– Он не придет. У Фив нет выхода к морю. У Фив нет флота. Как ему прийти? По воде, как по суше? В одиночку?!
– Он три года бродил по Пелопоннесу. Зачем?
– Искал очищения.
– И только? – мрачно улыбнулся Птерелай.
Эписодий шестой
1
– Не ходи, – просит Алкмена. – Не ходи на войну.
– Надо, – отвечает он. – Ты сама знаешь, что надо.
– Не ходи…
Рабыня‑эфиопка расчесывает Алкмене волосы. Гребень серебряный, тонкой работы. Между зубьев – ямки для благовоний. В покоях пахнет мятой и миртом. Так сбрызгивают ловушки, вспоминает Амфитрион. И улыбается: ловушки больше не нужны.
– Я еще не на войну, – говорит он. – Я к Креонту.
Алкмена вздыхает:
– Это значит, на войну. Кому ты лжешь?
Он молчит.
– Мой отец простит. Он вернет тебе клятву. В царстве мертвых нет памяти, там легко прощать. Мой отец простит тебя, и все будет хорошо.
Я не прощу, молчит он. Я не отдам клятвы.
Рабыня вдевает серьги в уши госпожи. Серьги трехглазые, в виде тутовых ягод. Лоб Алкмены обвивает шнур с золотыми нитями. Рабыня завязывает шнур и начинает делать госпоже прическу. Волосы разделяются на мелкие пряди. Пряди заплетаются в косички. Косы собираются в узел на затылке. Очень сложно. Очень важно. Рухни небо – рабыня и глазом не моргнет.
– Ну и что? – говорит Алкмена. – Проживем и без детей.
Ты быстро привыкла к роскоши, думает он, любуясь женой. Нет, не так: ты быстро вспомнила, что такое роскошь. Боги, даруйте ей долгую и счастливую жизнь! Она достаточно вынесла. Амфитрион знает: в сердце ухоженной, душистой Алкмены прячется верная спутница, без ропота вынесшая три года скитаний. Если понадобится, она снова отправится в путь. В дождь, в сушь, по разбитым дорогам. Боги, сделайте так, чтобы не понадобилось!
– Возьмешь Елену, – Алкмена кивает на эфиопку. Рабыню стали звать Еленой с тех пор, как никто в Фивах не сумел произнести ее настоящее имя. – Она красивая. Или кого‑нибудь еще. Из свободных. Они родят тебе сыновей. Я приму мальчиков, как родных.
Рабыня смеется. Изгибается всем пышным, цветущим телом. Елене весело. Елена готова хоть сейчас. А что мальчики выйдут смуглые, с вывернутыми губами – это ничего. Эфиопка знает: у господина бабушка – из Людей‑с‑Обожженным‑Лицом[82]. Госпожа рассказывала. Господин свой, от него пойдут хорошие дети.
– Я клялся дедом, – напоминает Амфитрион. – Памятью моего деда.
– В царстве мертвых нет памяти, – повторяет Алкмена.
– Только не у моего деда. Он ничего не забыл. И ничего не простит.
– Даже тебе, любимому внуку?
– Мне – в первую очередь.
– Ну и пусть. Не ходи на войну.
– Ты родишь мне сыновей, – говорит он. – Близнецов.
И выходит во двор.
У ворот сидит Аркесий, сын Кефала. Юноша прутиком чертит в пыли, у себя под ногами. Подойдя ближе, Амфитрион узнает: край пористого сыра – западное побережье Акарнании. Пятно от масла – Левкада. Южнее в море плавает недоеденная куропатка и птенец с собачьей головой – Тафос и Итака. Между птенцом и куропаткой – пролитое вино. Кончик прута завис над проливом.
– Сколько? – спрашивает Аркесий.
Славный парень, думает Амфитрион. С пониманием.
– Двадцать стадий, не больше.
Прутик гуляет туда‑сюда. Измеряет ширину пролива: да, два десятка стадий.
– Ты забыл главное, – Амфитрион забирает прут у юноши, ставит крохотную точку в проливе, на середине пути от большого острова к маленькому. – Это Астерида. На перешейке – городок. Жителей горстка, мужчины – трусы. Хорошие пристани с обеих сторон. Мелочь, а приятно.
– Это главное? – интересуется Аркесий.
И, нахмурив брови, кивает:
– Да, ты прав. Это главное. Мне нравится твой замысел.
Амфитрион смеется. Парень быстро соображает. Так быстро, что хорошо иметь Аркесия на своей стороне. Копий хватает, не хватает умных голов. Мои сыновья будут сильными и умными, думает он. Все считают, что я иду на войну за славой. За богатством. Из‑за клятвы, наконец. А я иду за сыновьями. Иногда, чтобы прийти на ложе к жене, надо дать славный крюк. Иначе не получится.
– Отец прислал гонца? – спрашивает он.
– Да, – бросив прут, Аркесий обеими руками лохматит свою рыжую шевелюру. Привычка, оставшаяся с детства. – Афины согласны. Их долю в добыче пришлось увеличить.
– Намного?
– Не слишком. Жадность у афинян еще не сожрала разум. Сейчас отец едет к дедушке Деионею, в Фокиду. Дедушка обещал дать людей, и еще уговорить локров. В Локриде засуха, народ обнищал. Грабеж – их единственное спасение. Что с арголидцами?
– Аргос даст воинов. И Тиринф. Мой старый отряд: те, с кем я бил телебоев в Орее. Микены отмалчиваются. Мой дядя Сфенел вертится, как угорь на жаровне. И добычи хочется, и мне завидует. Вот кто уверен в моей победе… Иначе чему завидовать?
– Скорлупа трещит, – жалуется рыжий. – С самого утра.
– Пройдет, – успокаивает парня Амфитрион.
Он уже знает, что Аркесий болен. У парня временами трещит скорлупа. Это означает, что Аркесий держится за голову, и глаза парня делаются рыбьими. Припадки – наследство по материнской линии. Люди болтают, что у афинских басилеев Эрехтея и Эрихтония – и так вплоть до Кекропа, основателя Афин – имелся не только змеиный хвост вместо ног, но и куриное яйцо вместо мозгов. Когда Афинам грозила беда, яйцо начинало потрескивать. Врут, сплетники. Скорлупа – скорлупой, а мозги у Аркесия что надо. Рыжий сын Кефала рассказывал, что самый сильный приступ был у него в Афинах, когда он сбежал от родственников матери, желая следовать за изгнанником‑отцом. Тогда просто мир рушился, не иначе. Треск стоял такой, вздыхал Аркесий, что легче оглохнуть. А сейчас трещит, но терпимо.
– Ты обещал моему отцу остров, – напоминает рыжий.
– Я сдержу слово. Хочешь Астериду?
– Я хочу Итаку. Дашь мне Итаку?
– Хорошо. Тебе – Итаку, твоему отцу – Тафос. Договорились?
Аркесий кивает. Взгляд парня сияет. Кажется, скорлупа угомонилась.
2
– Мне жаль, друг мой. Для такого похода у Фив не хватит войск.
Басилей Креонт с огорчением развел руками. Идея похода на телебоев грела ему сердце. Давненько Фивы не покрывали себя воинской славой. Добыча, опять же… Казна Птерелая ломится от золота и драгоценностей. Еще бы! – столько лет безнаказанно грабить корабли в прибрежных водах. И разве одни корабли?
– У Фив будут сильные союзники, – Амфитрион предвидел это возражение. – Нас поддержат локры, фокейцы, аргивяне…
Креонт отхлебнул вина из кубка. Бросил на собеседника быстрый, испытующий взгляд. «А ты, Персеид, не так прост, – читалось в глазах басилея. – И слов на ветер не бросаешь. Успел договориться, да? Какие еще новости у тебя за пазухой?»
– Хорошо, допустим. На чем мы поплывем к Тафосу? В яичных скорлупках? У Фив нет флота. Нет гаваней, откуда можно выступить в поход. Боги поместили Фивы между двумя заливами, Крисейским и Эвбейским. Нам одинаково далеко в обе стороны.
– Согласен. Боги милостивы к Фивам.
– Милостивы?!
– Разумеется. Никто не заподозрит Фивы в том, что, разгромив телебоев, фиванцы захотят господствовать на море и станут новым оплотом пиратства. Ни портов, ни флота – куда уж тут пиратствовать? Корабли нам дадут Афины. Гавани – Пилос и Элида. Телебои многим стоят поперек горла. Их набеги, попытки закрепиться на суше… Нас поддержат с радостью!
– …которую подогреет доля в добыче! – расхохотался Креонт. – Твой замысел начинает мне нравиться. Ты прав, у Фив нет интересов на море. Значит, никто не станет возражать, если поход возглавит фиванский лавагет.
– Лавагета у Фив тоже нет.
– Не было до сегодняшнего дня. Отныне ты, Амфитрион, сын Алкея – полководец Семивратных Фив.
– Я этого не просил.
– А ты вообще умеешь просить? – Креонт осекся, вспомнив, каким сын Алкея пришел в Фивы. Три года просил, до дыр испросился, и все впустую. – Извини. Мой язык слишком быстр. Ну что, лавагет? Согласен?
– Благодарю за честь.
Встав, Амфитрион отсалютовал Креонту кубком.
– Это не честь, друг мой. Это большая головная боль. И поход на телебоев – всего лишь первый ее приступ. Завтра я объявлю о своем решении. Бери людей, оружие, припасы – все, что нужно. Жаль, конечно…
– О чем ты жалеешь? Сомневаешься в успехе?
Креонт поднялся с кресла, прошелся по мегарону, разминая затекшие ноги. Встал перед фреской, где в битве сошлись два отряда. Рты, исковерканные криком, воздетые к небу копья. С Олимпийских высот на воинов взирал Арей Губитель в конегривом шлеме. Фреска была единственной в зале, изображавшей войну. На остальных – пиры, стада, женщины с колосьями в руках. Много мира и чуть‑чуть войны. Этого хватало, чтобы мир казался хрупким.
– О чем ты жалеешь? Сомневаешься в успехе?
Креонт поднялся с кресла, прошелся по мегарону, разминая затекшие ноги. Встал перед фреской, где в битве сошлись два отряда. Рты, исковерканные криком, воздетые к небу копья. С Олимпийских высот на воинов взирал Арей Губитель в конегривом шлеме. Фреска была единственной в зале, изображавшей войну. На остальных – пиры, стада, женщины с колосьями в руках. Много мира и чуть‑чуть войны. Этого хватало, чтобы мир казался хрупким.
– Мне жаль, что ты недолго пробудешь фиванским лавагетом.
– Не хорони меня раньше времени!
– Напротив, – обернувшись, Креонт подмигнул собеседнику. – Я желаю тебе долгой жизни и благоденствия. Если бы это зависило от меня, ты бы жил вечно.
– Ты доверяешь мне войско только на время похода?
С видимой досадой Креонт потер переносицу. «Зачем ты делаешь из меня дурака?» – читалось на лице басилея. В своем удивлении он был не одинок. Амфитрион тоже чувствовал себя дурак дураком. Намеки Креонта оставались для него тайной за семью печатями.
– Сын Алкея Могучего. Внук Персея Горгоноубийцы. Внук Пелопса Проклятого, – Креонт произносил слова нараспев, как гимн. – Победитель Тевмесской лисицы. Гроза телебоев. Сокрушитель Птерелая Неуязвимого. Избавитель Пелопоннеса от тафийских пиратов. Муж дочери микенского ванакта. Законный претендент на тронос Микен. Славных Микен. Златообильных Микен…
– Я не собираюсь…
– Расскажи это рыбам в море. Они поверят. Микены с радостью примут героя! Твой дядя Сфенел? Если я хоть что‑то понимаю в политике, он сам уступит тебе власть, удовольствовавшись Тиринфом. Ванакт Амфитрион! Народ будет ликовать. Полагаю, десяти лет тебе хватит, чтобы возликовал весь Пелопоннес. Возможно, понадобятся две‑три небольших победоносных войны. Но ты справишься!
– Ты басилей, – вздохнул Амфитрион. – Ты думаешь в точности, как они.
– Кто?
– Басилеи Пелопоннеса.
– Поход на телебоев? – спросил басилей Тегеи.
– Надо подумать, – сказал басилей Мантинеи.
– Надо подумать, – сказал басилей Птолиса.
– Надо подумать…
– Мне нужен ответ, – сказал Амфитрион. – Я должен знать, на кого могу рассчитывать.
– Нет, – сказал басилей Спарты.
– Нет, – сказал басилей Орхомена.
– Нет, – сказал басилей Коринфа.
– Нет…
– Что – «нет»? – спросил Амфитрион. – Вы отказываетесь присоединиться к походу? Или отказываетесь дать немедленный ответ? Что вам нужно, чтобы принять решение сейчас?
– Дай клятву, что никогда не сядешь на тронос Микен, – сказал басилей Фенея. – Я не хочу, чтобы однажды Амфитрион, ванакт микенский, встал под фенейскими стенами.
– Дай клятву, что не сядешь на тронос Тиринфа, – сказал басилей Кафии. – От Тиринфа до Микен – один шаг. Я не хочу, чтобы ты пришел в Кафию с бронзой в руке и славой за плечами.
– Дай клятву, – сказал басилей Коринфа. – Иначе ты всех нас приберешь к ногтю. Ну и что, что уже клялся? Мне тоже поклянись.
– И мне…
– Клянусь, – сказал Амфитрион.
– Арголида согласна.
– Лакония согласна.
– Ахайя согласна.
– Аркадия согласна.
– Мессения согласна.
– Элида согласна.
Они боялись очистить изгнанника. Боялись, что очищенный изгнанник вернется живым кошмаром, новым Пелопсом Проклятым, объединителем Пелопсова Острова. Но если очистим не мы, и если впоследствии не вернется – отчего же не пограбить, поживиться за компанию с чистым, как родниковая вода, изгнанником? Ты только убей Птерелая, говорили они. Убей Неуязвимого. Ты – внук Персея, ты сможешь.
«Сможешь ли?» – сомневались их глаза.
– Отречься от власти ради похода? Взвалить на себя сотню клятв ради выполнения одной‑единственной? Твой дед мог бы гордиться тобой. Мало кто на такое способен.
Креонт опустился в кресло. С нажимом провел ладонью по резному подлокотнику. Ощупал пальцами голову дракона, венчавшую дубовый поручень. Словно хотел удостовериться, что его собственный тронос никуда не делся.
– Великая жертва, друг мой.
В голосе басилея звенело неподдельное сочувствие. Хотя в душе Креонт был рад, что избавитель Фив от Тевмесской лисицы останется в городе. Фивам нужен полководец, а желать лучшего, чем Амфитрион Персеид – судьбу гневить!
Сын Алкея пожал плечами:
– Отец говорил: «Ты мыслишь как воин, а не как правитель». Из меня вышел бы скверный ванакт. И Тиринф я бы вряд ли обрадовал своим правлением. Возможно, мои дети или внуки… Насчет детей я клятвы не давал.
3
Шел корабль из Афин, под черно‑желтым парусом.
Выбравшись из фалерской гавани, он проскользнул между Элевсином и островом Саламин, да так ловко, что гребцы правого борта могли любоваться элевсинским святилищем Деметры Скорбящей, а гребцы левого – храмом Артемиды Ликующей, воздвигнутым на скалистой круче Саламина. Впрочем, гребцы, чурбаны этакие, большей частью утирали пот да пялились в голые спины сидящих впереди. Затем корабль двинулся мимо бухт Эпидавра, сверкающих золотом тончайшего, веками просеянного песка, вдоль юго‑восточного побережья Арголиды, и – лишь мелькнули пляжи Навплии, где голые мальчишки играли в Персея и Медузу – продолжил огибать Пелопоннес, идя у скудных, малонаселенных берегов южной Лаконии. Парус, похожий на брюшко осы, видели там, где мутный, взбаламученный Эврот впадает в Лаконский залив; трепеща веслами‑крылышками, оса пролетела у края белой, похожей на козий сыр, Левкойской равнины, нырнула в другой залив, Мессенский, поглазела издали на мыс Корифасион, где над пучиной высился акрополь гордого Пилоса, метнулась на север, вплотную к болотистым отмелям Элиды, чуть помедлила у входа в Крисейский залив, который многие уже называли Коринфским – и вгрызлась в соленую мякоть, узким, извилистым путем проникая между северной макушкой Острова Пелопса и набрякшим выменем дойной коровы‑суши: Акарнания, Фокида, Беотия…
Путь корабля был безопасен. Редкие пираты, кто встречался осе‑путешественнице – телебои или другие любители веселой поживы – по осадке ладьи видели, что груза на борту нет, зато есть большие заботы при малой добыче. Гребцы, мускулистые здоровяки в шрамах, трудились не за страх, а за совесть, и рубцы их вряд ли были отметинами рабов, знакомых с кнутом надсмотрщика. Такие дерутся до последнего. Да и стоило морским разбойничкам подлететь к осе ближе, чем следует, как сразу неподалеку объявлялись другие корабли: лаконские, пилосские, элидские. Кидаться в бой не спешили, но ясно намекали: плывите мимо, люди добрые!
Не про вашу честь осы летают.
Тем временем корабль под черно‑желтым парусом бросил якорь в гостеприимной гавани близ Фисбы, города в южных предгорьях Геликона, славных тучами диких голубей, столь чудных, если запечь их в румяных пирогах. Когда б судно и впрямь, подобно осе, могло летать по воздуху – или хотя бы ползать по земле – оно гораздо быстрее добралось бы из Афин в Фисбу, и не пришлось бы делать крюк вокруг Пелопоннеса. Но кораблей с крыльями еще не придумали, а если придумают, так боги возревнуют. Вскоре гнездо Афин покинула другая оса, третья, а за ними – сразу две, а там и следующие. Маршрут они знали назубок, и гавань у Фисбы быстро сделалась тесной для трех десятков афинских ладей, вытащенных на берег.
Хоть тащи корабли волоком в близкие Фивы.
– Ну уж нет! – возмутились Фивы. – У нас и так повернуться негде!
И впрямь, в Фивы шли наемники отовсюду. Спешили локры – лучники в стеганых доспехах. Сотрясали землю фокейцы, воинственные горцы с копьями наперевес. Часть афинских гребцов также отправилась в город, основанный Кадмом Убийцей Дракона – надев тяжелые, украшенные чеканкой латы, гребцы преобразились. Из Тиринфа явился отряд ветеранов, лихих головорезов, хрипло оравших на всю округу: «Хаа‑ай, гроза над морем…» Подтягивались беотийцы, изострив лезвия мечей. Семь городских ворот, что ни день, принимали гостей. Дым от жаркого вздымался к небесам. Блудницы ходили враскоряку, но большей частью лежали на спине, умножая трудовые сбережения. В харчевнях гремели кости – сокровища телебоев, завоеванные в мечтах, переходили из рук в руки. Золотой дым плыл над Фивами, смущая умы.