А Птерелая на стене уже не было.
* * *
Костер прогорел. Угли под слоем пепла гасли один за другим. Они больше не дарили людям ни света, ни тепла, ни даже охристых, тусклых отблесков. Амфитриону мнилось: умирая в золе, угли все жарче разгораются у него в груди. Пламя бушевало, требуя выхода. Казалось, это оно, вырвавшись наружу, охватило полнеба, разметавшись закатом над крепостью. Акрополь, стены, сумрачные горы за ними – мир был объят багровым огнем. О, если бы он и впрямь мог исторгнуть свой жар! Он бы испепелил вождя телебоев вместе со всем островом…
«Тем оружием, которое у тебя есть», – напомнило прошлое.
9
– Моя вина! Моя!
От курильниц шел дым: сладкий, терпкий. Лекари заверяли: средство от горячки. Остро пахли развешанные по углам связки трав. Тимьян – цветок мужества. Кентрантус – враг дурных мыслей. Нард – для бодрости жил. Трава Афродиты[86], укрепляющая дух. Ветки бальзамического кустарника – подмога при истощении. Лекари головой ручались за жизнь Эвера Птерелаида. Рана тяжела, твердили они, но безопасна. Обломок копья извлечен со всеми предосторожностями. Кости срастутся, мышцы вернут былую силу. Морская вода – хвала богам! – исцелила Посейдонова правнука. Снадобья закрепят успех. Да, юноша потерял много крови. Да, ему нужен покой. И если богоравный отец не прекратит стенать у ложа, как обезумевший лев, мы, лекари, не ручаемся…
– Вон отсюда! Моя вина!
Птерелай кричал шепотом. Сидя на полу, как раб, он видел, что сын бодрствует. Что уставился в потолок, высматривая линии судьбы. Пятна копоти на балках, издеваясь, складывались в бессмысленный узор. Знамение? Нет, наследие коптящего очага. Силы оставили Эвера; сладостный Гипнос, дарующий покой, также бежал раненого. Скажи юноша хоть слово, прости отца за вину, которой Эвер не знал – Птерелай ушел бы без промедления. Но Эвер молчал, и отец, спасший сына из двух пучин – боя и моря – вдыхал аромат лечебных трав, выдыхая запоздалое раскаянье.
– Вот! Смотри!
Обе руки запустил Птерелай в свои густые кудри, словно хотел вырвать их с корнем. Обе руки протянул к Эверу, будто одаряя всеми богатствами мира. На могучих ладонях сверкал золотой волос: тонкий, гибкий. Волос извивался змеей. Волос хотел домой, в круг иссиня‑черных, лоснящихся, не знающих седины братьев. От него распространялось еле заметное сияние. Брызгало на стены, пятнало одежду; тончайшими усиками проникало в душу.
– Что это? – разлепил губы Эвер.
– Дар Посейдона. Твой дед, а мой отец Тафий получил этот волос от родителя‑Олимпийца. Волос чует нашу кровь. В ней шумит море. Позови его, и он станет твоим. Хочешь?
– Зачем он мне?
– Зачем? – Птерелай расхохотался, и горше полыни был этот смех. – Блеск его туманит разум врагам. Их удары летят мимо, поражая стоящих рядом. Это неуязвимость, сын мой. Это крылья победы. И ты еще спрашиваешь: зачем?
Эвер молчал, беззвучно шевеля губами.
– Золотой волос нельзя вырвать силой. Нельзя отобрать. Его может только позвать наша кровь, и он откликнется. Я рано взял его у своего отца. Я был младше тебя. Мне хотелось воевать, а Тафий был скорее вождем переселенцев, чем воином. Узнав, что волос перешел ко мне, он обрадовался. Иногда я думаю, что Тафий нарочно раскрыл мне тайну волоса. Он хотел, чтобы я возжелал отцовское золото. Чтобы стоящие рядом с ним наслаждались безопасностью. Твой дед прожил жизнь, как хотел: в тишине и покое. Я – другой. И ты – другой. Ты – мой сын. Забирай волос!
Эвер молчал.
– Да, я понимаю. Враг под стенами, думаешь ты. Отцу волос нужнее. Отец защитит меня… Но разве я не смогу защитить тебя силой рук? Крепостью бронзы? Разве вся моя слава – дар Посейдона? Вся моя мощь – плащ с божественного плеча? Не оскорбляй меня, мальчик мой… Я дрался с Амфитрионом, и поверг его. Дрался с Амфитрионовым гигантом, и прикончил его. Гигант – морской, как мы с тобой. Блеск волоса не слепил его. И что же? Где он теперь? Гниет в земле, или рассыпался пеплом по ветру. Так будет со всеми нашими врагами!
– Тех, кто рядом, – прошептал юноша. – Я стоял рядом с тобой…
– Моя вина! – сжав золотой волос, как ядовитую змею, Птерелай ударил кулаками по полу. Задребезжав, подпрыгнули курильницы. Клубы душистого дыма заметались тучами под кнутом ветра. С крюка сорвался пучок лаванды: упал, рассыпался от стены до стены. – Ты не должен был оказаться возле меня. Нас загнали на Астериду, как вепря в ловчую яму…
– Ты… ударил меня…
– Не я! Амфитрион! Это он метнул копье…
– Ты…
– Я плыл с тобой восемь стадий! Я нес тебя горными тропами…
– …ударил меня… на Итаке…
– Ты не хотел идти на вторую ладью. Теперь ты понимаешь, чего я боялся? Олимп выше Айноса, но судьба над всеми нами. Бери волос! Ты поправишься, мы станем биться вместе, плечом к плечу…
– Нельзя… если волос…
– Да, ты прав! Мы станем биться на одном поле…
– Никогда… плечом к плечу…
– Ты бредишь? Важно ли это?! Эвер Неуязвимый – вот твое новое имя…
Эвер молчал. У меня болит голова перед грозой, пряталось в молчании юноши. У меня сломана ключица. Разорвано плечо. Я должен был погибнуть вместе с братьями. Должен был пасть на Астериде. Я – посредственный воин. Один из многих. Я стану великим воином, лучшим из лучших. При звуках моего имени содрогнутся Пилос и Микены. Враги падут от моего меча. Соратники примут в грудь стрелы, назначенные мне. Они погибнут, славя Эвера Неуязвимого. Женщины умрут, родив от меня. Как умерла мама… Судьба, достойная бога. Отчего же мне так страшно?
– Тебе надо выспаться. Слабость говорит твоими устами…
Птерелай поднес руки к голове, и сверкающая змейка вползла в логово кудрей. Пригасила блеск, растворилась в ночной черноте. Вождь телебоев не умел читать знаки чужого молчания. Но ему стало холодно в жарких, душных покоях. Устал, подумал он. Сегодняшний день выжал меня, как тряпку. Мальчик видит это, вот и молчит.
– Ты наберешься сил и придешь ко мне. Ты окликнешь Посейдонов волос, и он услышит. Он – твой. Тебе просто надо отдохнуть. Нам обоим надо отдохнуть…
Когда он вышел, в покоях воцарилась тишина. Дурман трав, дым курильниц; еле слышное дыхание раненого. Дрожь сотрясала тело Эвера, и горячка тут была ни при чем. Наконец груда шкур в дальнем углу зашевелилась, сползая на пол. Запах отсыревшей шерсти смешался с тимьяном и розмарином.
– Я все слышала, – сказала Комето.
– Я его ненавижу, – прошептал Эвер. – Хоть бы он умер…
10
Ночевать в поселке Амфитрион отказался. Брезговал хижиной рыбака? домом каменщика? – нет, просто стены и крыша давили на него, превращая любую комнату в склеп. Чувствуя себя погребенным заживо, он спешил на свежий воздух. На шатер сын Алкея согласился, но в итоге все равно лег спать снаружи, возле костра, стреляющего искрами в небеса. Лагерь засыпал медленно, трудно, ворочаясь и рыча голодным медведем. Никто не пел песен, не орал здравицы, не бахвалился подвигами. Воины сидели у огня угрюмые, шепчась между собой. Да, они пришли сюда за добычей. И за славой тоже, не без того, но в первую очередь – за добычей. Да, они согласны драться. Но никто не желал схватки с Птерелаем Неуязвимым. Внук Олимпийца, и сам, по слухам, едва ли не бог, пугал даже бывалых ветеранов, сражавшихся в Орее. В конце концов, они честно выполнили свою часть уговора. Прибыли, куда велено, высадились, встали под стенами. И крепость бы взяли, когда б не Крыло Народа, восставший из морской пучины! Воины не нанимались воевать с чудом – или с чудовищем. Это дело героя, его часть уговора.
…а герой оплошал.
«Почему оплошал?» – удивляется дед.
Он сидит по ту сторону костра: маленький, лысый, сердитый. В пальцах – щепка. Персей крошит ее, превращая в труху. Под черными, пронзительными глазами залегли тени. Раньше, при жизни, их не было. Дед злится, дед не может выбрать, что ему делать: пойти зарезать Птерелая Неуязвимого – или дать оплеуху глупому внуку.
«Почему оплошал?» – повторяет дед.
– Я не смог убить Птерелая.
«С каких пор дело героя – убивать?»
– А что делает герой?
«Идет, когда вокруг стоят. Встает, когда все боятся. Дело героя – его дело. И не думай, что после смерти я сошел с ума.»
– Мое дело – убить Птерелая!
«Нет. Твое дело – исполнить клятву. Продолжить наш род. Смерть Птерелая – не дело. Это лишь средство выполнения клятвы. Залог продолжения рода. Я мало бил тебя в детстве. А может быть, мало любил. Ты вырос слепым.»
Искры вьются вокруг деда огненной мошкарой. Кружатся роем падучих звезд. Очень хочется бросить взгляд в небо. Удостовериться: на месте ли созвездие Персея? Но страшно: отвлекись, и дед исчезнет.
– Средство? Залог?!
«Разумеется. Птерелай – не цель. Препятствие на пути к цели. Преодолей, и иди дальше. Или сломай шею, и останься на месте. В любом случае, препятствие не станет целью.»
– Я пытался…
«Пытался? Делай.»
– Значит, сражайся?
«Ты знаешь другой способ достичь цели?»
«…я бил его. Копьем, мечом, кулаком, – вспомнились Амфитриону давние слова деда. – Метал в него дротики. А он исчезал в последний момент. И смеялся надо мной. Однажды я взбесился. Я забыл, кто он. И швырнул камень не в бога, а в цель. Камень рассек ему щеку…»
– Ты попал в бога камнем. Тем оружием, которое у тебя было.
«Своим оружием,» – поправляет дед.
– Хорошо, своим. Копье – мое оружие?
Тяжесть кизилового древка. Острый наконечник. Взмах; полет. Солнечный луч путается в кудрях Крыла Народа. Золотая нить впивается в глаза…
«Ты метнул копье – и промахнулся. У тебя больше нет копья.»
– Меч? Биться лицом к лицу, чтоб наверняка?
«У меня был замечательный меч. Помнишь? Сейчас у меня нет меча. Можешь ли ты сказать, что я безоружен?»
– Я дрался Тритоном…
«Птерелай сражался сыном, а ты – всего лишь Тритоном. Тритона нет, Эвер ранен. Что осталось?»
– Кулаки? Зубы?
«Руки сломаны. Зубы выбиты. Что осталось?
– Остался я. Амфитрион, сын Алкея.
Дед улыбается.
«Знаешь, я очень любил ее. Твою бабку. Мало кто видел это. Но она знала. Когда я понял, что наш первенец – калека… Я забыл это слово: «калека». Я стер его в порошок. Никогда я не опускался до жалости. Твой отец вырос сильным и мудрым. Он был богаче меня: я вырос только сильным. Зато со Сфенелом я, похоже, дал маху…»
Из костра взлетает одинокий язык пламени. Блики играют на лице Персея. Расплавляют черты, как медь в горне, отливая заново. Дед раздается в плечах, бритую голову покрывают длинные, густые волосы. Тщательно выскобленный подбородок прячется за кольцами бороды.
«Я очень любил твою мать, – говорит Алкей, сын Персея. – Когда у нас родился сын, я пошел в пляс. Видел бы ты этот пляс…»
Лагерь спит. Лишь дед, отец и внук говорят до рассвета. До того мгновения, когда восток бледнеет, и в небе, одна за другой, начинают гаснуть звезды.
11
– Чш‑ш‑ш…
Птерелай заворочался, бормоча во сне. Комето и забыла, как огромен отец. Верней, вспомнила только сейчас, в покоях раненого брата. Ближе к полуночи, пьяный больше от изнеможения, чем от вина, Птерелай отправился в спальню, но по дороге раздумал. Сбрасывая одежду в коридорах, ударяясь о стены, угрожая людям и богам, он ввалился к Эверу и рухнул у порога, разметав могучие руки. От него разило потом, ноги были сплошь в ссадинах. Он занял все пространство от стены до стены, оставив лишь самую малость. Что творилось в отцовской голове, Комето не знала. Наверное, Птерелай, уже мало что соображая, как пес, притащился охранять последнее, что у него осталось – сына. Явись за Эвером во мраке Танат‑Железнокрылый – ушел бы изломанный, без добычи.
– Тихо… все хорошо…
– Хорошо, – с неожиданной ясностью сказал Птерелай. – Все хорошо.
И повернулся на бок.
Спал и Эвер. Сон юноши был тревожен. В нем жили боль и жар. Под повязками горел костер – раздробленное плечо. У костра хорошо сидеть в темноте, споря или соглашаясь. Но скверно, если костер пылает в тебе. У такого не очень‑то посидишь… Комето вспомнила другой костер в ночи. Она грызлась с Ликимнием, во тьме ждали телеги с пифосами – мед и масло, могилы дураков – а у огня сидел человек, похожий на бога. Только бог мог быть так терпелив, как сын хромого Алкея. На его месте Комето давно бы уже избила спорщиков до потери сознания. Она знала, что терпение не свойственно гневным, ревнивым Олимпийцам. Но в ее воображении, где царила не реальность, а мечта, подкрепленная страхом, Амфитрион был сходен с божеством. Человек, обычный человек позволил бы микенскому ванакту ударить копьем, рассмеялся, видя труп на жухлой траве, да еще плюнул бы на тело тафийского мальчишки, оказавшегося девчонкой.
Она, Комето, дочь Птерелая, так бы и поступила.
– Проснись…
Пробравшись к ложу, Комето пальцем тронула щеку брата. Склонилась к уху, прикусила твердую, горячую мочку: «Проснись…» Эвер открыл глаза. Слюдяные оконца; две капли дождя на дрожащем листе. Юноша еле слышно застонал. Еще миг, и его не добудишься. Провалится в забытье: ищи‑свищи.
– Помнишь?
В слюдяных оконцах зажегся свет. Капли дождя отразили вспышку молнии. Эвер всегда подчинялся тому, чья воля сильнее. Сейчас владыкой была Комето. Раненый вспомнил, что обещал вчера, ужаснулся, готовый отступить – и понял, что отступать некуда. Разрываясь между спящим на полу отцом и сестрой, присевшей у ложа, Эвер жалел, что не умер на Астериде. Закричит, подумала Комето. Отец проснется и убьет меня. Нет, не закричит. Брат знает, что отец беспощаден. И знает, что я не отступлю.
– Зови…
Пересиливая боль, медленней улитки, ползущей в траве, Эвер протянул руку к отцу. Лицо юноши исказилось от усилия. Казалось, он тянется через море, с одного берега на другой. Задрожал рот, из уголка потекла слюна. Повязки на плече набухли, пропитались свежей кровью. Эвер звал без слов, просил сердцем. Как отцовская мощь поддерживала его на воде, в проливе между Итакой и Тафосом, не позволяя захлебнуться, так взгляд Комето удерживал рассудок юноши на плаву, вынуждая к действию.
Золото сверкнуло в кудрях спящего Птерелая. Тонкая, драгоценная нить. Посейдонов волос скользнул вперед, еле‑еле, словно пробуя на вкус, коснулся ногтя раненого – и кольцами намотался на палец. Осталось поднести златую змейку к голове…
– Дай сюда!
Послушный, как дитя, откликающееся на зов матери, Эвер качнул ладонью в сторону Комето. На большее у него не хватило сил. Девушка взяла брата за запястье, дохнула на палец, обмотанный сверкающей нитью. Змейка с беспокойством заворочалась, но быстро успокоилась. «Волос чует нашу кровь, – вспомнила Комето. – В ней шумит море…» Без колебаний она ухватила волос за трепещущий конец и сдернула с пальца брата. Сжала в кулаке – пригревшись, волос задремал. От него шло еле заметное тепло. Такое чувствуешь, купаясь летом, на закате.
«Приживется ли он у меня?»
Комето знала, что и пробовать не станет.
– Хорошо, – повторил Птерелай, улыбаясь. – Все хорошо…
Обратившись в камень, девушка смотрела на спящего отца. Заснул и Эвер – поступок истощил раненого. С облегчением изгнанника, взошедшего на подходящую скалу, юноша кинулся туда, где он ни в чем не был виноват – в горячечное, полное боли забытье. Спите, подумала Комето. Спите крепче. Что тебе снится, отец? Что тебе хорошо, если все плохо? Она не знала, что там, в глубине отцовской дремы, Птерелай до сих пор бьется с Тритоном, Амфитрионовым гигантом. Впервые за много лет бьется, как мужчина с мужчиной, без поддержки и защиты золотого волоса. Крыло Народа и забыл, как это прекрасно: когда боги ни при чем. Битва длилась, даруя надежду, а на склоне стояли дочь и сын – ликующая дочь, согласная стать женой, и здоровый, не целованный копьем сын. Дети гордились отцом, и руки Комето были по локоть золотые.
– Чш‑ш…
Девушка выждала, пока отцовская нога перестанет дергаться, и переступила через нее. Все казалось: вот‑вот Птерелай ухватит дочь за щиколотку. Воздвигнется горой, вытесняя из покоев воздух, и Комето задохнется. Тепло в кулаке успокаивало, но не слишком. Мое приданое, едва не рассмеялась Комето. Что принесла мужу Алкмена? – изгнание, пыль дорог. А я принесу неуязвимость. Кого выберет настоящий герой? Кто станет женой великого, грозного бойца?
В выборе можно было не сомневаться.
У выхода она еще раз, прощаясь, взглянула на отца. Тени сыграли со зрением злую шутку. На миг Комето почудилось, что отца здесь нет. Это Амфитрион, сын хромого Алкея, пришел к ней в спальню. Пьяный, усталый, непобедимый; храпит у порога. Муж, в котором воскрес отец – сейчас девушка боялась его так же сильно, как еще недавно любила. Она мотнула головой, гоня видение прочь, крепче сжала кулак и вышла прочь.
Она шла по дворцу, как по взятому с боем.
Тень ее на стенах мерцала золоченой каймой.
12
Тьма на востоке бледнела, выцветала. Небо текло жемчужным вином. Розовоперстая Эос вставала над морем, притихшим в благоговении. Кончиками пальцев заря тронула стайку облаков, что паслись на востоке – и белорунные овцы зарделись, наливаясь глубоким пурпуром. Венец Гелиоса встал над горизонтом. От него к Тафосу побежала дорожка из расплавленного золота. Свежее дыхание Зефира едва ощущалось в воздухе. Последняя утренняя прохлада вытекала, как кровь из отворенных жил. Шурша, волны перебирали мокрую гальку, тщетно выискивая утерянные сокровища. Горластые чайки, и те без звука кружили над скалами, боясь нарушить хрупкий покой.