– Слышала, – наконец ответила она. – Ну и что?
Эписодий пятый
1
– Проклятый!
– Не говори глупостей, брат. Или хотя бы не повторяй их за другими.
– А ты разуй уши, брат. Твой сын – проклятый!
– А даже если так?
– И ты спокойно признаешь это?!
– Я не признаю. Я допускаю. И повторяю: что с того?
– О боги! Вы слышите его безумные речи?
– Берегись, брат мой. Стрелы проклятий бьют исподтишка. Никогда не знаешь заранее, в кого они угодят.
– Благодарю тебя, судьба, что у меня нет сыновей! На дочерей не ляжет черная тень Пелопсовой судьбы…
– И снова берегись, брат мой. Ты младший меж сыновей Персея. И жена твоя молода. У тебя еще может родиться сын. Как знать, не вспомнишь ли ты однажды о проклятии Пелопса…
– Мой сын будет властвовать над Микенами!
– Полагаешь, спинка троноса – надежная защита от судьбы?
Не найдя, что ответить, Сфенел, ванакт микенский, вскочил с кресла – и забегал по мегарону. Гнев переполнял его, гнев и бессилие. Так было всегда при разговорах со старшим братом. Хоть не езди в Тиринф! Алкей доводил Сфенела до бешенства, от которого щипало в носу, а на глаза наворачивались слезы. Нет, это очаг дымит. Надо изругать рабов‑бездельников… С размаху Сфенел врезал кулаком по колонне. Боль отрезвила, вернула ясность рассудку.
– Начнем сначала, – предложил он. – Что тебя беспокоит?
– Три года мой сын шляется по Пелопоннесу…
Шляется, оценил Сфенел. В голосе брата звучала плохо скрываемая ярость. Брат раздражен сыном‑изгнанником. Сперва так переживал, что чуть не превратился в вареную репу, а теперь глядите‑ка! – ожил, велел доложить о странствиях любимца и, свесив руку с ложа, чертит на песке странные знаки. После суда, решившего судьбу убийцы, Алкей больше не вставал на ноги – хоть с костылем, хоть при помощи слуги. Первенец великого Персея сделался неимоверно тучен, заплыл жиром: дряблая гора плоти. К двум носильщикам добавили третьего – иначе силачи‑номады срывали спины. Тут и у быка хребет треснет! Цена, какой Алкею давались будничные пустяки – например, опрятность – была, пожалуй, чрезмерной. Калека терпел, не отягощая близких жалобами. Лишь взгляд его день ото дня набирал бритвенной остроты, как если бы зрачки – клинки из бронзы – точили на оселке страданий. Временами Сфенелу казалось, что в недрах Алкеевой туши, вернувшись из царства мертвых, прячется отец, Убийца Горгоны. А взгляд брата – это блеск отцовского меча.
– Ну и пусть! – отмахнулся он. – Жив, и ладно.
– Было у отца три сына… – с непонятной насмешкой произнес Алкей. – Я лежу в Тиринфе. Ты сидишь в Микенах. Амфитрион меряет Остров Пелопса из конца в конец. От Пилоса до Трезен. От Коринфа до Спарты. Месяц за месяцем, год за годом. Амфитрион, убийца владыки Микен.
– Владыка Микен – я!
– Это сегодня. Амфитрион же носит в котомке вчерашний день. Как знать, не превратится ли вчера в завтра? Тем более, что котомка – не единственная спутница изгнанника. Убийца скитается вместе с вдовой убитого, дочерью убитого и последним, оставшимся в живых, сыном убитого.
– Ликимний – ублюдок! Пащенок, рожденный от рабыни!
– Да, в нем мало Персеевой крови. Но она есть. Впрочем, оставим малыша в покое. Ты слышал, что я сказал?
– Я не глухой!
– Сомневаюсь. Давай еще раз, сначала. Что ты услышал?
– Что твой драгоценный сыночек меряет Пелопоннес в компании Электрионовой вдовы…
– А должен был услышать совсем другое. Мой сыночек держит вдову при себе. Он не отправил ее домой, в Тиринф или Микены. Он заботится о вдове, кормит и поит, защищает от разбойников. Что это значит для болтунов и зевак? Что это значит для хитроумных басилеев Аркадии и Элиды?
Вместо ответа Сфенел опять приласкал колонну кулаком. Дерево глухо застонало; посыпалась краска. Больше всего на свете младшему Персеиду хотелось послать старшего в Тартар со всеми его намеками и допросами. Который раз Сфенел собирался с духом – «Сопляков учи! Слугами командуй! А я – ванакт! Кто дал тебе право…» – и гневные слова в последний момент каменели на языке. Вернувшись в Микены, он наедине с собой разучивал воинственные речи, в финале которых Алкей неизменно признавал свое поражение и клялся в почтении к Сфенелу Великолепному. Увы, в присутствии брата медь ораторского искусства превращалась в труху.
– Это значит, – продолжал беспощадный Алкей, – что мой сын не доверяет ни тебе, ни мне. Он боится вверить нам жизнь несчастной. А ведь вдова покойного ванакта – моя дочь и твоя племянница. Это оскорбительно. Это – упрек и подозрения. Болтуны шепчутся, басилеи ухмыляются. Мой сын позорит семью, то есть нас.
– У изгнанников нет семьи!
– Хорошо. Он позорит семью, которой у него нет. Ты слал к нему гонцов?
– Пятерых! Он всем отказал.
– Отправь шестого. Но сперва пусть гонец зайдет ко мне. Я научу его, как надо убеждать строптивцев.
– Шли гонца сам! Или в Тиринфе нет скороходов?
– Я чту память погибшего брата. Я не стану слать гонцов к убийце.
– А я, выходит, не чту?!
– А ты сел на тронос убитого. Наследовал его город, а вместе с городом – долг правителя. Не только у изгнанников нет семьи. У владык – тоже. Оставим споры. Гонца пошлешь ты, я же вложу ему капельку ума. Что ты еще услышал от меня, о чуткий брат мой?
– Что твой сыночек держит при себе дочь Электриона! Что он живет с ней, как с женой, хотя никто еще не гулял на их свадьбе! Что он бесчестит девчонку перед всем миром! Что боги гневаются, глядя на беззаконную парочку…
– И это все ты услышал от меня?
– Это известно пням в лесу! – вскипел Сфенел. При каждом визите в Тиринф случались мгновения, когда ему хотелось поднять руку на брата. Выбить язвительность вместе с зубами, и вколотить взамен хоть чуточку уважения. – Гальке на берегу! Уверен, именно поэтому ни один басилей не дает наглецу очищения. Он умоляет, взывает к милосердию, а ему отказывают раз за разом…
– Умоляет, – повторил Алкей. – Взывает к милосердию.
И замолчал.
Тишина давила, гнула к земле. Сфенел вспомнил племянника – такого, каким Амфитрион стоял на суде. Насчет «умоляет», подумал микенский ванакт, это я перегнул палку. Хотелось бы, но вряд ли. С другой стороны, годы скитаний меняют людей. Может, и умоляет. Бродяга, обремененный двумя женщинами и мальчишкой. Ночлег под открытым небом. Черствый кусок хлеба. Косые взгляды в спину. Одежда, заскорузлая от грязи и пота. Дожди, распутица. Ноги, сбитые в кровь. Надежда на очищение. И – отказ за отказом…
«Я бы не выдержал, – вздохнул младший Персеид. – Я бы прыгнул со скалы.»
Он – изгнанник, подсказала гордыня. Ты – ванакт.
«Я – ванакт. Сбылись мечты…»
Никому, даже богам во время молитвы, Сфенел не признался бы, что три года власти над Микенами были для него острозубой волчьей стаей. Они пожирали Сфенелову жизнь, пуская кровавую слюну. Дробили, перемалывали на обременительные пустяки. Отправить землекопов к южным насыпям. Отправить каменщиков к подземным колодцам дворца. Выделить «держателям земли» участки. Цена? Восемьдесят семь малых мер зерна каждый. Решить тяжбу с жрицей храма Геры. Да, боги не платят подати; жрицы же – другое дело. Пшеница уродилась скверно; ячмень – удачно. Переманить сукновалов из Пилоса. Стадо пастуха Телефа насчитывает сорок ягнят, пять дюжин овец и тридцать баранов. Пастух Телеф, дрянь этакая, задолжал казне полтора таланта шерсти. Вразумить, но не калечить. Прачке в день – две меры хлеба и смокв. Пять мер – надзирателю за работами… О Зевс! Неужели и ты, Громовержец, пируя на Олимпе, вынужден следить: Афродите – две меры нектара и амброзии, Афине – пять мер…
– Кто мой сын, – прервал Алкей грустные размышления младшего брата, – в глазах людей? Претендент на микенский тронос. Почему изгнаннику отказывают в очищении? Потому что басилей, очистивший его, открыто заявит о своей поддержке будущего ванакта Микен. Полагаю, этот же басилей сыграет свадьбу Амфитриона и Алкмены. На свадьбу соберутся гости. Многие правители одарят жениха своей дружбой. День очищения Амфитриона станет днем создания нового союза. Союза против твоих Микен, брат.
Сфенел присел у Алкеева ложа на корточки.
– Союза за Микены твоего сына, – тихо сказал он. – Ты ведь хочешь этого, да?
«Ночами не спишь, – добавил он молча. – Все видишь: Амфитрион на микенском троносе, а я скитаюсь по Пелопоннесу. Или лежу в могиле. Надеешься дожить до светлого дня? Оставь надежду, калека…»
– Нет, – ответил Алкей. – Я не хочу войны в семье Персеидов.
– Врешь!
– Мой сын – воин. Из него выйдет плохой правитель. Возможно, худший, чем вышел из тебя. Убийца на троносе убитого… Вряд ли боги сделают такое царствование счастливым.
– Ты сказал: союз. Ну хорошо, я понимаю, зачем это нужно тебе с твоим сыном. Но зачем это надо басилеям Пелопоннеса? Сменить одного Персеида на другого? Им‑то какая разница?!
– Эх ты, – горечь усмешки искривила рот Алкея. На обвисших щеках зажглись пунцовые, болезненные пятна. – Это для нас мой сын Персеид. А многочисленные сыновья Пелопса, сидящие в окрестных городах, называют его иначе. Для них он – родная кровь. Для них он – Пелопид.
– Я велю гонцу зайти к тебе, – кивнул Сфенел. – Найди верные слова для изгнанника.
2
– Радуйся! Я ищу Амфитриона Персеида. Мне сказали, он здесь.
Мужчина, сидевший на дубовой колоде, лишь плечами пожал. Вздыбились лопатки под линялым хитоном. Казалось, ветхая ткань сейчас расползется по швам, и за спиной угрюмца распахнутся крылья. «Только бы не железные! – обмер посланец. На лбу выступила липкая испарина. – Пройти столько стадий, чтобы встретить Таната Смертоносного…»
Пронесло. Лопатки опали, хитон уцелел; крыльев у мужчины не обнаружилось. Что за чушь в голову лезет? Небось, солнце темя напекло.
– Амфитриона Алкида, – обладатель зловещей спины медлил повернуться к гостю лицом. Голос его звучал глухо, словно из недр пифоса. – Сына хромого Алкея. Зачем он тебе?
Посланец знал себе цену. Ему ли отчитываться перед первым встречным? Но язык предал хозяина, проявив неожиданную самостоятельность:
– Я несу изгнаннику весть. От Сфенела Персеида, ванакта Микенского…
Спина осталась безучастной.
– …и Алкея Персеида, которого ты назвал хромым Алкеем.
Хмурый мужчина начал оборачиваться. Вот‑вот заскрипит, будто трухлявая сосна под ветром. Лицо – темная глина, пропеченная зноем до твердости камня. В поры намертво въелась дорожная пыль. Волосы стягивает ремешок из кожи – вытертый, грязный. Кудлатая борода давно не стрижена. Бродяга? Наемник? Разбойник с большой дороги?
Что он здесь делает?
Посланец решительно шагнул вперед, дабы, сверкнув очами, поставить чужака на место. Ох, зря! – льдистый взгляд грубияна превратил его в мрамор. Кровь замедлила свой бег, остывая в жилах. Ударит? Прогонит? Убьет?! Но мужчина вдруг моргнул – раз, другой; по мере того, как таял лед в глазах бродяги, к посланцу возвращалась власть над телом. Глиняная маска треснула, родив неуверенную улыбку.
– Гий? Ты?
– Амфитрион?!
– Радуйся, Гий, сын Филандра!
– Радуйся, Амфитрион, сын Алкея! Не узнал! Клянусь Зевсом, не узнал!
– Скитания не красят человека.
– Да ладно! Тебя бы отмыть, постричь…
Гий прикусил язык. Не отмыть – очистить. Перед богами и людьми. Тогда Амфитрион станет прежним. Может быть. Отвечая тайным мыслям посланца, сын Алкея с былой легкостью вскочил на ноги. Сделал шаг навстречу, распахнул объятия – и остановился. Почему? Советник и сын советника, Гий умел соображать быстро. Кто рискнет обниматься с изгнанником, не очищенным от скверны убийства? Но есть ли лучший способ заслужить доверие изгнанника?
Кинувшись к другу детства, Гий крепко обнял Амфитриона.
– Знаешь, как я рад тебя видеть?
– А я?!
– Ох, да тише ты, раздавишь! Это у тебя ребра из бронзы…
Амфитрион отпустил посланника, отстранился. Лед во взгляде растаял без остатка. Сейчас там плескалась лучистая радость.
– Пошли в дом? Я тут гость, конечно… Но ведь ты тоже гость. Мой! Боги, как давно у меня не было гостей! В доме есть вино, и лепешки с сыром, и мясо козленка…
– Идем! – Гий хлопнул Амфитриона по плечу, чуть не отбив себе руку. – Мои люди…
– Всех накормим! Всех напоим! Алкмена! Посмотри, кто к нам приехал! Неси воды – умыться с дороги…
На миг перед Гием возник прежний сын Алкея: веселый богач и щедрый хозяин, чей дом в Микенах до рассвета гудел от пиров. Затем внимание посланца привлекла вышедшая во двор Алкмена. Да, повзрослела. Дерзкую девчонку сменила молодая женщина. Лицо, осанка… Должно быть, Амфитрион поделился с Алкменой толикой суровости. Или это в ней от прабабки Андромеды? Хороша! Определенно хороша. Еще бы приодеть…
– Иди, иди! Засмотрелся он…
«Бедно живут, – оценил Гий, переступив порог. – Ни рабов, ни прислуги.» Когда Алкмена принесла воды и сразу ушла, Амфитрион сам омыл гостю ноги, подал ковш и лохань для омовения рук; налил в кратер вина, разбавил, принес хлеб. Замер в ожидании. Ну да, конечно. Изгнаннику нельзя обращаться к богам. Даже плеснуть вина в сторону очага – и то запретно.
– Да будет милостив к нам Зевс‑Гостеприимец! – Гий щедро брызнул вином на пол. – Твое здоровье, друг мой! Пусть боги исполнят твои заветные желания!
Отломив край лепешки, он принялся жевать. «Гостевой дом», выстроенный на отшибе, убедил Гия в житейском опыте здешнего правителя. Вроде, и в городе – и за чертой. Обстановка скромная: ни тебе серебряных кубков, ни треножников для лампад, ни трапезных лож. Живи, ешь‑пей, но знай свое место.
«Не очистят, – уверился Гий. – Иначе во дворец бы позвали.» Он вспомнил наставления Алкея, полученные накануне отъезда. Мой сын – воин, предупредил калека. Будь воином и ты. Переходи к главному сразу, без ходьбы вокруг да около. Никаких намеков и двусмысленностей. Бей наотмашь, не давая опомниться. Иначе проиграешь битву.
– Твой отец, – твердым голосом сказал Гий, – велит тебе уходить с Пелопоннеса.
– Велит?
– Да.
Амфитрион испытующе разглядывал посланца. В глазах его читался интерес – такой, от которого у Гия закололо под ложечкой. С опозданием Гий понял, что Амфитрион сейчас видит не друга детства, а своего отца – того, кто «велит».
– Почему же?
– Ты носишь в себе войну. Однажды найдется смельчак, который тебя очистит. Тогда войны не избежать.
– Пока смельчаков не нашлось.
Смех изгнанника вышел горше придорожной полыни.
– Все опасаются брать на себя ответственность. Но ничто не может продолжаться вечно.
– Думаешь? – спросил Амфитрион.
3
Дорога ложилась под сандалии, колеса и копыта. Вилась змеей меж холмов. Пылила. Расползалась жирной грязью, норовя сбросить путников со скользкой спины. С наслаждением одаривала камнями и выбоинами. Пыталась удрать в горы, превратиться в козью тропу и втихаря сойти на нет, заведя в непролазную глушь. А они все шли, упрямцы. Путь в Микены и Тиринф закрыт, но Пелопоннес велик. Аргос и Мантинея, Коринф и Мегары, Пилос и Сикион, Трезены и Арена, Спарта и Эпидавр. Где‑нибудь, да сыщется басилей, что очистит изгнанника.
«Идем в Спарту, – сказала Алкмена. – Ты воин.»
«Ну и что?»
«В Спарте ценят воинов. Тебя очистят, и мы поженимся.»
Амфитрион кивнул. «Эбал Спартанец женат на моей тетке Горгофоне, – подумал он. – Эбал не Пелопид…» С недавнего времени сын Алкея перестал доверять Пелопидам.
«Клятва, – лязгнул в голове голос покойника‑Электриона. – Ты клялся, племянник!»
Амфитрион кивнул еще раз: тени, восставшей из Аида.
«Я помню. Помню…»
Деревни, именующие себя городами. Города, беднее деревень. Заночевать под крышей – редкая удача. За фибулу с опалом и серебряную пряжку Амфитрион купил два походных шатра, одеяла и медный котел. Женщины не должны спать на голой земле. Да и Ликимний – тот еще бродяга…
Колесница сломалась на границе со Спартой. «Дурной знак, да!» – расстроился Тритон. Как в воду глядел. Басилей Эбал их принял. Дал приют во дворце, честь по чести. И от беседы не отказался. Выслушал. Сочувствовал. Правда, бороду при этом теребил – чуть не выдрал. Ну да мало ли, у кого какая привычка? Повозку с ослом выделил. Еды дал, не скупясь…
Вот только очищать отказался.
И не возмутишься, не рявкнешь в сердцах: «Почему?!» В своем праве басилей. Скажи спасибо за добро, за ласку, и иди дальше, изгнанник.
– Стойте! – ударило в спину, когда они уже миновали ворота.
Тетка Горгофона, жена Эбала. Две рабыни не поспевали за госпожой, самолично тащившей увесистый мешок.
– Возьми. Пусть боги будут милостивы к тебе. Ко всем вам.
Тетка развернулась и пошла обратно, не оглядываясь.
В мешке обнаружились наконечники для копий, три ножа, пять пар крепких сандалий, теплые плащи… Дар воина воину. Горгофона была истинной дочерью Персея и Андромеды. На сердце сделалось теплее. Что ж, попытаем счастья в другом месте.
Все смотрели на Амфитриона. Куда теперь?
– В Тегею, – он махнул рукой на север.
Почему в Тегею? Он и сам не знал. Может, потому, что близко? Потому, что Тегеей правит не сын Пелопса? Ну так Эбал – тоже не Пелопид. И что это изменило?