Почему в Тегею? Он и сам не знал. Может, потому, что близко? Потому, что Тегеей правит не сын Пелопса? Ну так Эбал – тоже не Пелопид. И что это изменило?
Скрипела повозка. После привала осел заартачился, желая вернуться домой. Пинок Тритона вернул склочное животное на стезю добродетели. Теперь осел ревел, едва завидя Тритона, и был на диво послушен. Тегея, укрытая за лиловыми горами, медленно приближалась.
В Тегее они гостили месяц. Местному басилею очень хотелось послушать о битвах с телебоями – из первых, так сказать, уст! От лавагета‑победителя! Когда еще такой случай представится? Кормил‑поил, чествовал, отпускать не хотел. Покои выделил – каждому отдельные. Даже Тритону, как герою войны. Тритон был счастлив. При случае басом шептал на ухо:
«Останемся, да?»
Все было замечательно, кроме главного: едва Амфитрион заводил разговор об очищении, у басилея начинали бегать глазки, и он спешил перевести беседу в другое русло. Когда же Амфитрион отбросил все приличия и задал вопрос в лоб: «Очистишь, или нет?» – басилей скорбно потупился:
«Извини. Знамение мне было…»
Амфитрион догадывался, как звали «знамение». Фискоя, супруга басилея. Он ловил ее косые взгляды в спину по сто раз на дню. Вечером сын Алкея стал готовится к отъезду. Алкмене он ничего не сказал, но она сама догадалась. Зачем она пришла к нему? Искала плащ? Позже он не мог вспомнить. Да и какая разница? Просто было так: глаза в глаза. Ей пришлось встать на цыпочки. Руки на плечах. Дыхание: одно на двоих.
– Я не могу.
– Молчи…
– Я поклялся. Твой отец…
– Молчи.
– Я изгнанник.
– Ты мой муж. И хватит об этом…
Перед отъездом из Тегеи он купил третий шатер. Для них с Алкменой. Плевать, что скажут люди. «И боги,» – подумал он, ужаснувшись спокойствию этой мысли.
Мантинея, Птолис, Орхомен. Знакомые места. Их принимали – где лучше, где хуже. Не гнали. Слушали. Участливо вздыхали. Отводили глаза. Возьмите еды в дорогу. Вот фарос, почти новый. Вот пояс. Пригодится. На пути в Пилос или Коринф…
Гонец от Питфея перехватил их на выезде из Орхомена – Амфитрион как раз собирался отправиться в Трезены. Питфей‑провидец, друг и соратник – уж он‑то не откажет!
«В Трезенах нет твоей судьбы, – сказал Питфей устами гонца. – Не приезжай.»
…Кафия, Феней. Амфитрион помнил этот путь. По нему он, как безумный, гнал колесницу, желая настичь братьев‑Электрионидов. Успеть, остановить, образумить… Не успел. Вспоминать было муторно, но не вспоминать – еще хуже. Почему ноги понесли его этой дорогой? Случай? Судьба?
Все повторялось: дорога, лица, ответы. Нет, не проезжали. Нет, не очистим.
Они шли дальше.
Добраться до Фенея засветло не удалось. Шатры разбили в узкой ложбине меж горбатых холмов. Хоть какая‑то защита от колючего Борея, налетевшего к вечеру. Амфитрион проснулся перед рассветом. Сначала он не понял, что за звуки его разбудили. Скулит кто‑то? Щенок приблудился? Нет, не щенок. Рядом, свернувшись, как дитя в утробе, плакала Алкмена.
«Ну что ты, успокойся! Мы найдем…»
«Я плохая жена! Плохая! Я не могу зачать от своего мужа…»
«Все будет хорошо…»
«Не могу… это я виновата…»
«Ты ни в чем не виновата… Это я! Клятва…»
«Не могу…»
«Я исполню клятву, и ты родишь мне сына. Двоих! Близнецов…»
«Мама рожала двойни…»
«У нас в семье часто рождаются близнецы. Слышишь? Не плачь…»
«Я слышу. Я уже не плачу. Видишь?»
«Вижу…»
«Я уже совсем не плачу. Все будет хорошо. Все будет…»
Она забылась в его объятиях, а он лежал без сна до самого рассвета. Это он виноват. Он один. «Ты не понимаешь, – донесся издалека, из полузабытого детства, голос приятеля‑соперника. – Или врешь. Проклятым быть плохо. Теперь у тебя в жизни все будет плохо. Чуточку плохо или очень плохо, но всегда плохо. А когда хорошо – ты будешь ждать, когда же начнется плохо. Тебе сейчас плохо, да?» Плохо, согласился Амфитрион. Мальчишкой, помнится, в драку кинулся, а сейчас и спорить не стал. Клятва давила, гнула к земле. У него не будет детей от Алкмены, пока он не выполнит обещание, данное мертвецу. Он должен убить Птерелая. Сыновья дяди Электриона погибли; Ликимний, рожденный от рабыни – не в счет. У дяди Сфенела нет сыновей, и будут ли – ведомо лишь богам. Отец… О хромом Алкее и говорить нечего. А он, Амфитрион, сын Алкея, бессилен подарить ребенка любимой женщине. Если клятва останется пустым звуком, развеется пылью на ветру – род Персеидов прервется.
Кто виновен? – Амфитрион‑Изгнанник.
Больше они не говорили об этом. Но в глазах Алкмены поселилась тоска, а груз клятвы с каждым днем становился невыносимей для Амфитриона. Словно Олимп взвалил на плечи. Рано или поздно тяжесть раздавит его. Надо было спешить.
Феней, Арена… Слабая надежда, что трусливый басилей Поликсен очистит изгнанника – лишь бы поскорей отделаться от опасного гостя! – растаяла, как дым. Поликсен спрятался. Во дворце его не оказалось, и никто не знал, где басилей. Знали, конечно, сукины дети. Притворялись.
В Арене изгнанника нашел первый гонец от Сфенела:
– Верни Анаксо в Микены!
– Нет.
Вдова дяди – Амфитриону требовалось сделать усилие, чтобы звать ее сестрой – мало‑помалу приходила в себя. Вместе с дочерью стряпала, чинила одежду, болтала о пустяках и даже улыбалась. Женщина твердо знала: ее муж жив‑здоров. Ее муж правит Микенами, сидя на золотом троносе. Он очень занят важными делами. А жену поручил родичам: дочери Алкмене и племяннику Амфитриону. Они путешествуют. Куда? Зачем? Какая разница?! Родные лица, штопка‑стирка, вкусный пар из котла – много ли надо для счастья? В мире Анаксо все было хорошо.
Сыновья? Она никогда не рожала сыновей. Только дочь.
Вы шутите?
Нет, думал Амфитрион. Я не верну ее в Микены. В город, где вместо Электриона правит Сфенел. В город, где похоронены сыновья, которых для матери не было. Микены сжигают дотла души слабых. Из Микен женщин пытались увезти силой…
Гонцы уезжали ни с чем.
В Нонаркии им впервые отказали в приюте. Припасы иссякли, ценности закончились, а ожерелье из розовых жемчужин Амфитрион берег, как зеницу ока. Сперва хотел подарить его Алкмене наутро после их первой ночи. Глупец! Это выглядело бы платой: словно шлюхе за огрызок продажной любви! Ожерелье он подарит жене перед свадьбой. Перед настоящей свадьбой, и хоть земля расколись надвое!
Им с Тритоном удалось наняться в охрану. Колченогий толстяк‑купец ехал в Коринф с дюжиной телег, груженых зерном – и боялся разбойников. Глаз у толстяка оказался наметанный. Он сразу распознал в двух бродягах опытных вояк. С семьей? – так даже лучше. Биться станут до последнего: за своих‑то!
Шайка оборванцев с дубинами встретилась им уже на второй день. Выбрались из кустов, в репьях и ссадинах; загородили дорогу. Главарь – нескладный детина с рваной губой – поскреб ногтями лишай на шее. Оскалил в ухмылке крупные лошадиные зубы.
Мол, слезай, приехали.
Амфитрион с Тритоном вышли вперед. Встали против оборванцев. Тритон тоже ухмылялся: предвкушал потеху. Залежалась дубина без дела! За спиной раздался мерный шелест – быстрее, еще быстрее! – но оборачиваться было нельзя. К счастью, главарю хватило ума. Не стоит добыча проломленных голов. Чья возьмет, это еще у богов на коленях. А то, что не вся шайка завтра рассвет увидит – тут к пифии не ходи. Рваная Губа мотнул головой, как лошадь, отгоняющая слепня, и разбойнички попятились, освобождая путь. Дюжина ударов сердца – и дорога вновь пуста.
Шелест за спиной стих. Амфитрион обернулся. Ликимний опустил пращу с увесистым голышом. Опасливо покосился на родича – ну как взбучку устроит? Чтоб не лез, куда не просят. Амфитрион кивнул с одобрением:
– Развилку на сосне видишь?
– Ага!
– Попадешь?
Гордясь собой, Ликимний крутнул пращу. Камень чиркнул по стволу на ладонь ниже развилки, сорвав кусок коры. Не Кефал, конечно…
– Упражняйся по дороге. Пригодится.
Телеги вереницей сонных черепах тащились по горам. Время от времени ломались: колесо слетит, ось треснет, ремешок в упряжи лопнет. Ограбить их пытались, что ни день. Нападать не спешили: прятались в скалах, орали для устрашения. Ликимний сразу начинал выцеливать притаившегося врага, яростно орудуя пращой. При виде охраны, готовой к драке, грабители, поколебавшись для приличия, решали не связываться. Купец радовался: двоих нанял, а они за дюжину отрабатывают! Орлы! Львы! – поведут бровью, враги бегут без оглядки.
Накаркал, ворон колченогий.
До Коринфа было рукой подать. Горы уступили место холмам, густо заросшим вереском. В бирюзовой чаше неба плавали медузы облаков. На них охотился ястреб. Телеги шли ходко; торговец, жмурясь на солнце, затянул песню…
Эти не стали загораживать путь. И пугать издалека – тоже. Гурьбой выскочили из‑за валунов; молча, будто немые, ринулись к телегам. Хотели застать врасплох. Мертвецов проще обирать, проще и безопасней. Дротик первого целил в живот Амфитриона. Сын Алкея с неправдоподобной четкостью видел щербатый, грязный от засохшей крови наконечник. Такой разорвет потроха в клочья.
«Ты должен видеть удар! Не оружие, не врага. Удар!»
Он едва успел увернуться. Иззубренная медь вспорола хитон, оставив на коже багровую ссадину – и застряла в борту телеги. Меч? Нет времени. Кулаком в зубы – хруст, храп. Коленом между ног. Разбойник сложился пополам, и камень, подхваченный с земли, раздробил ему затылок.
Теперь – меч.
Кричит Алкмена. В голову оборванца с ножом летит корзина. Тот, смеясь, уклоняется. Прижавшись спиной к телеге, женщина пытается нашарить еще что‑нибудь – швырнуть в рябую харю. Оборванец делает шаг вперед, поигрывая ножом. Мигом позже горло его распахивается второй усмешкой – красной, жуткой. Кровь хлещет на Алкмену, на мешки с зерном…
– Под телегу! Быстро!
– Сзади! – Алкмена и не думает прятаться. – Берегись!
Тяжелый клинок наискось развалил голову бородача‑атамана. Брызги на лице, на губах: жар, горечь, соль. Пир бронзы. Щедрый, хлебосольный пир. «Тот не Амфитрион, у кого не обедают…» Где‑то рядом медведем ревел Тритон, круша дубиной направо и налево. Никто не ушел живым. Двое бежали; Амфитрион догнал беглецов и зарубил. Со спины, на ходу. Вернувшись, дорезал раненых. Ликимний, с самого начала забившийся под телегу, смотрел – и икал от страха. Зря, подумал сын Алкея. Что – зря? Почему? Он не знал. Он знал другое.
В следующий раз он убьет снова и снова.
В Коринфе его ждал очередной гонец. И добро бы от Сфенела! Атрей и Фиест, братья‑враги, напоминали о себе. Звали изгнанника в Мидею; в один голос клялись, что очистят. По‑родственному, в память о былой дружбе… «Нет,» – сказал Амфитрион. Кто угодно, только не эти. Был и второй гонец, от телебоев. Птерелай, вождь пиратов, предлагал свои услуги по очищению. Уважая чужую доблесть, ценя благородство… «Нет,» – сказал Амфитрион. Кто угодно, только не этот.
«Два выхода! – хохотал во тьме прошлого знакомый голос. – Два выхода из любого тупика! И оба тебе не понравятся…»
В Коринфе ему отказали. Мегары, Клеоны… Отказ за отказом. Южная дорога из Клеон вела домой, в Арголиду. Амфитрион помнил: на середине этой, петлистой как змея, дороги правит мелким городком басилей Меламп – ядовитая тварь двадцать лет назад пыталась отравить великого Персея, Амфитрионова деда. Никто иной, как Меламп, обещал ему два выхода из тупиков[71]. Третий выход Амфитриону тоже не нравился, но выбора не осталось. «Время, – подумал он. – Пришла пора внуку взыскать дедов долг.»
Внук Персея еще не знал, что Меламп при смерти.
* * *
– Разве это Меламп? Это кусок бессмысленного мяса. Дряхлость, хвори, слабоумие. Очищение гостя? Он ходит под себя. Родного брата не узнает. Ему с боку на бок перевернуться – что гору из земли вырвать. Куда тут очищать… Мелампиды ждут, не дождутся, когда же любимый родитель отправится в Аид. Что я здесь делаю? Сижу в гостевом доме, дурак дураком. Жую дармовой хлеб. Одичал – хуже зверя. Алкмена хоть отдохнула чуточку…
– Так ты уйдешь с Пелопоннеса?
– Не знаю. Еще не решил.
Гий смотрел на друга детства – глина и лед, и бронза. Он знал: улови Амфитрион в его взгляде хоть толику жалости – прибьет, выгонит. В жалости ли нуждался сын хромого Алкея? Нет, в ином, чего Гий дать ему не мог.
– Что передает мне Сфенел?
– Сфенел? – бей сразу, вспомнил Гий. Бей правдой. – Ничего.
– Врешь.
– Он, может, и передал бы, да не с кем. Твой отец, едва с шестым гонцом переговорил, велел ему остаться в Тиринфе. Сказал, что ты вырвешь такому придурку ноги. И вызвал меня.
– Тебе я не вырву ноги?
– Мне? Ни в коем случае.
– Потому что мы играли на берегу в Персея и Медузу?
– Потому что я – слова твоего отца. У слов нет ног. У слов есть только язык, произнесший их, и этот язык – в Тиринфе.
– Я хочу услышать эти слова.
– Верни мне мою дочь, – сказал Гий. – Не позорь меня перед людьми.
– Что‑то еще? – отвернувшись, глухо спросил Амфитрион.
– Мама плачет ночами. Если нет сына, верни хотя бы дочь.
– Все?
– Все.
Амфитрион долго молчал, прежде чем кивнуть.
– Скажи отцу, – бросил он, глядя в пол, – что у Анаксо никогда не было сыновей.
У Гия глаза полезли на лоб. Но, советник и сын советника, быстро сообразил, что к чему. Тут не требовалось много ума.
– Понял?
– Понял. Не было сыновей. Что тут сложного?
– Молодец. Далеко пойдешь.
В устах изгнанника это звучало издевкой.
– И ты уйдешь с Пелопоннеса? – настаивал воспрянувший Гий.
– Не знаю, – сказали глина и лед, и бронза. – Не дави на меня, если тебе дороги твои ноги. Мало ли, что язык в Тиринфе…
– Эй! Есть кто живой!
Кричали со двора. Гий выскочил первым, забыв, кто в доме хозяин. Амфитрион вышел следом, не торопясь. Юнец‑скороход приплясывал у калитки, словно на щиколотках его трепетали крылышки.
– Радуйся! – завопил скороход Амфитриону, всем своим видом показывая, как мало он чтит какого‑то там изгнанника, и как быстро он убежит в случае чего. – Басилей Меламп велит тебе идти во дворец! И не мешкай!
– А то передумает? – хмуро поинтересовался Амфитрион.
Юнец изумился:
– Передумает? Это вряд ли. Помрет, и опоздаешь.
4
Первыми его встретили темнота и запах. Ноздри затрепетали: да, Амфитрион не ошибся. Пахло кислыми огурцами и мускусом. Впрочем, запах показался сыну Алкея не растительным, а скорее хищным, намекающим на опасность, притаившуюся во мраке. Дверь за спиной захлопнулась, оставив гостя в кромешной безвидности. «Неужели так легче умирать?» – подумал Амфитрион. И ответил сам себе: кому как.
Я бы, пожалуй, рвался отсюда до последнего.
«Не жилец,» – сказал ему в коридоре Биант, брат умирающего. И повторил с изумлением ребенка, впервые открывшего для себя коварство мира взрослых: «Да, не жилец. Как же я теперь?» Всю жизнь Биант провел в тени мудрого, предусмотрительного Мелампа, и сейчас, сам старик, не мыслил существования в одиночку. Ждать от Бианта очищения – проще ковать тряпку, дожидаясь, когда же она станет мечом. Глядя на седого простака, украдкой смахнувшего слезу, Амфитрион решил, что скорее принял бы смерть, чем такое подчиненное, ущербное бытие.
Во тьме зашевелились. Раздался сухой шелест – наверное, льняное покрывало сползло на пол. Запах усилился, затем резко пошел на убыль. Амфитрион услышал кашель. Вскоре тьма заговорила.
– Уходи! – крикнула тьма.
Сын Алкея не знал, что делать. Уйти? Остаться? Перед ним на смертном одре лежал отравитель. Это было давно; беспощадный дед простил мерзавца, юный внук – нет. Никогда Амфитрион не лелеял мысли о мести, особенно сейчас. Просто знал: Меламп? – нет прощения. Даже явившись к Мелампу в поисках очищения, он разделял басилея, способного избавить от скверны, и предателя, налившего яд в чашу Убийцы Горгоны.
– Уходи!
Амфитрион повернулся, шагнул к двери.
– Уходи с Пелопоннеса! Здесь у тебя нет судьбы!
Хриплый, надсадный голос. Меламп словно хотел докричаться до гостя с другого берега Леты, реки забвения – стоя одной ногой в царстве теней. Слова его ударили Амфитриона наотмашь – слова отца, хромого Алкея, и слова Питфея, трезенского правителя‑провидца, вложенные в уста мертвеца. Лишь теперь Амфитрион понял, что все эти дни, узнав о безнадежном состоянии Мелампа, думал о нем, как о мертвеце.
– Почему? – спросил Амфитрион. – Почему нет?
Кашель был ему ответом. Нет, не кашель – смех.
– Два выхода, мальчик! – хохотала тьма. – Два выхода из любого тупика!
– Ты уже говорил мне это. Помнишь?
– Два выхода! И оба тебе не понравятся…
– Издеваешься?
– Останься на Пелопоннесе – и живи без судьбы! Уйди – и встреть судьбу! Что тебе нравится больше?
– Больше мне нравится ягнячья печенка. С аркадским красным.
Тьма замолчала. Ни кашля, ни смеха. Позже мрак вздохнул:
– Печенка… Меня кормят жидкой кашицей. Иди в Фивы, мальчик.
– Почему не в Додону? Или на Крит?
Разговор с человеком, чей разум помутился от дыхания Таната Железнокрылого, утомил Амфитриона. От кислой вони тошнило. Фивы, подумал он. Какая разница? Отец прав: Пелопоннес не для меня. Вот и этот талдычит: уходи… Глаза привыкли к темноте. Амфитрион уже различал низкое ложе, Мелампа, до шеи укрытого одеялом. Под одеялом все время что‑то шевелилось, напоминая изгибы змеиного хвоста. Ноги умирающего находились в непрерывном, неприятном движении. Агония? Сын Алкея прикинул, что бы он увидел, сбрось Меламп одеяло, и решил, что не хочет этого видеть.