– Так долго продолжаться не может, – сказал басилей Креонт.
– Да, – согласился Амфитрион.
– Еще день, и они пойдут на штурм акрополя.
– Не пойдут. Завтра выступаем.
4
Мед тек с отрогов Парнаса в Крисейский залив, мед и яблочный сок. Западнее Фисбы, возле священных Дельф, гора сходила к воде ступенями, достойными бога – словно кудрявый Аполлон, пируя с Музами на своем личном, двуглавом Олимпе, заранее подготовил путь отступления, каким мог бы сбежать в море, к дяде Посейдону, от гнева ревнивого отца. Солнце, пойманное в ловушку, трепетало между парнасскими вершинами, превращая небо в соты, а облака – в дворцы. Ветер, не чинясь, надувал паруса. Бездельничая, гребцы любовались медовым приливом – и молили Аполлона о даровании победы.
– Птерелай могуч, но глуп, – рассудил рыжий медвежонок Аркесий.
Слышать от юного годами сына Кефала такое обвинение, брошенное знаменитому вождю телебоев, было бы смешно, когда б не спокойное, серьезное лицо парня: броня от насмешек.
– Нет, не глуп, – исправился рыжий. – Горд, и слишком. Зря он сунулся на Пелопоннес. Жажда владений, попытки захвата чужих земель… Грабят все. Сильный отбирает у слабого. Это свойственно человеку, как волку свойственно резать овец. Кто жалуется богам на несправедливость? – глупец. Но волк бесчинствует на пастбище или в овчарне, прокравшись туда ночью. Когда же волк врывается к тебе в дом и, скаля клыки, рычит: «Отдай‑ка мне зал и три кладовые!..»
По правому борту началась Локрида. Как жилы бегут по руке, так местные речушки, извиваясь, стекали в залив. На берегах рек густо рос терновник и коккос[83], служащий пристанищем «кровавым комарам» – из них локры добывали краску для шерстяных тканей. Ниже, у воды, качались асфодели – лилии царства мертвых. Цветение закончилось, на стеблях висели кожистые «ларцы», полные черных семян. Но могучий дурман асфоделей, казалось, царил над Локридой вечно. От него кружилась голова.
Широкий у Фисбы, залив неумолимо сужался.
– Едва стало ясно, что Тафоса Птерелаю мало, он сделался общим врагом. Будь ты трижды неуязвим, такие долго не живут. Крылу Народа следовало бы понять простую истину. Его земля – вода. Его власть – море. Его крепость – паруса и борта кораблей.
– Басилей пиратов? – предположил Амфитрион. – Звучит не очень.
Аркесий сверкнул белозубой улыбкой:
– И впрямь не очень. Зато безопасно и прибыльно. Повторяю: грабят все, на суше и на море. Думать надо о другом. Ладьям нужны укромные гавани. Морякам – вино и шлюхи. Кормчим – безопасное место для починки кораблей. Добыча нуждается в обмене. Хорошо еще иметь осведомителей, докладывающих загодя, кто везет богатый груз, а кто идет порожняком. Дай это все пиратам за долю в награбленном, и тебе не понадобится откусывать земли на Пелопоннесе. Ты проведешь жизнь в достатке и уважении.
– Наверное, Птерелаю этого мало?
– Вот я и говорю: он так горд, что почти глуп.
– Каков? – восхитился Кефал, указывая на сына. – Сделай Алкмене дочку, Амфитрион! Девочка вырастет, и мы породнимся.
Рыжий стратег пожал плечами:
– Пока она вырастет, я успею жениться и наплодить уйму мальчишек. Зачем дочери Амфитриона такой старик, как я? Папа, у тебя еще будут дети. Мама – не единственная женщина на земле. Женись, сделай мне брата или сестру – и вы породнитесь с Амфитрионом без моей помощи.
– Ты жесток, – еле слышно бросил Кефал.
– Я рассудителен, – возразил Аркесий. – Вы хотите стать родственниками? Я ищу способ[84].
И не выдержал: качнулся вперед, к Амфитриону. Броня треснула, из разлома выглянул нынешний, еще очень молодой Аркесий, который плыл к своей первой битве и сгорал от волнения. Всех мучил один и тот же вопрос, но никто из взрослых не рискнул спросить у Афитриона напрямик:
– Как ты собираешься убивать Птерелая Неуязвимого?
Настал черед Амфитриона пожимать плечами:
– Убью. Как‑нибудь.
– Но…
– Мой дед рассказывал, как его учили убивать. «Ты должен видеть удар! Не оружие, не врага. Удар!» И позже: «Хватит видеть удар. Учись видеть движение. Отринь саму мысль о промахе!» Я запомнил дедов рассказ…
– И научился видеть удар? Гнать мысли о промахе?!
– Нет. Для этого надо было родиться Персеем. Про удар моему деду сказали боги. Мне ближе то, что сказал сам дед.
– Что?
Лицо Аркесия пылало. Сейчас, сейчас рыжему медвежонку откроется тайна, дарующая победу. Амфитриону даже было жаль разочаровывать парня. У Аркесия имелся собственный, змееногий дед, чьи предки хвостами уходили во влажную утробу Геи‑Земли. Этого парню было мало. Рыжий завидовал внуку Персея, полагая себя обделенным.
– «Дерись тем оружием, какое у тебя есть.» И еще: «Когда спасаешь кого‑то – спасай. Не думай, как при этом выглядишь…»
На рыжего было больно смотреть. Великий, победоносный секрет обернулся пустым нравоучением. Скучища! Вместо меча в руки дали тряпку, выжатую досуха. В юности подобные разочарования нестерпимы.
– И какое оружие у тебя есть? – предпринял он еще одну попытку. – Серп Крона?
– Меч, – пожал плечами Амфитрион. – Копье.
– И ты будешь драться с Неуязвимым каким‑то мечом? Каким‑то копьем?!
– Не каким‑то. Тем, что у меня есть.
– А у меня есть дубина, – вмешался Тритон. И показал: – Вот. Как тресну по башке…
Наблюдай кто‑нибудь из богов за флотилией, когда ладьи подошли к выходу из залива – решил бы, что кормчие сошли с ума. В узком, как тростниковая флейта, пространстве между устьями Ахелоя и Ликорма на севере – и плоским, вырезанным наподобие серпа мысом Рион на юге, эскадра разделилась, совершая удивительные маневры. Впору было поверить, что среди союзников отыскался предатель – и взбешенные кормчие зажимают его в клещи, тесня с обеих сторон на середину залива. С первого раза предатель не сдался, поэтому кормчие повторили маневр еще трижды, после чего, вновь сойдясь единой флотилией, выбрались в море Ио, на свежий простор.
За кормой осталась горловина Крисейского залива – точно такой же ширины, как и пролив между Тафосом и Итакой. Шутка Олимпийцев, не иначе.
5
Мерный скрип ворота вплетался в шум прибоя и крики чаек, задавал деловитый ритм, внося элемент порядка в хаос стихий. На дубовом помосте трудились два мускулистых раба, всем телом налегая на рукояти, и просмоленный канат быстро полз вверх. Вот в квадратном проеме, расположенном в центре помоста, объявилась первая связка амфор. Застопорив ворот, рабы подхватили груз, принялись отцеплять амфоры. Птерелай усмехнулся в усы. Славная идея – этот помост с воротом. Не нужно гонять ладьи с провизией вокруг Итаки, к удобной гавани на восточном берегу. Поначалу бухточка у западных утесов, забытая богами и людьми, казалась совершенно бесполезной. Язык гальки шириной в пятьдесят шагов берегли хищные клыки скал. Тут и налегке не вдруг заберешься! Но зачем же нужны мудрые советники, если не для того, чтобы любую помеху обращать на пользу господина? Ворот, канаты, подъемная клеть – и путь от Тафоса до Итаки сделался гораздо короче. А в случае чего – втянуть клеть наверх не составит труда. Лезьте, гости дорогие, а мы с утесов посмотрим.
Камней в избытке, гостинцев на всех хватит.
Денек выдался хоть куда. Южанин‑Нот гнал по голубым полям белорунную отару облаков. Море подмигивало бликами расплавленного золота. Меж вспышек чернобокими дельфинами скользили рыбачьи лодки. Внизу, на песке, обсыхали две пришедшие с Тафоса ладьи, от которых моряки таскали мешки и амфоры к канатам хитроумного устройства. Ветер нес запах водорослей, смолы и древесной стружки. А еще ветер пах скорыми переменами. Крыло Народа вдыхал аромат грядущего, раздувая ноздри – и улыбка крепла на лице Птерелая. Сегодня был один из редких дней, когда в нем царила твердая уверенность: ничего не потеряно. Он, сын Тафия, внук Посейдона, движется верным путем. У него есть сын, дочь, флот; есть твердыня на Тафосе. Сейчас он строит вторую – на Итаке; его телебои обосновались на полудюжине островов‑соседей…
Никогда, даже в мыслях, Птерелай не называл обитателей Левкады и Закинфа, Дулихия и Каламоса – «союзниками». Это были его люди. Телебои. Живущие под сенью Крыла Народа. Просто многие из них еще этого не знали. Играли в самостоятельность, именовали себя басилеями.
Настанет день, и слепцы прозреют.
Сменив направление, ветер принес из глубины острова горьковатый дух чабреца и дикого овса. Запах нового дома, второй столицы Пенного Братства. Плевать на материковые земли, на сухопутных крыс, цепляющихся за клочки суши. Море и острова – вот царство Посейдонова внука и его потомков!
«Не поздно ли ты понял это? – царапнула коготками мерзкая мыслишка. И сдохла, удавленная твердой рукой: – Нет, не поздно!»
В дальней гавани сохли еще четыре корабля. На них привезли доски и мрамор для дворца. Дворец выходил так себе – не чета тафийскому. Скорее, просторный дом. С другой стороны, всему свое время. Вот женится сын, переберется на Итаку… От Тафоса – рукой подать, если что, подмога мигом подоспеет. И пролив с двух берегов держать сподручнее. Сунутся с материка – попадут в клещи из каленой бронзы.
– Господин! Господин!
Птерелай с раздражением обернулся:
– Что еще?
– Гонец с Левкады!
Гонец, мосластый дядька в испачканном смолой хитоне, с выцветшей тряпкой на голове – от солнца – мялся в трех шагах, опасаясь подойти ближе. Не знал, куда деть руки, сплошь в жесткой курчавой поросли, как у сатира. За спину прятал, перед собой сплетал. Суров Крыло Народа. За дурную весть может и в море столкнуть. А что весть дурная, тут и гадать нечего. Достаточно на гонца взглянуть.
– Говори.
– Я это… б‑беда у нас…
– Что за беда?
– Ну, б‑б‑б… б‑бедища…
Дядька решился. Набрал в грудь воздуха, надулся пузырем и выпалил с отчаянностью смертника:
– Напали на н‑н‑н… На н‑нас! П‑перед рассветом выс‑садились…
На этом пузырь сдулся. Однако Крыло Народа не спешил сбрасывать горевестника со скалы. Глаза Птерелая сузились, брови сошлись на переносице; взгляд стал острей клинка.
– Кто?
– Э‑э‑э…
– Убью, заика! Псам скормлю!
– Элидяне, вроде.
– Сколько кораблей?
– Три. Может, четыре. Не уб‑бивай, а?
Птерелай плюнул в сердцах и отвернулся. «Хвала Зевсу‑Заступнику!» – возликовал гонец. Но вождь телебоев опять вспомнил про левкадца:
– Еще держитесь?
– Н‑не знаю. Меня это… как н‑напали – сразу в л‑л‑л…
– Эй, кто‑нибудь! Кликните свору!
– В лодку меня! В лодку! За п‑помощью…
– Перед рассветом, значит… – пробормотал Птерелай, теряя интерес к гонцу. На Левкаде, самом северном острове архипелага, серьезных береговых укреплений не было. Времени с рассвета прошло – уйма. Местные вояки либо полегли без особой чести, либо, если не дураки, отступили в горы, где стоят две крепостцы – и заперлись там. В любом случае ублюдки‑элидяне сейчас заняты грабежом. А раз так…
– Ты! – он ткнул пальцем в доверенного человека, молча ожидавшего приказаний. – Бегом в восточную гавань, поднимай бойцов. Корабли – на воду! Собрать всех, кто есть.
– Много ли тут есть, на Итаке? – усомнился доверенный.
– Хватит! Идите на Левкаду. Быстро, налегке. Взять только оружие. Я – за вами, сразу. Если придете первыми – ждите меня у Белой скалы.
И к гонцу:
– Ты – на мою ладью. Покажешь, где они высадились.
– Д‑да…
Глянув вниз, Птерелай удовлетворенно кивнул: моряки успели разгрузить оба судна.
– Ладьи на воду! Живо! – рявкнул он, с легкостью перекрыв хор чаек. И махнул рабам: – Поднять клеть!
В груди клокотало пенное вино – веселая ярость. Обнаглели, басилейчики? Поживиться решили? Вырвать перышко из Крыла Народа? Ничего, дети Ехидны! Я напомню вам, чья ладонь крепче. На всю жизнь выучите, и внукам велите на носу зарубить…
Челнок ткнулся в берег в тот самый миг, когда Птерелай выбрался из клети на прибрежную гальку. Хруст камешков под тяжкой поступью Крыла Народа заглушил шелест утлой посудины, причалившей в полусотне шагов. Птерелай не обратил на челнок внимания. Куда больше его занимала расторопность моряков, стаскивавших ладьи в воду. Моряки старались вовсю. Птерелай усмехнулся: с такими‑то орлами, да не раскатать в лепешку трусливых элидян?!
– Господин! Господин!
От кромки прибоя, оскальзываясь и увязая в сыром песке по щиколотку, к нему спешил лохматый парень.
– С Закинфа я! Беда у нас!
Гонец другой, а слова знакомые. Таких совпадений не бывает.
– Вас атаковали. Высадились перед рассветом?
– Да! Откуда…
Раскрыв рот, парень глазел на всеведущего хозяина Тафоса.
– Кто напал? Сколько кораблей?
– Пилоссцы, и еще с ними… Не знаю, кто, господин! Три десятка кораблей…
Этот тараторил без запинки. В глазах слезой блестела рабская, собачья надежда. Сейчас, сейчас неуязвимый внук Посейдона придет на помощь южному соседу Закинфу – и враги в страхе кинутся наутек! Внук Посейдона медлил. Не поздно ли ты спохватился, сын Тафия? Столько лет выгрызал себе владения на материке, и вот – решил создавать островное царство. Ты упустил время. Крысы собрались с духом, напали всей стаей. Острые зубы, цепкие коготки…
– Эй, ты! – рявкнул Птерелай, зовя посыльного. – Ветром в восточную гавань! Передашь: отплывать без промедления.
– На Левкаду? Так они уже…
– Нет!
Гонец в восторге замер. Затаил дыхание, боясь пропустить хоть слово. Крыло Народа все предусмотрел! Сейчас могучий флот телебоев устремится…
– Всем идти на Тафос. Понял? На Тафос!
– Я понял, – кивнул посыльный. – На Тафос.
– Ты еще здесь?!
Посыльный не стал дожидаться, пока его поднимут в клети. Ловко, как белка, он принялся карабкаться вверх по толстой веревке с узлами. Парень с Закинфа бессмысленно моргал, следя за верхолазом. Парню казалось, что он ослышался. Почему на Тафос? Ведь враги атакуют родной Закинф! И тут до парня дошло: тридцать вражеских кораблей! Он сам сказал. Но ведь он забыл сообщить главное!
– Господин! Господин!
– Что?!
Искаженное яростью лицо Птерелая нависло над гонцом, как гневный лик божества. Парень зажмурился от ужаса, прикрыв голову руками. Но все же нашел силы пролепетать:
– Семь высадилось… только семь!..
– Что – семь?!
– Семь кораблей. Из тридцати. Остальные пошли дальше.
– Куда?
– Господин, всего семь кораблей! Молю тебя! Нам нужна помощь!
– Куда они пошли? Остальные корабли? Отвечай!
Птерелай ухватил гонца за грудки и встряхнул так, что у парня лязгнули зубы.
– Н‑на с‑север…
На севере от Закинфа лежал Тафос.
– Шевелитесь, сукины дети! – заревел Птерелай на моряков. Те надрывались из последних сил. Вот ладья, шипя по‑драконьи, вспорола днищем чешую мокрой гальки и закачалась на пологой зыби. Вторая сопротивлялась, но моряки навалились на упрямицу, и та сдвинулась с места. «Опоздал? – билось тараном в мозгу Птерелая. – Плевать на Закинф, на Левкаду. Даже на Итаку… Главное – удержать Тафос. Город, крепость, символ. Для этого ты должен быть в родных стенах. Одно твое присутствие окрылит друзей и устрашит врагов. Хорошо, что на сей раз Комето осталась во дворце. А Эвер… О боги! Как посмел ты, ничтожество, забыть о сыне? Последнем и единственном? Тебе мало могил?!»
– Эвера! Эвера ко мне! Быстро!
– Я здесь, отец.
– Мы уходим домой.
– Я слышал, отец. Я буду сражаться рядом с тобой.
Эвер успел облачиться в легкий панцирь из кожи, усеянной бронзовыми бляшками. На поясе – меч, в левой руке – круглый щит.
– Рядом со мной? – ужас полоснул ножом по сердцу.
– Да, – кивнул юноша.
– Нет! Бегом на ладью!
– А ты?
Девятый вал клокотал в душе, готовый вырваться наружу львиным рычанием. Нельзя! Это последыш. Пока Комето – всего лишь дочь, пока ты еще колеблешься… Титаническим усилием Птерелай укротил бешенство.
– Мы идем на разных кораблях.
– Я с тобой, отец! Мы должны быть вместе!
– На борт, я сказал!
– Нет.
Огонь превратился в лед, возвращая ясность рассудку. Птерелай сжал кулак, хрустнув костяшками пальцев. Волна накатила; отхлынула. От отцовского, любящего удара Эвер свалился, как подкошенный. Легко, словно младенца, Крыло Народа вскинул на плечо бесчувственное тело и широким шагом направился к ладье. Зайдя в воду по пояс, снял Эвера с плеча, поднял на вытянутых руках:
– Принимайте! Отвечаете за него головой. Если хоть волос…
Не закончив фразу, он двинулся ко второй ладье:
– На Тафос! И так, словно за вами Цербер гонится!
Гребцы садились к веслам.
6
Лодка с Дулихия ждала их на выходе из бухты.
– …на рассвете!.. шесть кораблей!..
Птерелай даже не взглянул на гонца, рвущего глотку.
– …помощь… – неслось вслед. – Нужна помощь!
Все знали, где сейчас Крыло Народа. Знали, куда слать за подмогой. Значит, и враги – знают. «Дед мой, Олимпиец, – взмолился внук Посейдона. Он был готов прыгнуть в воду, чтобы толкать ладью вперед. – Даруй попутный ветер! Я должен успеть…»
Скрытый в пучине, дед молчал.
«Айнос ниже Олимпа. Небо выше Олимпа. Я слабее бессмертных; судьба над всеми нами. Дед, откликнись! – вне себя от волнения, Птерелай был на грани кощунства. – Дед, однажды и ты станешь просить, да не допросишься…»»