Опять, словно мяч, брошенный с силой об стенку и отскочивший от нее, примчался какой-то школьник; придерживая рукой свою белоснежную холщовую шапочку,[226] он протискивался прямо в толпу. Но, протиснувшись до третьего, а может быть, до четвертого ряда, он натолкнулся на какой-то неподвижный огромный предмет; когда он поднял голову, то это оказалась голая широченная спина, торчавшая из голубых штанов, по спине ручьями струился пот. Школьник понял, что руками здесь не справишься и остается только обойти эти штаны справа, но в последний момент он, к счастью, увидел просвет.
Когда же он поспешно пригнул голову, собираясь ринуться туда, послышалось одно только слово: «Куда?» Зад под голубыми штанами сдвинулся вправо, пустое место тотчас же было загорожено, и просвет исчез.
Вскоре школьник все же протиснулся к шашке полицейского и удивленно поглядел по сторонам: его окружала целая толпа, в центре которой стоял человек, одетый в белую безрукавку, подле него толстый полуобнаженный мальчишка, а за мальчишкой здоровенный полуголый толстяк с красным носом. Тогда только школьник смекнул, что это и был предмет, загораживавший ему раньше дорогу, и с удивлением и как будто даже с уважением стал смотреть на его красный нос. Толстый мальчишка уставился в лицо школьнику, тогда последний, не выдержав его пристального взгляда, повернул голову — перед ним оказалась чья-то очень жирная грудь с сосками, вокруг которых росло несколько длинных волосков.
— В чем его преступление?.. — тихо спросил у лысого старика какой-то простой человек, видимо рабочий. Все удивленно на него взглянули. Лысый не издал ни звука и лишь сердито уставился на него.
Рабочий опустил глаза; когда же через минуту он поднял их, лысый все еще зло сверлил его взглядом, да и другие люди, казалось, тоже сердито уставились на него. Тогда он смутился, словно сам совершил какое-то преступление, стал медленно пятиться и в конце концов выскользнул из толпы. Какой-то верзила с заграничным зонтиком тотчас же занял его место; лысый повернулся, чтобы снова заняться разглядыванием белой безрукавки.
Долговязый согнулся, желая определить выражение лица человека в белой безрукавке, наполовину скрытого полями соломенной шляпы, но неизвестно почему внезапно снова выпрямился. Тотчас же стоявшие за его спиной люди вынуждены были снова вытянуть шеи, а какой-то тощий человек даже вовсю разинул рот, совсем как дохлый морской окунь.
Внезапно полицейский шевельнул ногой; все заволновались и поспешили посмотреть на его ногу; но он снова застыл на месте, и тогда все стали смотреть на белую безрукавку. Вдруг верзила снова согнулся, желая все-таки выяснить, что было под нависшими полями шляпы, но тотчас же выпрямился, поднял руку и ожесточенно заскреб голову.
Лысый был недоволен, так как уже довольно долго чувствовал какое-то движение за своей спиной, затем рядом с его ухом послышалось чавканье. Когда он, подняв брови, повернулся, то заметил справа от себя черную руку, державшую половину большого пирожка и отправлявшую ее в этот момент в рот человеку с кошачьим лицом. Лысый ничего не сказал и снова стал рассматривать соломенную шляпу человека в белой безрукавке.
Внезапно послышался такой треск, что даже раздавшийся в ширину толстяк не удержался и подался вперед. В тот же момент из-за его плеча показалась чья-то здоровенная ручища, удар растопыренной пятерней пришелся по щеке толстого мальчишки.
— Живее! Твою… — И тотчас же из-за спины здоровяка вынырнуло еще более толстое, как у Будды Майтреи,[227] жирное лицо человека, произнесшего эти слова.
Толстый мальчишка отлетел на несколько шагов в сторону, но не упал и, держась рукой за щеку, изогнулся, собираясь протиснуться в проход у ног толстяка. Тот поспешно встал на свое место, причем так, что загородил проход, и сердито сказал:
— Куда?
Толстый мальчишка, словно мышонок, очутившийся в западне, метнулся в сторону, но внезапно бросился к школьнику, толкнул его и пустился наутек. Школьник погнался за ним.
— Вот черти эти мальчишки… — в один голос произнесли пять-шесть человек.
Когда воцарилась тишина, толстяк снова стал разглядывать лицо человека в белой безрукавке и увидел, что тот поднял голову и глядит прямо на его грудь. Он поспешно опустил голову, но, поглядев на свою грудь, увидел только каплю пота в глубокой ложбине между сосками и тотчас же стер ее рукой.
Однако не все было так спокойно и безмятежно. Старая нянька с ребенком на руках глазела по сторонам и не заметила, как своей сучжоуской прической,[228] похожей на хвост сороки, заехала в нос рикше, стоявшему рядом. Рикша метнулся в сторону и налетел прямо на ребенка; ребенок увернулся, стал вырываться у няньки из рук, кричал, что он хочет домой. Старуха-нянька сначала было побрела за ним, но тут же остановилась, повернула ребенка так, что он оказался прямо против человека в белой безрукавке, и, тыча пальцем, сказала:
— А-а, посмотри! Как красиво!
В проход внезапно просунулась голова в шляпе из жесткой соломы, видимо, принадлежащая студенту, с чем-то очень похожим на семечко тыквы во рту. Щелкнув челюстями, голова раскусила семечко и отодвинулась назад. Место ее было заполнено очень потным и пыльным эллипсовидным лицом.
Верзила с заграничным зонтиком стал уже злиться и, скосив плечо, хмуро поглядывал на дохлого окуня за спиной. От горячего дыхания, выходившего из такой огромной пасти, при любых обстоятельствах не легко было бы укрыться, а тем более в разгар лета.
Лысый, подняв голову, глядел на четыре белых иероглифа на красной доске, прибитой к телеграфному столбу, словно был очень заинтересован ими.
Толстяк и полицейский, скосив глаза, изучали загнутые крючком кончики туфель старой няньки.
— Здорово! — восхищенно закричали вдруг где-то несколько человек разом. Все поняли, что произошло что-то новое, и головы, как по команде, повернулись туда. Даже полицейский и преступник, которого он держал на веревке, зашевелились.
— Только что с пару пирожки! Ээ-й, горячие… — свесив голову и кивая, словно во сне, протяжно кричал толстый мальчишка на противоположной стороне улицы; по улице молча бежали вперед рикши, словно стремились поскорее убежать от жгучего солнца над их головами.
Все почти уже потеряли надежду, но, к счастью, прочесывая глазами все вокруг, в конце концов увидели, что на дороге, домов за десять с лишним вдали, остановилась заграничная коляска рикши, который упал и, поднявшись, начал растирать ушибленные места.
Круг немедленно распался; все в беспорядке направились туда.
Толстяк, не пройдя и шага, остановился отдохнуть под акацией на краю дороги. Верзила опередил лысого и того с эллипсовидным лицом и подошел к рикше. Седок по-прежнему сидел в коляске, рикша уже стоял на ногах, но все еще растирал колени. Окружившие их пять-шесть человек, хихикая, смотрели на них.
— Готов? — спросил седок, когда рикша собирался уже тронуться с места.
Тот только кивнул головой и потащил коляску.
Все разочарованно провожали его глазами.
Сначала еще можно было различить коляску рикши, а затем она смешалась с другими и разглядеть ее было уже невозможно.
На улице снова воцарилось спокойствие; несколько собак, высунув языки, прерывисто дышали; толстяк в тени акации глядел, как быстро поднимались и опускались их животы. Проковыляла из-под тени навеса старая нянька с ребенком на руках. Свесив голову и сощурив глаза, толстый мальчишка протяжно и сонно кричал:
— Горячие пирожки! Ээ-й… Только что с пару…
Март 1925 г.
ПОЧТЕННЫЙ УЧИТЕЛЬ ГАО
Весь день, с самого утра, он хватался то за зеркало, то за «Учебник истории Китая»,[229] то за «Сокращенное зерцало» Юань Ляо-фаня.[230] И вдруг почувствовал, что недоволен всем на свете. Такое он испытал впервые. Значит, верно говорят — «все беды от грамоты».
Сначала он подумал, что отец и мать обычно не очень-то заботятся о своих детях. Его родителей нисколько не беспокоило, что он мальчишкой больше всего любил лазить по тутовнику и воровать ягоды. А когда, свалившись с дерева, он разбил себе голову, и не подумали его лечить. Так и остался у него на всю жизнь глубокий шрам над левой бровью. Чтобы хоть как-то скрыть его, он отрастил волосы подлиннее и начесывал их на лоб, делая прямой пробор. Но кончик шрама все же виднелся. И очень портил его наружность. Только бы школьницы не заметили, а то, пожалуй, станут его презирать. Он огорченно вздохнул и отложил зеркало.
Затем он стал досадовать на составителя «Истории Китая», который совершенно не подумал о преподавателе. Этот учебник мало в чем совпадал с «Сокращенным зерцалом», и он не знал, как свести воедино то общее и разное, что было в них. Когда же он увидел листок, вложенный в учебник, то перенес свое негодование на преподавателя истории, который в середине учебного года отказался вести курс. На листке было написано: «Начинать с восьмой главы — „Расцвет и гибель династии Восточная Цзинь“».[231]
Затем он стал досадовать на составителя «Истории Китая», который совершенно не подумал о преподавателе. Этот учебник мало в чем совпадал с «Сокращенным зерцалом», и он не знал, как свести воедино то общее и разное, что было в них. Когда же он увидел листок, вложенный в учебник, то перенес свое негодование на преподавателя истории, который в середине учебного года отказался вести курс. На листке было написано: «Начинать с восьмой главы — „Расцвет и гибель династии Восточная Цзинь“».[231]
Это и поставило его в затруднительное положение, ибо его предшественник как раз закончил лекции по эпохе Троецарствия,[232] эпохе, которую он знал лучше всего остального. Голова у него была буквально набита такими историческими фактами, как заключение союза о братстве в персиковом саду,[233] убийство Сяхоу Юаня Хуан Чжуном на горе Динцзюнь,[234] а также рассказами о хитроумных приемах, с помощью которых Чжугэ Лян запасал стрелы,[235] трижды приводил в бешенство Чжоу Юя,[236] и многими другими. Для лекций о Троецарствии ему не хватило бы семестра. Да и эпоха Тан[237] ему лучше известна, хотя бы по таким эпизодам, как продажа Цинь Цзюнем[238] своего коня. Так нет, он, видите ли, как назло, должен начинать с Восточной Цзинь! Кто бы мог подумать? Он злобно фыркнул и придвинул к себе «Сокращенное зерцало».
— Эй! Мало тебе издали на девушек засматриваться, так решил в самый цветник забраться?
С этими словами кто-то протянул руку из-за его плеча и потрепал его по подбородку. Но он даже не шевельнулся, сразу узнав по голосу и повадкам подкравшегося сзади Хуана Третьего, старого его приятеля и партнера по азартным играм. Еще неделю назад они вместе пили, играли в мацзян, ходили по театрам, волочились за девушками. Но, опубликовав в один прекрасный день в газете «Дачжун жибао» свою статью «Систематизация истории — долг китайского гражданина», он вдруг понял, что Хуан Третий — человек низшего сорта, попросту говоря пустое место. Ведь эта нашумевшая статья многим пришлась по вкусу и повлекла за собой приглашение преподавать в школе для талантливых благородных девиц. Поэтому сейчас, даже не обернувшись, он весьма сухо ответил:
— Не болтай чепухи! Я готовлюсь к занятиям…
— А разве не ты говорил Лао-бо, что хорошо бы стать преподавателем и полюбоваться на школьниц?
— Да все он врет, этот пес, Лао-бо!
Хуан Третий подсел к столу и тотчас же заметил между зеркалом и стопкой книг красную бумагу с приглашением. Схватив листок и тараща глаза, он принялся читать слово за словом:
«Почтительно приглашаем
Почтенного учителя Гао Эр-чу[239] преподавать историю в нашей гимназии по четыре часа в неделю. Оплата — тридцать фэней в час.
С чистосердечным уважением
Директриса школы для талантливых,
благородных девиц Хэ Вань-шу.
13-й год Китайской Республики,
9-й месяц, 3-й день».
— Почтенный учитель Гао Эр-чу? Это кто же? Ты? Да разве ты переменил имя? — забросал его вопросами Хуан Третий.
Но Гао лишь высокомерно улыбнулся в ответ. Он действительно переменил имя. А что знал этот Хуан, кроме азартных игр? Ведь и по сей день его не интересовали ни новейшая наука, ни последнее слово в искусстве. Где было ему понять глубокий смысл, заложенный в новом имени, если он ничего не знал о великом русском писателе Горьком. Вот почему Гао Эр-чу лишь высокомерно улыбнулся, даже не удостоив его ответом.
— Ты смотри, Гань! Брось эту дурацкую игру, — сказал Хуан Третий, откладывая приглашение. — Наша мужская школа уже привела к падению нравов. Так теперь еще вздумали открыть женскую! Трудно даже представить, чем все это кончится. Зачем же тебе впутываться? Не стоит того…
— Ну, ты не совсем прав. К тому же госпожа Хэ так просила, что я не посмел отказаться… — ответил Гао, злясь на Хуана Третьего за клевету на школы, а главное, за то, что он отнимает время — ведь до начала урока оставалось всего тридцать минут — часы показывали половину третьего.
— Ладно! Не будем пока говорить об этом, — догадался переменить тему Хуан Третий. — Потолкуем лучше о более важных вещах. Сегодня вечером у нас наклевывается одно дельце. Сюда приехал старший сын Мао Цзы-фу из деревни Маоцзя, чтобы пригласить геоманта выбрать место для могилы, и привез с собой двести серебряных долларов наличными. Мы с ним уже договорились сегодня вечером составить партию: я, Лао-бо и ты. Приходи непременно! Не прозевай. Втроем мы его как следует обчистим.
Гань, он же почтенный учитель Гао, вздохнул, но рта не раскрыл.
— Приходи обязательно, слышишь! Ну а я пошел, надо еще условиться с Лао-бо. Играть будем, как всегда, у меня. Этот дурак в кои-то веки вырвался из своей норы, и мы точнехонько его разделаем. Кстати, дай-ка свой мацзян, на нем знаки более четкие.
Почтенный учитель Гао медленно поднялся из-за стола, достал из-под изголовья кровати ящичек с мацзяном и передал его Хуану Третьему. Потом взглянул на часы и, увидев, что уже без двадцати три, подумал: «Знает ведь, что я теперь преподаватель, а школу при мне ругает и к занятиям не дает готовиться. А вроде бы не глупый человек».
— Вечером об этом потолкуем, — сказал он холодно, — а сейчас мне пора.
С досадой посмотрев на «Сокращенное зерцало» Юань Ляо-фаня, он положил учебник в свой новый портфель, с большой тщательностью надел новую шляпу и вышел за ворота вместе с Хуаном Третьим. Здесь он прибавил шагу, и его плечи задвигались, как плотничье сверло — вверх вниз, вверх вниз. Хуан Третий вскоре потерял его из виду.
Войдя в школу для талантливых и благородных девиц, почтенный учитель Гао передал свою только что отпечатанную визитную карточку старому горбатому привратнику, но «прошу» услышал не сразу. Следуя за горбуном, Гао сделал два поворота, пока не оказался перед учительской, служившей также и приемной. Директрисы не было, и его встретил седобородый заведующий учебной частью, знаменитый Вань Яо-фу, который был известен под прозвищем Хранитель фимиама Яшмового владыки.[240] Совсем недавно в газете «Дачжун жибао» печаталась с продолжением его переписка с небожительницами — сборник «Состязания в стихах перед алтарем бессмертных».
— А! Почтенный учитель Гао! Давно мечтал, давно мечтал познакомиться… — Вань Яо-фу сложил руки и, приседая так, будто собирался сесть на корточки, отвесил пять, а то и шесть поклонов.
— А! Почтенный Вань! Давно мечтал, давно мечтал познакомиться… — Сунув портфель под мышку, почтенный учитель Гао отвечал ему такими же поклонами.
Они уселись, и похожий на мертвеца служитель подал им по чашке кипятку. Взглянув на настенные часы, почтенный Гао отметил про себя, что они отстают ровно на полчаса — на них было только без двадцати три.
— О! Ваш шедевр, почтенный учитель Гао. Э… э… ваш труд «Систематизация истории — долг китайского гражданина», сколько о нем ни говори — поистине не наскучит, хоть сто раз перечитывай — не надоест… Он весьма поучителен для молодых людей и достоин быть высечен на камне, на камне!.. Ваш покорный слуга тоже большой охотник до литературы. Но я лишь балуюсь кистью. С вами, учитель Гао, мне никак не сравниться! — Он опять сложил руки, поклонился и, понизив голос, продолжал: — А мы здесь каждый день устраиваем сеансы — вызываем к алтарю бессмертную великой добродетели. Я — постоянный автор переписки с ней в стихах. Надеюсь, что и вы удостоите нас своим присутствием, удостоите. Мы обращаемся к богине Жемчужной орхидеи. По ее ответам нетрудно догадаться, что она — богиня цветка, изгнанная с небес за пристрастие к земной суете. Она любит отвечать стихами на стихи известных людей и одобрительно относится к новым течениям. К такому ученому, как вы, почтенный Гао, она, несомненно, будет благосклонна. Ха-ха-ха-ха!
Но почтенный учитель Гао совсем не был готов к разглагольствованиям на подобные высокие темы. Он так и не успел подготовиться к лекции «Расцвет и гибель династии Восточная Цзинь», и теперь даже то немногое, что он помнил, вылетело из головы. От мучительного волнения он все перепутал. В памяти всплывали какие-то обрывки мыслей: «В классе держать себя величественно, шрам на лбу прикрыть; учебник читать не спеша; на учениц смотреть снисходительно…» И снова, будто сквозь туман, прорывалась речь Вань Яо-фу:
— …пожаловала водяной каштан… Опьянев, взлетел в лазурное небо на синем фениксе… ах, как возвышенно!.. А Дэн, Почтительный сын, бил челом пять раз, пока не вымолил в награду четверостишие: «Красным рукавом смахнул пыль с Небесной реки». Не говоря… «Бессмертная Жемчужной орхидеи сказала…» Вы здесь впервые… А вот это наш школьный ботанический сад!