Ночами ему снились дети, провожающие его взглядом.
– Эй, Тритон! А ведь она – родня тебе…
– Кто?
Тритон злится. Тритон не понимает.
– Лиса. Ваши матери – родные сестры.
– Сестры, да?
Тритон показывает руками, что сделал бы с такой сестрой. Вот так, и вот так. И еще так. Если бы догнал. Если бы, вздыхает Амфитрион. Тогда и я бы сделал.
Ловушки. Силки. Сети. Ямы.
Приманки.
Яд.
Отрава, которой заранее накормили жертву.
Бесполезно.
Геликон – гора близ Фив.
Здесь обитают музы, которые равнодушны к неудачливым охотникам. Здесь струится Гиппокренский источник, выбитый копытом Пегаса, крылатого коня. Говорят, вода источника вселяет в людей поэтическое вдохновение. Ложь! Много дней провел Амфитрион у хрустальных струй Гиппокрены, поджидая Пегаса. Воды выпил – озеро! Ни вдохновения, ни коня. А ведь как мечталось: укротить Пегаса, обгоняющего ветер, сына Медузы Горгоны от Посейдона Черногривого – и верхом на птице‑скакуне, за Тевмесской лисицей…
Гонец от отца нашел его по возвращении с Геликона.
10
В Беотии весна затянулась, не спеша уступать права знойному лету. Природа безумствовала, щедро одаривая леса и рощи пышными одеждами всех оттенков зелени. Луговое разнотравье пестрело цветами. Бурлили ручьи, птичий гомон несся к облакам. От буйства жизни Амфитриона тошнило. Ликующий гимн отдавался в его сердце погребальным эхом и воплями пожираемых заживо детей. Нет, он ни разу не видел кровавой лисьей трапезы. Не слышал наяву криков ее жертв.
Имело ли это значение?
Арголида встретила его опаляющим дыханием зноя. Пыль на придорожных камнях, на траве, стремительно выгорающей под солнцем, на вездесущих колючках, на потных лицах – пылью был пропитан сам воздух. Скалы плавились от ярости Гелиоса. Над дорогой стояло зыбкое марево, текло раскаленной, фальшивой влагой – плевок Мома‑Насмешника, бога злословия, искажал предметы и расстояния.
Вновь близился таргелион, месяц жатвы. Больше года сын Алкея преследовал Тевмесскую лисицу. И каков результат? Четырнадцать жертв, исправно принесенных фиванцами. А пятнадцатой осталось жить меньше недели. Впервые Амфитрион порадовался, что у них с Алкменой нет детей. Мигом позже он едва не отвесил себе оплеуху за подобную мысль.
«Отец зовет тебя в Тиринф,» – сказал гонец.
Он не хотел ехать.
«Твой отец плох. Боюсь…» – гонец умолк, не закончив фразы.
«Поезжай, – сказал басилей Креонт. – Это твой отец.»
«Я должен продолжать охоту.»
«Ты должен быть рядом с отцом. Я буду молить богов, чтобы ты застал его живым.»
«Я поклялся убить эту тварь.»
«Я не предлагаю тебе уехать насовсем. Сколько времени займет путь в Тиринф и обратно? Два месяца? Три? Ты уверен, что за это время изловишь Алепо?»
«Два‑три месяца – это две‑три жертвы.»
«Лиса подождет. А вот твой отец может не дождаться сына. Я дам тебе пару колесниц и отряд воинов для охраны. Пусть Тиринф видит, как тебя ценят в Фивах. Ты больше не изгнанник. И не спорь! Отбиваться от разбойников – не твоя забота. Ты нужен Фивам для другого.»
Разумеется, Тритон тоже отправился с ним. Куда ж без тирренца?
«Дед убил бы эту тварь при первой же встрече, – мрачно думал Амфитрион, придерживая лошадей на крутом спуске. – Зарезал бы без лишних разговоров. Можно ее догнать, нельзя – дед бы… И я ведь тоже мог! Когда она навалилась на меня. Вместо того, чтобы отшвырнуть – всадить меч в брюхо…»
– Тиринф! Видишь, да?
Холм венчала знакомая крепость. А город‑то вырос, расползся вокруг холма. Выплеснулось из котла чудо‑варево, растеклось по окрестностям, застыло пузырями строений с подгоревшей коркой крыш.
– Скоро дома будем!
Тритон погладил бурчащий живот, предвкушая ужин – и едва не свалился с колесницы на повороте. Амфитрион же мысленно раздвоился, оправдывая свое имя. Каждый закоулок Тиринфа, каждая тропа в округе были знакомы ему с детства. Здесь даже воздух пах по‑другому. Дедов дворец, галерея на стене, откуда он сто раз наблюдал за победным шествием ночи по Арголиде; друзья, соратники в походе на телебоев; отец, мама…
Позади остались Фивы. Жилище у Платейских ворот – простор и уют, честно выделенные Креонтом. Но дело не в просторе с уютом. И даже не в Алкмене, ждущей возвращения мужа. С Фивами Амфитриона связывало нечто большее. Клятва? – нет, забота. Обещание, которое надо выполнить. Дело, которое надо завершить. Тевмесская лисица привязала его к Фивам сильнее самых прочных веревок. А значит, охотник вернется за добычей.
Он подъезжал к дому.
Он оставлял дом за спиной.
11
У подножия холма Амфитрион остановил лошадей. Отсюда главная дорога вела к Щитовым воротам. Вторая, узкая тропа, которую Амфитрион помнил лучше, чем линии собственной ладони, сворачивала на север, к палестре, и, ловко извернувшись – к тем же Щитовым воротам, круче и быстрее, точнехонько в пасть каменного змея, обвившего акрополь. Этим путем, презирая скалистые скаты, где так легко сломать себе шею, он бегал много раз, стараясь догнать легкого на ногу деда.
– Эй! – крикнул сын Алкея охране. – Встретимся в акрополе. Тритон, догоняй!
И, спрыгнув наземь, как мальчишка, бегом рванул по тропе. Тритон, поднаторевший в беге за годы сухопутной жизни, не отставал. Детство вернулось, ослепив узнаванием. Тропинка путалась в камнях, траве, багряных вспышках маков. Амфитрион видел башни и бастионы нижней цитадели, где жители города могли укрыться в случае осады. На галерее стояли дозорные; смеясь, они указывали на пару дураков, бок о бок идущих на штурм Тиринфа. Рубанув себя по локтю, Амфитрион показал, что сделает с дозорными, когда добежит. Смех на галерее превратился в хохот, дозорные замахали копьями, притворяясь, что сейчас метнут их в дерзких. Утирая слезы, младший в карауле взял мех для воды и стал спускаться к роднику. Все было, как двадцать лет назад; о боги! – двадцать лет, целая жизнь…
На миг почудилось: сейчас он влетит в Коридор Смерти – и нагонит деда. Живого, здорового. «Хаа‑ай, гроза над морем…» Главное – успеть перехватить Персея до ворот. Иначе оплеухой не отделаться. «Хаа‑ай, Тифон стоглавый, Зевс‑Кронид язвит дракона…»
– …ну ты дал сегодня!
– Учитель Мардоний аж побелел!
– Я случайно…
Они поравнялись с компанией юнцов лет тринадцати‑четырнадцати, срезавших путь домой из палестры. Те ржали жеребцами, перебивали друг друга, хлопали по плечам крепыша, увенчанного шапкой огненно‑рыжих кудрей. Амфитрион перешел с бега на шаг, прислушался.
– А диск – тоже случайно?
– Мардоний думал, не долетит…
– Он всегда на краю стоит, когда диски мечут…
– Больше не будет!
– Персей в своего деда тоже нарочно не целился!
– Сыновья Зевса – они такие. Раз, и наповал!
Амфитрион остановился. Остановился и рыжий крепыш, над которым подшучивали. Набычился, свел к переносице густые брови. Серьезный малый, подумал Амфитрион. Скромный. Его хвалят, а он сердится.
– Кто сын Зевса? – спросил рыжий.
– Персей. И ты…
– Я тебя предупреждал?
– Ну, предупреждал…
Рыжий ударил без замаха. Смуглый кудряш, зачисливший рыжего в сыновья Громовержца, умылся кровью из разбитого носа. Не давая смуглому опомниться, рыжий подсек ногу кудряша, сбив того на землю, сам упал рядом на колени, заработал кулаками – как молотами.
– Хорош, да? Вояка…
Рыжий оглох. Тритон‑миротворец взял упрямца за шкирку, рывком вздернул на ноги. Лицо Тритона выражало глубочайшее удовлетворение происходящим.
– Ты чего, а?
– Он назвал меня сыном Зевса! Я его предупреждал.
Любой на месте рыжего, возбужденный дракой, пытался бы вырваться. Рыжий стоял смирно. Понимал: с Тритоном шутки плохи. Рассудительный не по возрасту, он ждал, когда его отпустят, чтобы продолжить путь. Компания, обступив избитого кудряша, бросала на рыжего косые взгляды. Плевать рыжий на них хотел. Кто угодно боялся бы, что парни кинутся скопом на зачинщика, или подстерегут в укромном уголке; кто угодно, только не этот медвежонок.
– Сын Зевса? – не понял Тритон. – Это же хорошо?
– У меня есть отец. Мой родной отец. Мне достаточно.
– А у меня нет, – вздохнул Тритон. – Нет папашки‑то.
– Совсем? – удивился рыжий.
– Совсем, да. Убили, значит. Бабы убили, злющие…
– Жалко…
Лицо рыжего, на котором читалось искреннее сочувствие, заставило Амфитриона вздрогнуть. Словно камень, пущенный из пращи, ударил в память, как в глиняную свистульку, разнося в куски. Знакомые черты, знакомое выражение. Кажется, вот‑вот, и назовешь по имени. Сын кого‑то из друзей детства? Нет, не вспомнить. Мальчишкой Амфитрион глядел на деда – великого Персея – с обожанием и завистью. Сын Златого Дождя! Зевсово семя! Не то что какой‑то сын хромого Алкея. А рыжий медвежонок – кулаком по роже. Будто его сукиным сыном обозвали.
Лицо рыжего, на котором читалось искреннее сочувствие, заставило Амфитриона вздрогнуть. Словно камень, пущенный из пращи, ударил в память, как в глиняную свистульку, разнося в куски. Знакомые черты, знакомое выражение. Кажется, вот‑вот, и назовешь по имени. Сын кого‑то из друзей детства? Нет, не вспомнить. Мальчишкой Амфитрион глядел на деда – великого Персея – с обожанием и завистью. Сын Златого Дождя! Зевсово семя! Не то что какой‑то сын хромого Алкея. А рыжий медвежонок – кулаком по роже. Будто его сукиным сыном обозвали.
«У меня есть отец. Мой родной отец. Мне достаточно.»
– Парни тебя не поколотят? – спросил он, кивнув на удравшую вперед компанию. Друзья поддерживали избитого, тот со злостью что‑то втолковывал им, плюясь кровью. Наверное, клялся отомстить. – Сильно ты его…
– Поколотят, – согласился рыжий. – Завтра с утра.
– И что?
– Ничего. Главное, запомнят.
– Тоже верно. Отпусти его, Тритон.
– Если поколотят, – Тритон разжал пальцы, – скажи мне.
– Зачем?
Тритон подумал.
– Я им ноги повыдергаю, – сказал тирренец. – На кой им ноги?
12
К воротам они не пошли. Пусть охрана с колесницами ползет по дороге, пыля и вызывая интерес стражников. Ага, вот и любимая калитка. Через нее рабыни бегали из дворца к ручью за водой. Кружным‑то путем, через Щитовые – замаешься. Ручей пришелся кстати: напились, ополоснули лица. Калитка была не заперта. Казалось бы: вот она, брешь в обороне, вражья радость… В «брешь» с трудом мог протиснуться один человек в доспехе. А Тритон и без доспеха бока ободрал. За калиткой – узкий коридорчик, каменная кишка. У края ждет своего часа тяжеленный валун. Выбьет караульщик подпорку – закупорит валун проход лучше, чем засмоленная крышка – пифос.
Тараном не вышибешь.
Караульщик где‑то шлялся. «Обленились, дети Ехидны! – нахмурился Амфитрион. – Заходите, воры, выносите полдворца! Раньше такого не было…»
– Стой! – поймал он за руку быстроногую служанку. – Где стража?
Та вытаращилась на гостя, словно кентавра увидела. Ну да, откуда дурехе знать про стражу? Нашел главного по обороне…
– На стенах, – пролепетала девица. – Там…
– Где Лисидика? – поправился Амфитрион. – На женской половине?
Первой он хотел увидеть мать. При мысли об отце ему становилось не по себе. А вдруг он все‑таки опоздал? Нет, сначала – мама. Уж с ней‑то, будем надеяться, все в порядке.
– Госпожа в город ушла, – доложилась служанка. – В храм Геры Благой.
И, вырвав руку, удрала без оглядки.
Амфитрион плюнул в сердцах, досадуя больше на себя, чем на пугливую вертихвостку, и двинулся в обход конюшен. Идущий следом Тритон шумно принюхивался, раздувая ноздри. Тирренца волновала не вонь навоза и острый запах конского пота. Где‑то поблизости жарили мясо, и, кажется, это была жирная свинина.
– Я на кухню, да? Брюхо аж сводит…
– Обожди. Успеешь…
Жилища рабов. Кузня. Винный погреб. Оружейные кладовые. В главном дворе царила обычная суета. Рабы носились, как угорелые, полоскались на ветру хитоны и плащи, вывешенные для просушки, смачно хакал мясник, топор его с хряском врубался в бычью тушу, над которой вились мухи; путалась у всех под ногами детвора, играя в догонялки… В хаосе и кутерьме оставался недвижен один‑единственный человек. Сидел на плетеном стуле, в скудной тени портика; горбился, смотрел куда‑то вдаль. В пяти шагах от него дремала собака – темно‑рыжая, с золотистым отливом.
Амфитрион подошел, встал рядом. Человек даже ухом не повел.
– Алкей где? У себя?
Раз бездельничает, пусть хотя бы на вопрос ответит.
Человек соизволил обернуться. Поворачивался он медленно, как больной. Вот‑вот заскрипит, будто трухлявый ясень под ветром. Лицо – темная глина, пропеченная зноем до твердости камня. В волосах, стянутых ремешком из кожи, блестела обильная седина. Кудлатая борода давно не стрижена. Бродяга? Наемник? Разбойник с большой дороги?
Что он здесь делает?
– Алкей? К твоему приезду готовится.
От сердца отлегло. Отец жив, ждет сына…
– Ты меня знаешь?
– Мы знали друг друга, Амфитрион, сын Алкея. Знаем ли сейчас? Не уверен.
– Ты в своем уме?
– Если желание умереть – безумие, значит, я – безумец.
– Мой папашка, – вмешался Тритон, – говорил про таких: веслом стукнутый…
Человек поднял взгляд на тирренца:
– Твой папашка? Он знал толк в безумии. Безумие его и убило.
Тритон кивнул:
– Ага. Бабы его убили, безмозглые…
– Бабы? Нет, Персей не был бабой. Смешно: Медузу Горгону и тирренского пирата убил один и тот же герой…
– Чего?
Пора вмешиваться, понял Амфитрион. У Тритона рука тяжелая.
– Иди на кухню, – велел он тирренцу. – Съешь мяса. И побольше.
– На кухню, да! – просиял Тритон. Он двинулся прочь, но на ходу обернулся: – По шее ему дай! За вранье.
– Иди уже! – махнул рукой Амфитрион.
И, выждав немного, наклонился к сумасшедшему вралю:
– Кого, говоришь, убил мой дед?
– Зелье Мелампа свело твоего деда с ума. Это он зарезал своих людей. Двадцать лет назад, в горах Немеи. Помнишь? Он, а не вакханки.
…грот, до половины заваленный камнями. Бурые пятна на траве. Меж камнями торчала грязная ступня. К ней прилипла метелка розмарина.
– Вакханки?! – выдохнул Кефал. – Это вакханки их?
– Да, – кивнул Персей.
– Папаша?
Тритон протопал к гроту. Отыскал здоровенный обломок базальта, крякнув, поднял – и потащил к гробнице, где лежал его неудачливый папаша.
Аргивяне кинулись помогать.
Кефал тоже помогал. Но, отыскивая подходящие камни, он многое примечал. Пятна крови, изломы веток, проплешины на траве. Следы от тел – там, где Персей волок мертвецов к гроту. След, ведущий на прогалину, был лишь один. След загонщиков, которых здесь настигла смерть. Не могли же вакханки упасть с неба, подобно гарпиям? Или он, Кефал, стал слеп к охотничьей правде?
Стесанные скулы. Складки возле обметанных губ. Морщины на лбу – сквозь приметы неласкового настоящего из мутной реки времени проступало, являлось, всплывало со дна лицо давно забытого утопленника. Юноши, красивого как бог. Лучшего пращника на аргосских состязаниях. Лучшего охотника отсюда до Фракии. Любовника зари. Молодого, в сущности, человека, погребенного, как в склепе, в изношенном теле старика. Амфитрион скрипнул зубами. Он бы не узнал безумца. Но он вспомнил, на кого был похож рыжий медвежонок, не желающий числиться в сыновьях Зевса.
– Кефал?!
– У тебя острый глаз, друг мой.
Голос Кефала звучал эхом под сводами обветшалого храма.
«Радуйся, Кефал, сын Деионея!» – хотел воскликнуть Амфитрион. Язык закостенел, слова умерли до рождения. Похоже, радость и Кефал ходили разными дорогами. Тогда он просто шагнул вперед и обнял друга. Отстранился, ухватил табурет, скучавший под сенью портика; присел рядом. Прошлое двадцатилетней давности, разбуженное словами Кефала, держало за глотку, не желая отпускать.
– Ты уверен? Загонщиков убил мой дед?
– Я понял это еще тогда.
– И ты молчал?
– Что бы это изменило? Твой дед много кого убил. Я помянул грех Персея с единственной целью. Хотел напомнить тебе, кто я. Ты узнал меня, и ладно. Хватит о мертвецах.
– По‑прежнему бьешь без промаха?
Лицо Кефала исказила мучительная гримаса.
– Да, – согласился он, уставясь себе под ноги. – Без промаха.
– А если бы Тритон свернул тебе шею?
– Я бы поблагодарил его.
Амфитрион вспомнил, как рассказывал Алкмене о прекрасном юноше, которого похитила влюбленная богиня. Сейчас Кефала похитила бы разве что Геката Трехликая[78], и вряд ли для любви. «А я, – ужаснулся сын Алкея. – Я сам? Похож ли я на себя‑вчерашнего? Победитель телебоев – на изгнанника? Устроитель пиров – на горе‑ловца, обремененного ворохом клятв? Акрополь, двор, суета. Сын приехал к отцу. Друг встретил друга. Где радость?»
Радости не было.
– Ты сбежал от Эос?
– Сбежал от зари? – у Кефала задергалась щека. – Нет, отпустила. Можно сказать, выгнала. Я так и не простил ей гибели нашего сына.
– У вас был сын?
– Хороший мальчишка. Смешной. Назвали Фаэтоном. Все, отсиял[79]. К моей стерве брат приехал, Гелиос. Колесницу бросил у порога. Хоть бы распряг, что ли? Ребенок залез в колесницу, дернул вожжи… Ну, кони и понесли. Ты представляешь – солнце в ночном небе?
– Когда это было?
– Четыре года назад. Нет, уже больше. Зевс молнией разбил колесницу. Вдребезги. От сына даже праха не осталось…