— …
— Ты можешь и не помнить, мать спросить бы надо, она-то сказала бы.
— …
— Спит. А матери нет… Ха-ха-ха! Не болел корью!
Разбудило Пэй-цзюня утреннее солнце, проникшее сквозь оклеенное бумагой окно и ударившее в глаза. Однако встать у него не было сил, руки и ноги словно отнялись. Вдруг он почувствовал, как покрывается весь холодным потом. Возле его кровати все еще стояла девочка с залитым кровью лицом, которую он хотел ударить.
Огромным напряжением воли ему удалось отогнать сон, и в тот же миг видение пропало. Он спал в своей комнате один, никого вокруг не было. Он снял пижаму, вытер пот на груди и на спине, оделся. Направляясь к брату, он увидел во дворе соседа «из Байдичэна»: тот шумно прополаскивал рот. «Ого! — подумал он, — уже не рано».
Цзинь-пу не спал и лежал с открытыми глазами.
— Ну, как сегодня? — осведомился Пэй-цзюнь.
— Немного лучше…
— Лекарство не приносили?
— Нет.
Он сел к столу напротив кровати и внимательно посмотрел на брата — лицо у Цзинь-пу уже не было таким пугающе красным, как вчера. Но сам он чувствовал себя совсем разбитым, перед глазами все время мелькали обрывки каких-то сновидений:
…Цзинь-пу лежит, как сейчас, в своей кровати, но это уже труп. Он, Пэй-цзюнь, торопится поскорей обрядить покойника, взваливает гроб на спину и идет с ним прямо в гостиную. Все это происходит как будто дома. Кругом знакомые лица, и все наперебой превозносят его до небес.
…Он велит Кан-эру и двум младшим детям, брату и сестре, идти в школу, но еще двое с плачем бегут за ним. Этот плач выводит его из себя. Но в то же время он чувствует, что в руках у него высшая власть, огромная, ни с чем не сравнимая сила. Он видит свою ладонь, которая в три — нет! — в четыре раза больше обычной. Ладонь словно литая. Он размашисто бьет ею Хэ-шэн по лицу…
Испуганный, застигнутый врасплох обрывками сна, он хотел было встать и уйти, но даже не шевельнулся. Еще чего! Надо выбросить все из головы, забыть… Но видения, как гусиный пух на воде, кружились, тонули в водовороте, снова всплывали на поверхность.
…Лицо Хэ-шэн залито кровью, она входит, громко плача, а он бежит от нее в домашний храм… За девочкой следует толпа. Знакомые, незнакомые липа. Он знает, они идут его бить…
…Он слышит собственный голос: «Я не вхожу в сделку с совестью! Не верьте вздорным выдумкам этой девочки!..»
…Хэ-шэн совсем рядом, возле его кровати. Он уже занес над ней ладонь…
И тут он окончательно проснулся, весь в поту, чувствуя невероятную усталость; спину ломило от холода. Цзинь-пу лежал спокойно, дышал хотя и часто, но ровно, и лишь будильник на столе тикал, как ему показалось, громче обычного.
Он повернулся к столу, но ничего не заметил на нем, кроме налета пыли. Посмотрел на оклеенное бумагой окно. Рассеянный взгляд задержался на двух четких, черных иероглифах листка отрывного календаря: 27.
Вошел привратник с лекарством и какой-то книгой, обернутой в бумагу.
— Что это? — спросил Цзинь-пу, открывая глаза.
— Лекарство, — ответил Пэй-цзюнь, придя наконец в себя после вызванного сном замешательства.
— Я не о нем, а…
— Об этом потом, а сейчас прими лекарство. — Он уговорил брата выпить микстуру, после чего взял в руки книгу. — Это от господина Со. Ты, наверно, просил у него? «Sesame and Lilies».[267]
Цзинь-пу посмотрел на тисненную золотом обложку, подержал книгу в руках и, спрятав ее под подушку, закрыл глаза. Спустя некоторое время он сказал, оживляясь:
— Вот поправлюсь и переведу какой-нибудь отрывок. Предложу издательству «Культура». Не знаю только, возьмут ли они…
В этот день Пэй-цзюнь пришел в департамент куда, позднее обычного, около полудня: в канцелярии уже висело облако дыма от кальяна Цинь И-тана. Ван Юэ-шэн еще издали заметил ого и пошел навстречу.
— О, это вы! Ну, что, лучше вашему брату? Я так и думал, что ничего серьезного. Эпидемия. Они каждый год бывают… Мы тут с господином И-таном только что о вас говорили: куда это вы запропастились? А вы тут как тут, легок на помине. Это хорошо, что вы пришли. Однако на вас лица нет. Что случилось? Так измениться за один день!
Пэй-цзюнь подумал, что со вчерашнего дня изменились и канцелярия, и его сослуживцы, они стали ему какими-то чужими, хотя все вокруг было давно знакомо, привычно: сломанная вешалка, треснутый чайник, сложенные в беспорядке и покрытые пылью дела, дырявое кресло без одной ножки и даже Цинь И-тан, сидевший в нем с неизменным кальяном в руках. Цинь И-тан закашлялся и, тряся головой, заговорил:
— От гостиной до самых ворот колотили друг друга…
— Вот поэтому-то, — сказал Юэ-шэн, отвечая ему, — я и советую рассказать им все, что вы знаете о нашем Пэй-цзюне, пусть поучатся у него. Иначе доведут они вас, старика, до могилы…
— Раз ты, требует старший, сам потерял на этих облигациях, сам же изволь покрыть недостачу… сам… — Цинь И-тан снова закашлялся, скорчившись в три погибели.
— Верно говорят, человеческие сердца несходны, — буркнул Юэ-шэн, цитируя какого-то классика, и повернулся к Пэй-цзюню. — Значит, у вашего брата ничего серьезного?
— Ничего. Доктор сказал, что корь.
— Корь? Ну конечно, сейчас эпидемия. Вот и у нас во дворе трое детей больны. Ничего страшного. Но вы так вчера нервничали, что, право, глядя на вас, нельзя было оставаться безучастным. Истинно «братское согласие»,[268] так, кажется, учит мудрец?
— А начальник совсем не появлялся вчера в департаменте?
— Вот именно, исчез. «Исчез, как желтый аист».[269] Вы проставьте в табеле, что были на работе, и дело с концом.
— Требует, чтобы сам покрыл! — не переставал твердить свое Цинь И-тан. — Беда с этими облигациями. Стоит обзавестись ими, и непременно попадешь впросак. Вчера вечером снова началось. Опять ведь сцепились. От гостиной до самых ворот. У старшего двумя детьми больше, всех пора определить в школу. А младший обвиняет его в том, что он тратит больше общих денег, не может сдержаться…
— Это правда. Чем больше скандалят, тем труднее разобраться, кто же прав, — заметил Юэ-шэн. — Гляжу я на вас, как вы с братом живете, дорогой Пэй-цзюнь, и не могу не поклониться вам в ноги. Поверьте, это не лесть.
Пэй-цзюнь не ответил. Заметив посыльного, который направлялся в канцелярию с какой-то официальной бумагой, он поднялся к нему навстречу. Подошел Юэ-шэн, взял у него бумагу и стал читать вслух:
— «Обывателя Хэ Шан-шаня. Прошение. Настоящим сообщаю. В районе Восточного города обнаружен труп неизвестного мужчины. Департаменту коммунального благоустройства надлежит принять срочные меры, отпустить средства на захоронение и гигиену для общественной пользы…» «Знаете что, — оторвавшись от бумаги, предложил он Пэй-цзюню, — я оформлю это прошение, а вы возвращайтесь пораньше домой. Ведь все ваши мысли сейчас о больном брате. Ей-ей, о вас можно говорить только стихами „Трясогузки в чистом поле…“».[270]
— Нет-нет, — смутился Пэй-цзюнь, не выпуская бумаги из рук. — Я оформлю.
Юэ-шэн не настаивал. А Пэй-цзюнь, совсем успокоившись, молча направился к своему столу, еще раз прочитал прошение и потянулся рукой к позеленевшей от ржавчины крышке тушечницы.
Ноябрь 1925 г.
РАЗВОД
— А-а, дядюшка My, с Новым годом! Счастья вам и богатства! Желаю богатства!
— Здравствуй, Ба Третий! Желаю счастья, желаю счастья!..
— А! Желаю счастья! И Ай-гу тоже здесь…
— А-а, мое почтение, дедушка Му!..
Целый хор приветственных возгласов встретил Чжуан My Третьего и его дочь Ай-гу на рейсовой джонке у моста Мулянь. Некоторые пассажиры, сложив руки, поклонились прибывшим. И сразу же на боковых скамьях освободились четыре места.
Отвечая на приветствия, Чжуан My Третий опустился на скамью и прислонил к борту свою длинную трубку. Ай-гу села слева от отца, выставив свои туфельки с загнутым, как серп, носком, прямо перед Ба Третьим.
— В город, дедушка My? — спросил один из пассажиров с лицом, напоминавшим панцирь краба.
— Нет, не в город!
Дядюшка My был расстроен, чего, впрочем, нельзя было определить по его испещренному морщинами лицу цвета темного сахара.
— На этот раз едем в Панчжуан, — добавил он.
Все смолкли и принялись внимательно разглядывать новых пассажиров.
— Опять по делу Ай-гу? — после долгого молчания спросил Ба Третий.
— Да, все из-за нее… Надоело до смерти. Целых три года уже тянется ссора. Сколько раз дрались, сколько раз мирились! А конца все не видно…
— Теперь к господину Вэю едете?..
— К нему. Он давно предлагал закончить все миром, да я не соглашался. Впрочем, это неважно. А вот нынче на Новый год у него соберется вся родня. Будет даже сам Седьмой господин из города…
— Седьмой господин? — У Ба Третьего глаза широко раскрылись. — Неужто и такой достопочтенный старец решил вмешаться в это дело?..
— Так ведь… в общем-то, говоря по правде, мы еще в прошлом году за свою обиду отомстили — разнесли их очаг.[271] Да и что толку, если дочь к ним вернется… — Отец опустил глаза.
— Я совсем не желаю к ним возвращаться, брат Ба Третий, — подняв голову, раздраженно заговорила Ай-гу. — Просто делаю все назло. Сам посуди! Этот «молодой скот» связался со вдовушкой и думает, что так легко от меня отделаться! А «старый скот» только и знает, что потакать сыну, и тоже против меня. Все очень просто! А что Седьмой господин? Думаешь, раз он побратался с начальником уезда, так и говорить по-человечески разучился? Нет, Седьмой господин не может быть таким бестолковым, как господин Вэй. Тот заладил одно: «Лучше разойтись, лучше разойтись». Вот я и расскажу Седьмому господину про свои мучения за эти годы! Пусть он нас рассудит!
Убежденный ее словами, Ба Третий больше не открывал рта.
Воцарилась тишина, нарушаемая лишь плеском воды, рассекаемой лодкой. Чжуан My Третий взял трубку и набил табаком. Толстяк, сидевший напротив, рядом с Ба Третьим, достал из внутреннего кармана кремень, высек огонь и поднес старику.
— Спасибо, — невнятно произнес Чжуан My Третий, кивнув головой.
— Мы с вами встречаемся впервые, дядюшка My Третий, но я давно уже о вас слышал, — почтительно произнес толстяк. — Да и в какой из деревень на всем морском побережье вас не знают! Всем также давно известно, что сын Ши спутался со вдовушкой. Разве хоть кто-нибудь осудил вас, когда вы со своими шестью сыновьями разорили их домашний очаг?.. Вы сами, уважаемый, вхожи в знатные дома, как говорится, широко шагаете, чего вам их бояться!..
— Как хорошо вы, дядюшка, все понимаете, — обрадовалась Ай-гу. — Жаль вот, не знаю, почтеннейший, вашего имени.
— Меня зовут Ван Дэ-гуй, — поспешно сообщил толстяк.
— Ни за что не допущу, чтобы он меня бросил. Не посмотрю ни на Седьмого господина, ни на Восьмого. Буду скандалить и не успокоюсь, пока всех их не погублю. Господин Вэй уже четыре раза меня уговаривал! На отступные, что они предлагали, даже у моего отца глаза разгорелись…
— Мать твою… — тихо выругался My Третий.
— А я слышал, дедушка, что к Новому году эти Ши послали господину Вэю вино и закуски, — заметил человек с лицом, напоминавшим панцирь краба.
— Это делу не помеха, — сказал Ван Дэ-гуй. — Разве смутишь порядочного человека вином? А если к вину еще и угощение поднести? Что тогда? Нет, господа — люди грамотные, порядочные, только они и могут рассудить по справедливости чужое дело. Начнут, к примеру, все одного кого-нибудь обижать, так они беспременно с речью о справедливости выступят. А поднесли им угощение или не поднесли — это неважно. В конце прошлого года к нам в деревню вернулся из Пекина почтенный Жун. Он повидал большой мир, не то что мы, деревенские. Так вот, по его словам, самым первым лицом там считается госпожа Гуан. Она и непреклонная, и…
— Кому до торговой пристани семейства Ван — сходите! — крикнул лодочник.
Джонка уже приставала к берегу.
— Мне, мне! — Толстяк поспешно схватил свою трубку и со средней палубы, вперед по ходу лодки, спрыгнул на берег.
— Прошу извинить… извинить! — крикнул он вслед, кивая головой.
В джонке снова воцарилось молчание, нарушаемое лишь плеском воды. Ба Третий задремал, и рот его раскрывался все шире, будто он хотел проглотить туфли с загнутыми носками. На палубе две старушки тихо бормотали, поминая имя Будды и перебирая четки. Поджимая губы и покачивая головой, они то и дело посматривали на Ай-гу, а затем переглядывались друг с другом.
Уставившись на навес из бамбуковой циновки, Ай-гу все время прикидывала, что бы ей такое устроить, чтобы всех их разорить, погубить, чтобы завести в тупик и «старого скота», и «молодого». Господин Вэй, которого она видела всего два раза, в расчет не принимался. Какой-то коротышка, голова и лицо круглые, словно два шара. Таких у них в деревне сколько хочешь, только деревенские, пожалуй, почернее, вот и вся разница.
My Третий продолжал потягивать трубку, в которой будто что-то посапывало, — табака там не оставалось, и огонь добрался уже до нагара на дне чубука. «После торговой пристани семейства Ван, — думал My Третий, — будет остановка в селе Панчжуан». Вдали уже виднелся храм Бога — покровителя литературы, стоявший в начале деревни. В селе Панчжуан My Третий бывал не раз и, что там говорить, захаживал к господину Вэю. Он вспомнил еще, как его дочь вся в слезах вернулась домой, какими злыми оказались его зять и сват и как он их посрамил. Перед его глазами развертывались сцены прошлых столкновений и самая последняя, когда они проучили всю семью Ши, неизменно вызывавшая у него довольную усмешку. Но на этот раз все было по-другому. Он никак не мог привести в порядок свои мысли — их словно вытеснила внушительная фигура Седьмого господина.
Джонка продолжала идти вперед в полной тишине. Только громче звучали голоса старушек, поминавших Будду. Остальные как будто погрузились в раздумье вместе с дядюшкой My и Ай-гу.
— Высаживайся, дядюшка My. Село Панчжуан.
Голос лодочника заставил очнуться дядюшку My и остальных пассажиров. Прямо перед ними высился храм Бога — покровителя литературы.
Дядюшка My Третий спрыгнул на берег, за ним сошла Ай-гу. Миновав храм, они направились на юг. Через три десятка домов свернули в переулок и оказались у поместья господина Вэя. Неподалеку от его ворот отец с дочерью заметили причалившие к берегу четыре лодки под черными бамбуковыми навесами.
Они шагнули через высокий порог ворот, покрытых черным лаком, и их тотчас пригласили в привратницкую. Здесь, в тесноте, за двумя столами, уже расположились лодочники и старики. Не решаясь разглядывать присутствующих, Ай-гу лишь скользнула по ним взглядом, но не заметила ни «старого скота», ни «молодого скота».
Когда работник подал новогодний суп со сладкими пельменями из клейкого риса, беспокойство Ай-гу усилилось, она и сама не знала почему.
«Неужто тот, кто побратался с начальником уезда, уже разучился говорить по-человечески? — думала Ай-гу. — Ведь господа — люди грамотные, порядочные, только они и понимают справедливость. Надо поподробнее рассказать Седьмому господину, как меня выдали в пятнадцать лет, как стала я женой…»
Покончив с новогодним супом, Ай-гу почувствовала, что близится решающий момент. И правда, вскоре Ай-гу, следом за каким-то старцем и отцом, прошла через большую залу и, после поворота, перешагнула порог гостиной. Здесь было много вещей, которых она не успела рассмотреть, и полно гостей — в глазах у нее зарябило от красных и синих атласных одежд. Но среди всех особенно выделялся только один человек — это, несомненно, был Седьмой господин. Хотя голова и лицо у него тоже были круглые, словно два шара, выглядел он гораздо величественнее господина Вэя.
Глаза у него были как щелочки, бороденка редкая и очень черная, будто налакированная. Совершенно лысая макушка, такая же красная, как лицо, блестела, словно масленая. Ай-гу подивилась было, но сразу же смекнула, что она натерта свиным салом.
— Это и есть затычка,[272] та самая, которой древние затыкали покойнику отверстия, — разглагольствовал Седьмой господин, почесывая себе нос чем-то вроде выветрившегося камня. — Купить ее, разумеется, стоит. Хотя, — продолжал он, — она из новых раскопок, не позднее Ханьской эпохи.[273] Вот посмотрите, она вся пропитана ртутью.[274]
Над затычкой, «пропитанной ртутью», мгновенно склонилось несколько голов. Одна из них, несомненно, принадлежала господину Вэю, другие — молодым господам, которых Ай-гу сразу и не приметила. Подавленные блеском и величием Седьмого господина, они облепили его, словно высохшие клопы.
Ай-гу не поняла последних слов Седьмого господина, а подойти и посмотреть на нечто, «пропитанное ртутью», не хотела, да и не смела, Оглядевшись украдкой, она увидела у стены, возле самых дверей, «старого скота» и «молодого скота». В какой-то миг она успела заметить, что за полгода оба они сильно постарели.
Круг любопытных, привлеченных редкостью, «пропитанной ртутью», распался. Господин Вэй взял затычку, уселся и, поглаживая ее пальцами, обернулся к Чжуан My Третьему.
— Вы вдвоем?
— Да!
— А из сыновей никто не приехал?
— Недосуг им.
— В день Нового года, собственно, не следовало вас утруждать, — сказал господин Вэй. — И опять все тем же старым делом… Я думаю, хватит шуметь, это тянется уже два с лишним года? А врагов, по-моему, следует не подстрекать, а разнимать. Перед Ай-гу муж виноват, а свекру со свекровью она не понравилась… Лучше всего сделать так, как я уже говорил: разойтись. Уговорить вас я не сумел, мой авторитет не слишком велик. Но вот Седьмой господин, как вам известно, больше всего любит справедливость, и мнение у него на этот счет совпадает с моим. «Пусть обе стороны признают, что им не повезло, — говорит Седьмой господин, — и пусть семья Ши добавит еще десять юаней, чтобы всего было девяносто!» Девяносто юаней! — продолжал господин Вэй. — Более выгодного решения вы нигде не добьетесь, даже если станете судиться и дойдёте до самого императора. Такое мог предложить только самый старший — наш Седьмой господин.