Приятели Ко Тина понимающе переглянулись, — вряд ли они могли бы предложить какое-либо другое средство, кроме повторения хитрости «смертного духа» хозяйки.
— Ну, а потом он поправился, — весело заключила та свой рассказ, вытерев тыльной стороной ладони пену у рта. — Совсем было выздоровел. Ни разу даже не заглянул в храм с той поры, много лет и не вспоминал о нем. Не знаю, что это с ним теперь стряслось. Может, из-за храмового праздника? Увидел, как выносили идолов, и опять рехнулся. Нынче сюда наведался, не иначе, как надумал в храм идти. Вы бы посоветовались с господином Сы, что ни говорите, дядя он ему. Почему бы и сейчас не обмануть? Разве не пятый из братьев Лянов {16} зажег этот светильник? Все только и говорят: стоит ему погаснуть, и у нас тут море разольется, а мы рыбами станем. Вы, правда, сходите к господину Сы и посоветуйтесь с ним. Не ровен час…
— Сперва нужно пойти посмотреть, что в храме делается, — сказал Фан Toy и с важным видом направился к выходу.
За ним вышли Ко Тин и Чжуан Ци-гуан. Последним встал из-за стола Сань Цзяо-лянь. Уже в дверях он обернулся и пренебрежительно бросил хозяйке:
— На этот раз запишешь за мной. Подсчитай, сколько мы должны…
Та ничего не имела против; она подошла к стене на восточной стороне чайной и в том месте, где уже был нарисован маленький треугольничек, к длинному ряду палочек дописала углем еще две.
Они увидели его издали. Он стоял в нескольких шагах от кучки зевак, толпившихся возле храма, среди которых были дети.
Ворота храма оказались запертыми.
— Вот это — дело! — обрадованно сказал Ко Тин. — Все же догадались закрыть.
Когда они подошли ближе, дети, несколько осмелев, обступили их полукольцом, Помешанный тоже повернулся лицом к ним.
Он был таким же, каким они видели его всегда. Желтое, квадратное лицо, синий поношенный халат без подкладки. Лишь в прищуренных, узких глазах под густыми бровями сверкал безумный огонь. Он смотрел на них долгим немигающим взглядом, вмещавшим в себя одновременно и страх, и какую-то досаду. В его коротких волосах застряли две рисовые соломинки, очевидно, дети воткнули их ему украдкой из-за спины, об этом нетрудно было догадаться по их лукавым взглядам и высунутым языкам.
Приятели остановились, переглянулись.
— Ты чего здесь? — бесцеремонно спросил Сань Цзяо-лянь, шагнув к нему.
— Я просил Лао Хэя открыть мне, — кротко ответил тот тихим голосом. — Понимаете, там светильник, который нужно погасить… Вы ведь видели это страшилище о трех головах и шести руках? Лицо синее, три глаза под высоким тюрбаном. Половина головы бычья, зубы кабаньи… Нужно погасить. Погасим, и тогда ни саранчи не будет, ни мора. Столько людей болеют сейчас ящуром!..
— Хи-хи! — злорадно хихикнул Ко Тин. — Вздор! Погасишь светильник, и саранчи налетит еще больше. Вот тогда ящуром и заболеешь.
Мальчишка-голыш поднес ко рту трубочку из тростинка, прицелился и, дунув вишневыми губами, выстрелил: «Бах!..»
— Иди, иди отсюда, слышишь? — громко сказал Ко Тин, обращаясь к помешанному. — Если не уйдешь, достанется тебе от дяди, все кости переломает. А светильник я за тебя погашу. Придешь денька через два — убедишься…
— Ты? Погасишь? — насмешливо спросил тот и сам же ответил: — Не сможешь! Да и не нужны вы здесь, я сам погашу. Сейчас погашу!
Его сверкающий молниями взгляд словно пригвоздил Ко Тина к месту. Тот сразу скис под этим взглядом и поспешил отвести глаза. Зато Фан Toy не растерялся. Он встал между ними и внятно произнес:
— Ты что, соображать разучился? Бестолковый какой! Сейчас я объясню. Ну, допустим, погасим светильник. Неужели ты думаешь, что вся эта пакость мигом исчезнет? Как бы не так! Чем морочить себе мозги, шел бы ты отсюда. Отоспаться тебе надо…
— Я знаю, ничего не изменится, даже если и погасим, — ответил тот неожиданно для всех вполне разумно и загадочно улыбнулся, но тут же снова стал подозрительным и, уйдя в себя, сказал: — Нет, только это я и могу сделать. Я уже однажды был здесь, и тогда мне полегчало… Я должен его погасить сам!
Он резко повернулся и с силой толкнул ворота.
— Эй, ты! — взорвался Ко Тин. — Ты что, не из нашей деревни? Хочешь, чтобы все мы в рыбешек превратились?! А ну, проваливай отсюда! Тебе все равно не открыть ворот, сил не хватит. И светильник не погасить. Пошел домой!
— Не пойду, я должен погасить!
— Не выйдет, ворот не откроешь!
— …
— Говорят тебе, не откроешь!
— Что ж, тогда найду другое средство, — глухо сказал он, повернувшись к ним лицом.
— Гм! Хотел бы я знать, что это за средство?
— …
— Молчишь? Тебя спрашивают, что ты еще надумал?
— Я подожгу!
— Что? — оторопев от неожиданности, переспросил Ко Тин. То ли он не понял, то ли не расслышал сказанное.
— Подожгу.
На миг воцарилась тишина, какая бывает после удара в каменный гонг, звук которого как бы растворяется в воздухе. В этой звенящей тишине застыло все живое. Но уже в следующее мгновение люди зашушукались, еще через мгновение они разом подались назад и бросились врассыпную. Двое или трое нерешительно остановились поодаль. Из-за стены, со стороны противоположного входа в храм, послышался предостерегающий крик Чжуан Ци-гуана:
— Лао Хэй, беда! Запри ворота покрепче! Ты слышишь меня, Лао Хэй? Покрепче запри! Мы пошли. Будем думать, как управиться с ним. Скоро вернемся.
Но помешанный уже не замечал их. Его безумные, метавшие молнии глаза шарили по земле, по небу, по разбегающимся фигурам людей, словно он надеялся найти так нужное ему сейчас горючее.
Не успели Фан Toy и Ко Тин, снуя, словно челноки в ткацком станке, обегать и нескольких дворов, как вся деревня пришла в возбуждение. Грозный крик: «Подожгу!» — проник в уши и сердца людей. Таких, кто еще глубже погрузился бы в состояние спячки, зажав уши, не оказалось вовсе. Атмосфера накалилась во всей деревне, и каждый, кому передалось это напряжение, уже не мог оставаться спокойным, предчувствуя, что вот-вот превратится в жалкую рыбешку, а Поднебесная рухнет. Люди смутно догадывались, что гибель грозит не только их Цзигуантуни, по всему миру, ведь Цзигуантунь была для них целым миром, Поднебесной.
Вскоре центр событий переместился в гостиную почтенного господина Сы. На главном месте восседал прекрасный своими добродетелями, впавший с годами в детство старец Го Лао-ва, морщинистый, словно высушенный на ветру померанец; редкие седые усы, свисавшие на подбородок, он подкручивал с такой яростью, будто собирался их выдернуть.
— Еще утром, — медленно заговорил он, оставив наконец в покое усы, — старший сын Лао Фу, которого хватил удар… ну, тот, что на западном краю деревни… верно сказал. Причина есть… беспокойство пошло среди духов общины… Так вот… случись, помилуй бог, это самое… петухи и собаки всполошатся… тогда вашему уважаемому дому… э-э… не избежать… этого самого… Все хлопоты на вас лягут…
— Да? — спокойно, словно сказанное не заслуживало внимания, переспросил его господин Сы, продолжая поглаживать седые сомовьи усы, свисавшие ниточками с верхней губы. — Это ведь возмездие его отцу. Разве при жизни он верил в Будду?.. Мы с братом никогда не ладили, да с ним, кажется, никто столковаться не мог. Чего же вы сейчас хотите от меня? Есть какое-нибудь средство помочь беде?
— Думаю, есть… разумеется, есть… Свяжем его завтра и отправим в город… А ночь продержим в храме… у городского рва… Да-да, только одну ночь… изгнать надо наваждение…
Ко Тин и Фан Toy, уже успевшие проникнуться сознанием своего долга, долга стражей деревни, не только оказались впервые в этой гостиной, куда раньше и не мечтали попасть, но еще удостоились чести сидеть здесь — ниже старца Лао-ва и выше господина Сы, даже пить с ними чай. Они вошли сюда следом за старцем и всецело отдались чаепитию, как только доложили о случившемся. Но, осушив свои чашки, они уже не решались раскрыть рта. И вдруг Ко Тин заявил во всеуслышание:
— Это не средство. Вам двоим вряд ли с ним управиться. Нужно что-то сделать сейчас, немедленно. А если, правда, он подожжет?..
Го Лао-ва в испуге вскочил, подбородок у него трясся от негодования. Но Фан Toy не дал ему сказать.
— Если правда подожжет, тогда… — начал он, но и его тут же перебил Ко Тин, заявив безапелляционно:
— Тогда плохи дела!
Подошла рыжеволосая девочка-служанка подлить гостям чаю. Ко Тин потянулся было за чашкой, но тут же отдернул руку. Проведя по губам кончиком языка, он осторожно снял с чашечки крышку и стал дуть.
— Да-а, тогда хлопот, в самом деле, не оберешься, — хлопнул ладонью по столу господин Сы. — Хорош сынок! Такого убить мало!
— Точно, убить мало! — оторвался от чая Ко Тин. — В прошлом году в Лянгэчжуане пристукнули одного такого же. Все в один голос назвали одно время, минута в минуту. Сказали, что вместе пустили в ход руки, и выяснить, кто первым ударил, так и не смогли. А ведь дело состряпать хотели!
— Там было одно, тут другое, — сказал Фан Toy. — Но ты прав, не управятся они с ним. Мы сами должны решить. Я так думаю…
Теперь Лао-ва и господин Сы смотрели ему в лицо со смирением. А он продолжал:
— Думаю, запереть его надо, пока суть да дело.
— Что ж, в конце концов средство подходящее, — незаметно кивнул головой господин Сы.
— Точно, подходящее! — повторил Ко Тин.
— Пожалуй, подходящее… средство, — сказал Лао-ва. — Так мы сейчас… э-э… возьмем и приведем его сюда… в ваш уважаемый дом… Приготовьте… это самое… комнату… Ну и замок, конечно…
— Комнату? — протянул господин Сы, обведя всех испытующим взглядом, и, с минуту подумав, ответил: — Это бы можно, только вот свободной нет. Кроме того, кто знает, когда он понравится!
— В таком случае… э-э… воспользуйтесь комнатой, которую должны будете передать ему, — резонно заметил Лао-ва.
— Лю-шунь, — надменно сказал вдруг господин Сы с заметной дрожью в голосе, — осенью должен привести в дом невесту… А этот, сами видите, не мальчик, пора бы и ему остепениться. Ведет себя как шальной, ни семьей обзавестись не хочет, ни делом заняться… Что правда, то правда, брат мой тоже был какой-то ненормальный. Но не могу же я из-за этого прекратить исполнение обрядов…
— Само собой! — в один голос согласились трое.
— Придет время, и родит Лю-шунь сына. Думаю, что второй дом отдам ему в наследство. С какой стати делать наследником чужого сына? Может быть такое?
— Ясно, не может! — в один голос подтвердили трое.
— Мне эта жалкая комната ни к чему, да и Лю-шуню тоже. Но взять родное дитя и так, запросто, отдать посторонним? Какая мать согласится? Легко ей это?
— Самой собой! — в один голос согласились трое.
Господин Сы умолк, и тогда трое обменялись выразительными взглядами.
— Я все надеюсь, что ему когда-нибудь станет лучше, — ласково заговорил господин Сы после минутного молчания. — А он ну никак не поправляется. Не то чтобы очень уж был плох, просто не хочет лечиться. Чем тут поможешь? Кто-то из вас посоветовал запереть его, чтобы людям беды не было и чтобы память отца не срамил. Может, и правда, выздоровеет, станет достойным отца?
— Само собой! — нетерпеливо сказал Ко Тин. — Но… комната…
— Что комната, разве нет свободной в храме? — с искрой надежды в голосе спросил господин Сы.
Ко Тина вдруг осенило.
— Есть! Конечно, есть! — воскликнул он. — Западнее главных ворот стоит совсем пустая. Окно в ней одно, к тому же забрано деревянной решеткой. Ему ни за что ее не сломать. Здорово!
Лао-ва и господин Сы тоже не скрывали своей радости. Ко Тин с облегчением сплюнул и потянулся за чаем. Теперь можно было пить, не боясь обжечься.
Великое умиротворение воцарилось в Поднебесной еще до наступления сумерек. Все было забыто. С лиц исчезло выражение озабоченности, не стало заметно и недавнего оживления. Правда, перед храмом толпилось куда больше людей, чем в обычные дни, но скоро толпа стала редеть, и наконец остались одни дети. По их лицам было видно, что они испытывают сейчас к храму особый интерес, поскольку объявили, что несколько дней храм будет закрыт и играть в нем запрещено. Поэтому после ужина кое-кто не утерпел и снова прибежал сюда. Началось, как всегда, с загадок.
— А ну, — крикнул самый старший, — кто угадает?
— А почему весла красные? — спросила одна девочка.
— Я скажу. Это…
— Не лезь! — крикнул мальчик со струпьями от лишаев на голове. — Я первый отгадал: рейсовый пароход.
— Да, да, рейсовый пароход! — обрадовался тот самый голыш, который вертелся здесь еще днем.
— Рейсовый пароход? Ха-ха! — рассмеялся старший мальчик. — Разве пароходы бывают с веслами? И петь умеют? Никто не отгадал. Это…
— Опять вперед лезешь! — снова перебил его мальчик со струпьями от лишаев.
— Все равно не отгадаешь. Это — гусь.
— Гусь! Гусь! — радостно засмеялась девочка. — Гусь! Красные лапки — весла!
— А почему белый парус? — не унимался голыш.
— Подожгу!..
Дети вздрогнули. Все сразу вспомнили о запертом в храме сумасшедшем и в испуге повернулись к ограде. В обращенном на запад окне они увидели две руки: одна вцепилась в деревянную решетку, пальцы другой судорожно пытались отодрать кору от жерди. В просвете между руками метались безумные глаза.
Неловкое молчание длилось недолго. Первым опомнился мальчик со струпьями от лишаев. Он вскрикнул и бросился бежать со всех ног. За ним, крича и смеясь, побежали остальные. Голыш оглянулся, изловчился на ходу и, надув вишневые губки, выстрелил из своей трубочки:
«Бах!..»
Наступила тишина. Закат догорел. В сгустившихся сумерках еще ярче засиял драгоценным камнем трепетный огонек светильника, освещая зал в храме, алтарь, часть двора и забранное решеткой окно.
Отбежав от храма на порядочное расстояние, дети остановились и, взявшись за руки, медленно пошли по домам. Они смеялись, хихикали, распевая сложенную ими только что песенку:
Март 1925 г.
НАПОКАЗ ТОЛПЕ[225]
На одной из улиц самого лучшего района в западной части города в это время дня было совсем тихо. Пылающее солнце стояло еще невысоко, но песок на дороге уже ярко сверкал; томительный зной наполнял воздух; лето было в самом разгаре. Собаки брели, высунув языки, и даже старые вороны на деревьях разевали клювы, с трудом дыша. Правда, издалека доносился резкий стук медных чарок друг о друга, напоминая о компоте из чернослива и вызывая даже иллюзорное ощущение прохлады. Промежутки между этими ленивыми металлическими звуками делали тишину еще более глубокой. Слышен был только топот ног, — это безмолвные рикши словно стремились поскорее убежать от жгучего солнца над их головами.
— Горячие пирожки с начинкой! Только что с пару… — кричал толстый мальчишка лет одиннадцати — двенадцати, стоявший перед лавкой у дороги, сощурив глаза и скривив рот. Голос его, уже охрипший, был словно усыплен этим длинным летним днем. На старом поломанном столе, подле которого стоял мальчишка, лежало двадцать — тридцать круглых пирожков с начинкой, совершенно холодных.
— Ээ-й! Пирожки с начинкой, горячие…
Вдруг, словно мяч, брошенный с силой об стенку и отскочивший от нее, он перелетел на другую сторону улицы. У телеграфного столба, как раз через дорогу, остановились двое. Один был полицейский в светло-желтой форме, с шашкой на боку, лицо у него было желтое и худое. В руках он держал веревку, второй конец которой был пропущен под мышками человека в голубом холщовом халате, поверх которого была накинута белая безрукавка. Новенькая соломенная шляпа с опущенными полями затеняла ему глаза. Толстый мальчишка был маленького роста, и когда он поднял голову, то как раз встретился взглядом с этим человеком, но ему показалось, что тот смотрит на его голову. Мальчишка отвел в испуге глаза и стал смотреть на белую безрукавку с большими и маленькими иероглифами, написанными в ряд.
Тотчас же образовался полукруг зрителей. А когда к ним подошел еще лысый старик, то пустого места оставалось уже немного, и его тотчас же занял наполовину обнаженный высокий толстяк с красным носом, после чего образовался круг.
Этот толстяк так раздался в ширину, что занимал место двоих, поэтому вновь подходившим оставалось довольствоваться вторым рядом и просовывать голову между шеями стоявших впереди.
Лысый стоял почти напротив человека в белой безрукавке; нагнувшись, он изучал надпись на его спине и в конце концов начал читать вслух: «В-в-в…вос…хм-хм…восемь…и…»
Толстый мальчишка заметил, что тот, в белой безрукавке, внимательно разглядывает сияющую лысину, и вслед за ним посмотрел на нее, но увидел только блеск во всю голову и серовато-белый клочок волос, сохранившийся подле левого уха. Больше ничего примечательного он не заметил. Пользуясь моментом, сзади протиснулась вперед старая нянька с ребенком на руках. Лысый тотчас же испуганно выпрямился, так и не дочитав до конца надписи. Что поделаешь? Он боялся потерять свое место; ему видна была лишь часть лица человека в белой безрукавке: половина носа, видневшегося из-под полей соломенной шляпы, рот и острый подбородок.
Опять, словно мяч, брошенный с силой об стенку и отскочивший от нее, примчался какой-то школьник; придерживая рукой свою белоснежную холщовую шапочку,[226] он протискивался прямо в толпу. Но, протиснувшись до третьего, а может быть, до четвертого ряда, он натолкнулся на какой-то неподвижный огромный предмет; когда он поднял голову, то это оказалась голая широченная спина, торчавшая из голубых штанов, по спине ручьями струился пот. Школьник понял, что руками здесь не справишься и остается только обойти эти штаны справа, но в последний момент он, к счастью, увидел просвет.