Давайте «не хочу». Газеты на стенах. «Синтаксис», сборник. Новые стихи. Не все же время быть все время новым гадам! Либеральным чертям нравятся: передовым и прогрессивным, с ориентацией на молодежь — с подрастающими рогами. У Фреда снова триппер, в который раз? «Славные гады», новый фильм. Опять-таки о гадах: кого еще снимать? И «Жизнь взаймы», ага, роман Ремарка, того самого, иностранного. Ну, тот, что «Три товарища», где Пат (мат)… Тсс, тсс, тссс!
Не может быть!.. Нет, истинная правда! Нет, нет, того не может быть — ведь быть того не может… А я вам говорю, что истинная правда, из Центрального Котла… Саша Пинсбурк арестован… Да-да, за «Синтаксис»… Уже сидит в котле… А мы-то, поэты, как будем теперь?.. Бедный «Синтаксис»… «Морфология»? «Грамматика»? «Востоков»? «Щерба»?.. Нет, шутки в стороны! Губянка не шутит. Шутки будут потом. Худые шутки. Кто там шутит, чтоб его мать!
Нет, нет, да что вы! Это я так, так просто, по молодости и бородке… Я обязательно побреюсь, я сниму свою бородку и не буду никогда, ни-ког-да! Я же тут свой в доску в аду. Без бороды я молодой, ранний и хороший. Я буду писать стихи в газету «Совесть» и читать другие, да-лада… Я знаю, я сам знаю — не ад, а рай. Благоустроенный, отличный, с постоянно растущими потребностями. Их столь же постоянно и заботливо удовлетворяют, да-да! И ангелам положены рога, они не сами. Улыбаются, помахивая хвостиком (а кто — хвостом), укоризненно покачивают головой, увенчанной позолоченными, как у козочки, рожками. Мудрые, гуманные…
Кто это пискнул «черти»?!. Ослышался. Простите, оговорочка… Как фамилия?.. Да нет же, без хвоста… Взгляните на фото — чистый ангел!.. И как улыбается… А модернизация котлов?.. Новые, электрифицированные топки… Вы обязательно прочтите прозу А. Ебитова, там все так образно, так поэтично. И про путешественника Грум-Гржимайло, и про нашу жизнь, про все, про все… Почти как у Фаустовского!.. Нужно только понять, вглядеться, вдуматься, осмыслить. Лишь по молодости лет было непонятно. А теперь — все ясно. Можно разъяснить за гонорар — не гонорея, не позорно и не смешно…
Они были разными, с бородками и без. С прочитанными книгами и без прочитанных, на иностранных языках и лишь на русском — всякие. Кумиром их был «Хем», волосатый импотент с ружьем и Африкой. Он так сдержанно мудр. Он красиво охотится на средства жены. Там, в снегах Килиманджаро. На зеленых холмах Африки. Ловит рыбку, да не простую, а рекордную, руками не обхватить. Плюс боксирует: раз-два! Он воплощал мечту о «красивой жизни», свободно-честной и без компромиссов… Бескомпромиссной жизни в этом ебаном аду!.. А ведь он тоже понимает, что жизнь и в самом деле ад, самый натуральный. Он все, все-все, он все-все понимает, старый и мудрый «Хем»! Недаром же есть его лозунг: «Каждый делает свое дело». Великолепный лозунг, лучше не придумаешь. Кто нагревает воду, кто прокаливает щипчики, кто ими орудует, кто вопит от боли, прижигаемый, а кто охотится на львов в зеленых холмах Африки. Прелестная картиночка. И как, представьте, мужественно: шутка ли — на львов!
В сущности, они хотели немногого, подонки. Лишь по молодости лет рождались эти недовольствия и прочая. Путь их был предопределен: вырастут зубы, пробьются к кормушке, все будет о'кей. Плюс «Хем» для самооправдания: «каждый делает свое дело»… Они хотели «культурного отдыха», это входило в «красивую жизнь». Тут клозет, тут библиотека, тут охота на львов, тут комфорт. Все — по полочкам, аккуратненько. И — духовной пищею — консервы книг, пластинок, репродукций.
Вы читали Кафку?
Кафка, Кафка…
У Фимы Бырбана новая пластинка, джаз вест-кост…
Консервы были разными: свежими, протухшими, подпорченными временем, домашнего изготовления и из-за рубежа. Все шло в ход, все, что подвернется на зубы и что дадут за так. И Бабель-Сабель, и Олеша-Калоша, и Ельняк-Пильняк… Залежалые? Сойдет! Искусство вечно: консервы не портятся. В банке щелочка? Целая дыра? Не беда, удобнее потчеваться. Да и вкусней, пожалуй: аромат эпохи. Составь компанию, дружок, отведай!
Великолепные едоки! Коллоквиум монстров. «Тонкач», начиненный чужими фамилиями. Эстеты в вязаных свитерах. Прыщавенькие мальчики-попугайчики. Идейные блевуны. Воня. Говоря с ним, будто давишь клопов. Он заглядывает в рот, прикидывает, оценивает. «Да, старик! Конечно, старик! Лажа, старик! Ты прав, старик!» Для него сойдет все, лишь бы было авторитетно, то бишь громко, сказано. При всем при этом он еще морализирует. Морализирует беспрерывно и, бог ты мой, непререкаемо…
Женя Врейн с его гуманистическим девизом: «Каждый имет право на личный холодильник». Тима Попыбшев, румяный и красивый, точно жопа Дед-Мороза. Мелкие радио- и теле-урывалы. О дамах говорить не будем. Дамы им под стать, одна к одной. Славная кавалерия!
Женя Врейн с его гуманистическим девизом: «Каждый имет право на личный холодильник». Тима Попыбшев, румяный и красивый, точно жопа Дед-Мороза. Мелкие радио- и теле-урывалы. О дамах говорить не будем. Дамы им под стать, одна к одной. Славная кавалерия!
Неудавшиеся евреи. Удавшиеся. Не по нации, нет, вовсе нет! Свят богом избранный народ Израилев!.. Евреи по профессии, при чем здесь гены, семя, род? Иногда меня охватывало тихое отчаянное бешенство — стоило лишь вспомнить, как я когда-то читал этим «тонкачам» свои стихи и прозу, заливаясь этаким недорезанным соловушкой… Грехи, о грехи моей молодости! Лучше бы триппер!
Как я не видел? Как я мог? Кормя своими мозгами, болью и кровью — Их, Этих? Дерьмо ползучее, дерьмо плавающее, дерьмо, желающее поразвлечься, дерьмо микроэстетствующее, дерьмо сочувствующее, дерьмо, желающее подразвлечься, милым интеллигентным дерьмом, разумеется, с местом в жизни и желанием это место изменить на лучшее… Как я мог?
О, вонючие шудры! Касты смешались. Хуже — погибли. Вайшьи не чтут брахманов, грязные лапы шудр протянуты к священным Ведам… Уже, схватили! Веды перешудрены. Ныне шудры учат священному Слову. Слово шудры авторитетнее Вед! Горе брахманам! Кшатрии бессильны. Шудры-шудры-шудры… Сплошные ряды вселенских шудр.
Их много. Их очень много. Их очень, очень, очень много. Их много — и им не смердит. Смердят они сами. Шудры стали всем: аскетами и брахманами. Кшатрий ныне — шудра. Вайшья ныне — шудра. Царь ныне — шудра. Ринга ныне шудра. Шудра занялся йогою… Никого не осталось в мире, кроме грязных паршивых шудр! Черное солнце стоит над миром: черное солнце Калиюги, черное солнце Эпохи Шудр!
Ты, мнящий себя брахманом, загляни в колодец души своей. Там, на дне, в глубине, в мягкой тьме, посмотри, приглядись — не запрятался ль шудра? Гляди зорче!
Вайшья неприятен. Тяжко вайшье в аду! Не радует взора пьяный кшатрий, похваляющийся своей силой (сила — в кулаке). Дважды неприятен кшатрий, отбывающий свой срок в аду. Брахманов в этом мире нет. Брахманы не для ада! Брахман, очутившийся в аду, неприятен троекратно. Но трижды по трижды тысячу раз неприятен вонючий шудра!
Шудра слушает только палку. Шудра подвластен только палке. Шудра понимает увесистую палку — слова созданы не для него… Горе миру! Горе брахманам, кшатриям, вайшьям — горе! Ныне палка в руках у царящих шудр!
Шудре, услыхавшему слова Священных Вед, полагалось залить уши свинцом. Шудра, узнавший истины Вед, должен быть расчленен на части. Шудра, возомнивший себя брахманом, должен быть убит… Горе брахманам! Горе миру! Ныне шудра стал всем!
Бессмертное царство шудры: шудра-демократ, шудра-плутократ, шудра-аристократ. Шудра-анархист, шудра-монархист, шудра-царь, шудра-шудра. Шудра слушает Веды. Шудра их цитирует! Шудра теперь — толкователь Вед. Шудра пишет свои собственные Веды!.. Горе миру! Этот мир не может существовать долго: мир, в котором шудра стал выше Вед, мир, где законом стали шудры!
Шудра стал творцом. Шудра стал богом! Шудра стал законником и воином, певцом и купцом. Шудра стал править миром. В этом мире все подвластно шудрам, мысли и дела, книги и пашни… Горе мыслям, делам, книгам и пашням — шудра приведет их к законному концу.
Сатьяюга, эпоха брахманов, где ты?.. Легендарный, таинственный Золотой Век!.. Каким ты был, никто не знает. Но известна Двапараюга, век Серебра, владычество кшатриев, воинов и царей. Настала Третаюга, жирный вайшья стал править миром. Кшатрии помельчали, пали цари, меч заменила медь монеты. Тяжек запах века Медного, но сносен… Увы! Пришла Калиюга, проклятый Железный век! Отныне миром правят только шудры. Век Хама, век Палки, век черного солнца Эпохи Шудр! я Шудры духа и шудры тела. Шудры-философы и шудры-цари. Они повсюду, шудры. Они — везде, мир отравлен шудрами, духом шудр! Сотворенные Создателем-Брахмой из грязи его стоп, созданные для грязи, живущие в грязи, они утратили смысл своего существования: служить четырем варнам Брахмы. Шудры стали над кастами, шудры теперь выше каст. Все, что есть, этот ад — их творение. На Земле и в душе, в словах и делах, в мыслях и жизни, повсюду и везде!
Все люди равны. Все люди — братья! Но брахман не равен кшатрию, кшатрий не равен вайшье, самый низкий вайшья, словно Гималаи, возвышается над наилучшим шудрою. Пусть шудра объявит себя царем, купцом, звездочетом — хоть самим Господом! Все это не переменит сути шудры, кармы шудры, варны шудры, шудры шудры — шудра всегда останется шудрою. У шудры есть тело, но нет души… Горе всем, кто рож ден дважды, горе брахманам, кшатриям, вайшьям, горе самим шудрам, если шудры станут править миром. Горе миру, если шудры вздумают переделывать мир!
Шудра нечист от рождения. Одним своим присутствием он оскверняет окружающих. Грязный шудра, считающий себя чистым, нечист вдвойне. Гордый шудра, стремящийся сравняться с рожденными дважды, нечист стократно. Наглый шудра, мнящий себя выше вайшьев, кшатриев и даже брахманов, нечист тысячекратно. Подлый шудра, считающий себя владыкою планеты, нечист в десять тысяч раз. Распоясавшийся шудра, посягающий на всю Вселенную, нечист и гнусен лакх — сто тысяч раз. Безбожный шудра, возомнивший себя Богом, — такой мерзейший шудра нечист и гнусен тысячу тысяч раз… Горе богам, горе людям, горе Вселенной, горе планете — ныне шудра объявил себя верховным божеством. Стал выше Бога!
«Бога нет, — говорит безбожный шудра. — Есть Человек!» И добавляет: «Шудра — лучший из людей!»… Горе Человеку! Человек — это звучало гордо? Человек — это звучит «Шудра»!.. Горе, горе всему человеческому в человеке: человек превратился в Шудру!
Жалок тот, кто стремится понять шудру: шудра не понимает самого себя. Глуп тот, кто хочет помочь шудре: за помощь шудре будет заплачено шудрой. Шудряным миром, шудриной благодарностью, шудриным ответом. Шудрами не правят — вспомните палку! — шудрам велят. Шудра— это грязь от ног Брахмы, тень от тени, получеловек, йеху, родной и кровный брат обезьяны. У шудры нет «я», есть только шудра. Каждый шаг его пахнет шудрою, каждый вздох его — нечист. Только в служении дваждырожденным оправдание шудры, смысл его жизни… Горе жизни! Горе Хозяевам! Горе шудре! — Ныне шудры стали жить лишь для самих себя!
…А еще по Котлограду шныряли бесы. Нет, не путать с чертями — совсем наоборот! Бесы были решительно против хозяев ада, они мечтали подорвать их власть и переделать все по-новому в аду. Толика бесов получилась из разочаровавшихся чертей. Но большинство их было просто чертями-неудачниками. Многие из бесов к тому же работали на чертей, осведомляли. Следуя давней традиции благодетелей рода человеческого: подрыв устоев + сотрудничество с жандармерией.
Владик Отравинский хотел стать выдающимся бесом нашего времени. Он казался мне Петрушей Верховенским с его лозунгом: «Надо делать ДЕЛО». Так сказать, индульгенция. Под ее эгидою Владик усердно урывал. Где, что, как попало, все средства были хороши. К тому же при такой бешеной конкуренции… Бедный Владик! Чтобы переплюнуть соперников, надо запродать не только труд, но и бессмертную душу. А где ее взять, коль Бога нет?
Владик рассчитывал (разумеется, в будущем) сделать такое благодеяние человечеству, чтобы после изобретения бессмертия, его, Владика Отравинского, тотчас же оживили. Вперед Маркса… Но это была лирика. Сейчас же шла текучка урывания: не до благ человечества. Владик очень смачно произносил слово «урвать». Прочувствованно, убежденно, истово… И рассчитывал на мою помощь, увы! Я был говенным помощником в этом деле. Не хватало у меня какого-то винтика в голове. Или имелся некомплектный, что ставил блок всем моим попыткам с подачи Владика.
После очередной я испытывал омерзение. И предпочитал работать грузчиком или натурщиком. Не получались у меня панегирики. И проблемные произведения о том, как сделать ад удобным для чертей и уютным для мучеников. Вместо панегирика рождалась пародия. Издевка — и она спасала. Без нее накатывала тошнота.
Мерзкое, гнусное чувство во рту, будто там — добротная помойная тряпка, причем сухая. Ее нужно щедро смачивать собственной слюной. Причем — искренне!.. Я не мог. Физически не мог. «Извини, друг, не пошла», — как говаривал алкаш, отрыгивая выпитое в стакан. Ведь тут была нужна лирика, нужно искренне восхищаться законами ада, мудрой предусмотрительностью чертей, красотами котлов, величием копоти и прочими прелестными картинами. Нужно стать мерзавцем до мозга костей, сучьим выблядком, педерастом духа. «Мы, йеху, славные ребята! Гордые хозяева Земли! Нам покоряются горы и норы, мы творим чудеса-небеса».
Певцы котлов. Жизнелюбчики. Пишем чистую правду, съедобную, как гриб. Аб-со-лют-но искренне! О том, как прекрасно яркое пламя (костров, что нагревают воду для котла). О том, как рубином блестит металл (калят щипчики). О трудовой симфонии (вопли жертв, гоготанье чертей, скрежет зубовный, треск поленьев, шипенье сковородок)… О лирически-честные блюди! С метафорами-рифмами, с творческими находками, рабочими заготовками, техникой прозы, культурой стиха. Дорогие Дозвольте Поползать! На сытеньком, подленьком, мягком писательском брюшке. Другие ведь неискренне, по долгу службы. А мы — от всей души. Мы очень-очень честные. Не для профита, не от страха лижем жопу, что вы, что вы! Зов сердца.