Седьмой господин приоткрыл глазки-щелочки и, глядя на Чжуан My Третьего, утвердительно закивал головой.
Ай-гу почувствовала, что дело принимает опасный оборот. Особенно удивил ее отец — почему он не сказал ни слова? Ведь его побаивались чуть ли не все жители побережья. Где, где, а здесь молчать не следовало. И хотя она не совсем поняла суждения Седьмого господина, но он показался ей почему-то человеком доброжелательным, симпатичным и совсем не таким страшным, каким она себе его представляла.
— Седьмой господин — человек грамотный, порядочный, — смело заговорила она. — Не то что наши деревенские. Если меня обидели и пожаловаться некому, так, верно, следует искать защиты у Седьмого господина. Ведь с тех пор, как выдали меня замуж, я ни в чем против обряда не погрешила, входила, как и полагается, опустим голову, и, не поднимая головы, выходила. Они же делали все мне наперекор, каждый старался позлить, хотели, чтобы меня «хватил удар, как Чжун Куя».[275] В том году хорек загрыз петуха! Так разве оттого, что я не заперла курятника? Это паршивая собака открыла дверцу, чтобы сожрать месиво для кур. А «молодой скот», не отличив белого от черного, отвесил мне пощечину…
Тут Седьмой господин посмотрел на Ай-гу.
— Я-то знаю, в чем причина, — продолжала Ай-гу, — она не укроется и от зорких глаз Седьмого господина. Люди грамотные, порядочные все знают. Закружила ему голову та шлюха-вдовушка, вот и решил выгнать меня из дому. Но не так-то это легко! Ведь меня просватали как полагается, со всеми подарками, выдали согласно шести брачным церемониям,[276] принесли в дом мужа на свадебных красных носилках… Я им еще покажу!.. Пусть даже до суда дойдет! Не выйдет в уезде, обратимся в округ…
— Все это Седьмому господину известно, — сказал господин Вэй, подняв голову. — Ничего ты не добьешься, одумайся лучше. Зачем артачишься? Посмотри на своего отца — он человек разумный, не в пример тебе и твоим братьям. Будешь судиться, дойдешь до округа? А начальник округа разве не станет советоваться с Седьмым господином? И тогда это будет официальное дело, и решится оно по-официальному… И тогда… Нет, ты просто…
— Ну, тогда я буду драться не на жизнь, а на смерть, всех разорю, всех погублю!
— Не такое это дело, чтобы рисковать жизнью, — медленно произнес Седьмой господин. — Ты еще молода, очень молода. Надо бы тебе быть попокладистее. Не правда ли? Ведь недаром говорят: «покладистый богатеет». Прибавлю еще десять юаней, но это уж сверх всяких законов. Ведь все равно тебе придется уйти, когда свекор и свекровь скажут: «Уходи!» То же самое ты услышишь не только в округе, но и в Шанхае, Пекине и даже в заморских странах. Не веришь мне, спроси сама вон у того — он только что вернулся из Пекина, из иностранной школы. — И Седьмой господин повернулся к молодому человеку с острым подбородком: — Верно я говорю?
— Совершенно точно! — торопливо вытянувшись, подобострастным шепотом ответил молодой человек с острым подбородком.
Ай-гу почувствовала, что все ее оставили. Отец молчит, братья приехать не посмели, господин Вэй, как всегда, на стороне ее врагов. И на Седьмого господина, оказывается, нельзя положиться. Даже молодой человек с острым подбородком, похожий на высохшего клопа, и тот держит нос по ветру, шепчет угодливо. В голове Ай-гу все перепуталось, но она все же решилась на последний отчаянный шаг.
— Как же так, даже Седьмой господин… — Глаза ее были полны тревоги и разочарования. — Правда… Мы люди простые, грубые, ничего не понимаем. Обидно, что отец даже в житейских делах не может разобраться. У него, старика, голова кругом пошла. Вот все и разыгрывается так, как подстроили «старый скот» да «молодой скот». Быстрые, как вестники смерти, они околпачивают людей и пролезают в любую собачью нору…
— Видите, Седьмой господин, как она себя ведет, даже почтенных людей не стыдится, — вдруг раздался голос «молодого скота», молча стоявшего до тех пор у нее за спиной. — А уж дома и подавно не дает никому покоя. Отца моего зовет «старым скотом», меня не иначе как «молодым скотом» или «ублюдком»!
— Уж не та ли дочь потаскухи зовет тебя ублюдком? — крикнула ему Ай-гу, а затем снова обратилась к Седьмому господину: — Я вот скажу сейчас здесь, перед всеми… Откуда может у него быть хорошая слава, доброе имя? Как разинет пасть, только и слышно, что «подлое семя» да «чертова баба». А когда с этой шлюхой связался, так даже всех наших предков перебрал. Вы сами, господин, рассудите нас…
Но тут она вздрогнула и сразу смолкла: у Седьмого господина вдруг поднялась голова, глаза закатились, и с его губ, обрамленных жиденькой бородкой, сорвался резкий, дребезжащий крик:
— Эй!.. Принеси!
Сердце у Ай-гу замерло, а потом бешено заколотилось. Теперь все пропало, изменить ничего нельзя. Ей показалось, будто она оступилась и упала в воду. Она поняла, что сама во всем виновата.
В комнату вбежал слуга в синем халате и черной безрукавке. Опустив руки и вытянувшись, точно жердь, он замер перед Седьмым господином.
В гостиной смолкло даже щебетанье птиц. Седьмой господин шевельнул губами. Никто ничего не слышал, но слуга все понял. Приказ пронзил его до мозга костей — он дернулся два раза, и волосы у него, казалось, стали дыбом от ужаса.
— Есть! — сказал он и попятился к дверям.
Вот сейчас произойдет что-то неожиданное и неотвратимое, от чего ей не защититься, поняла Ай-гу. Лишь теперь она осознала все могущество Седьмого господина. Она в нем ошиблась, поэтому и вела себя слишком свободно, даже грубо. И у нее, охваченной раскаяньем, невольно вырвалось:
— Я же слушаюсь Седьмого господина…
Произнесла она это чуть слышно, но в гостиной, где стояла тишина, слова ее прозвучали будто гром. Господин Вэй едва не подпрыгнул.
— Правильно! — похвалил он ее. — Поистине справедлив Седьмой господин. И теперь Ай-гу все поняла! — И, обернувшись к ее отцу, продолжал: — Раз она сама согласилась, ты, почтенный My, конечно, возражать не станешь. Надеюсь, ты захватил с собой договор о браке на красно-зеленой бумаге? Я ведь тебе сообщал. Так пусть каждая сторона достанет… обменяем…
Ай-гу видела, как отец вынул что-то из кошелька, висевшего на поясе. Но тут вернулся похожий на жердь слуга и передал Седьмому господину какую-то плоскую, покрытую лаком вещицу, похожую на маленькую черепаху. Боясь новой беды, Ай-гу бросила взгляд на отца, но тот уже вынимал серебряные монеты из синей матерчатой обертки.
Сняв голову с маленькой черепахи, Седьмой господин высыпал из нее что-то себе на ладонь, а черепаху отдал похожему на жердь слуге, который ее унес. Сам же господин пальцами другой руки взял щепоть с ладони и сунул в каждую ноздрю, измазав себе лицо чем-то темным. Нос у него сморщился, будто он собирался чихнуть.
Отец пересчитывал серебряные юани. Господин Вэй взял несколько монет из еще не сосчитанной стопки и возвратил их свекру, а затем, обменяв красно-зеленые бумаги,[277] отдал их свекру и отцу.
— Ну, теперь вы получили все сполна, — сказал он. — Хорошенько пересчитай деньги, почтенный My. Это не игрушки.
— А-пчхи! — раздалось в тот же момент, и Ай-гу поняла, что это чихнул Седьмой господин. Невольно переведя на него взгляд, она увидела все еще открытый рот и сморщенный нос. И этот нос господин почесывал той самой штукой, которой древние затыкали покойнику отверстия.
С большим трудом Чжуан My Третий пересчитал, наконец, деньги. Каждый из сватов спрятал свой договор. Напряженное выражение на лицах сменилось благодушным, все будто даже распрямились. В гостиной сразу же воцарились мир и покой.
— Отлично! С этим делом покончено! — воскликнул господин Вэй, облегченно вздохнув, видя, что обе стороны готовы распрощаться. — Итак, — продолжал он, — с делами покончено. Узел, можно сказать, распутали. Поздравляю, желаю счастья, великого счастья! Как, уже уезжаете? Оставайтесь! Выпейте с нами счастливого вина в честь Нового года. Ведь это такой редкий случай!
— Нет, спасибо, не хочется. Сберегите вино. На другой год еще пригодится, — сказала Ай-гу.
— Благодарим вас, господин Вэй, пить мы не будем, — произнес ее отец. — У нас еще другие дела…
Чжуан My Третий, «старый скот» и «молодой скот» попятились к выходу, почтительно кланяясь.
— Ну, как же так? Выпейте хоть немного! — твердил господин Вэй, внимательно следя за шедшей позади всех Ай-гу.
— Да нет уж, — отвечала та, — не хочется, спасибо, господин Вэй.
Ноябрь 1925 г.
«Подлинная история А-кью»
Ку Бин-син
ДИКИЕ ТРАВЫ
— Благодарим вас, господин Вэй, пить мы не будем, — произнес ее отец. — У нас еще другие дела…
Чжуан My Третий, «старый скот» и «молодой скот» попятились к выходу, почтительно кланяясь.
— Ну, как же так? Выпейте хоть немного! — твердил господин Вэй, внимательно следя за шедшей позади всех Ай-гу.
— Да нет уж, — отвечала та, — не хочется, спасибо, господин Вэй.
Ноябрь 1925 г.
«Подлинная история А-кью»
Ку Бин-син
ДИКИЕ ТРАВЫ
ОСЕННЯЯ НОЧЬ
Из моего сада видны растущие за стеной деревья — два финиковых дерева.
Это ночное небо надо мной — удивительное и высокое; я в жизни своей не видел такого удивительного и высокого неба. Кажется, оно покинет людей, уйдет от них; люди поднимут головы, но больше не увидят его. А сейчас оно невообразимо синее и мерцает переливчатым светом бесчисленных звездных глаз, холодных глаз. В углах его рта играет усмешка, словно ему кажется, что оно таит в себе глубокую мысль; обильным инеем усыпало оно дикие травы, полевые цветы в моем саду.
Я не знаю, как по-настоящему называются эти цветы, как называют их люди. Я помню, что среди них были крошечные, розовые; они цветут и сейчас, но они еще мельче, чем всегда, они сжались от ночного холода и видят сны. И снится им, что приходит весна, и снится им, что приходит осень, и снится им, что изможденный поэт осторожной рукой утирает слезы, выступившие на последних их лепестках, и, утешая их, говорит: «Вот наступит осень, а за нею зима, но после них снова придет весна, и бабочки будут порхать над вами, и пчелы затянут весенние песни». И цветы, покрасневшие, сжавшиеся от жгучего холода, радостной улыбкой отвечают поэту.
Финиковые деревья… С них осыпались листья. Совсем недавно приходили дети и сбили с них случайно уцелевшие последние плоды, и теперь стоят они оголенные, потерявшие даже листву. Они тоже знают о снах розовых цветов — о весне, что придет после осени, и они знают о снах опавших листьев — об осени, что неизбежно сменяет весну. Они потеряли всю листву и стоят оголенные, но прямые и стройные, не отягощенные плодами и листьями, пригибавшими их прежде к земле. Только несколько веток склонилось и прикрывает раны, нанесенные коре деревьев шестами для сбивания плодов; другие же, прямые и длинные, безмолвно и неподвижно, словно железные прутья, вонзились в небо, удивительное и высокое, и небо мигает колдовскими глазами; они вонзились в полную луну посреди этого неба, и луна побелела от боли.
Все невообразимее синева неба, освещенного колдовскими глазами. Оно неспокойно и, кажется, хочет покинуть человеческий мир, уйти от финиковых деревьев, оставив одну лишь луну. Но и луна украдкой убегает на восток, и только голые деревья по-прежнему безмолвно и неподвижно, словно железные прутья, пронзают небо, удивительное и высокое, и, равнодушные к тревожащему блеску его мерцающих глаз, готовят ему смертную участь.
Протяжный крик… Пронеслась зловещая ночная птица.
И вдруг я слышу смех в полуночной тьме, приглушенный, словно тот, кто смеется, боится разбудить спящих. Но воздух наполняется отголосками смеха. Уже полночь, и, кроме меня, здесь нет никого. Я слышу этот смех — он во мне самом, он гонит меня из сада. Я возвращаюсь в дом, прибавляю огня в лампе.
Зазвенели стекла в моем окне, о них бьются ночные мотыльки. Вот несколько мотыльков влетело в комнату — должно быть, сквозь прорванную бумагу другого окна; влетели и стали биться о зазвеневшее стекло лампы. Один устремился вниз и налетел на огонь — на настоящий огонь. Другие, утомленные, опустились на бумажный абажур. Я вчера только переменил его. Он сделан из собранной в складки белоснежной бумаги, и с одной стороны на нем нарисована ветка кроваво-красной гардении.
Когда расцветет кроваво-красная гардения, тогда и финиковые деревья будут охвачены снами розовых цветов и изогнутся под бременем зеленой листвы… Я снова слышу смех в полуночной тьме, я обрываю нить моих мыслей и смотрю на зеленые создания, сидящие на белой бумаге. У них большие головы и маленькие хвостики; они напоминают семечко подсолнечника, но величиной они не больше половины пшеничного зерна, и тельца у них прелестного изумрудного цвета с голубым отливом.
Я зеваю, закуриваю сигарету, выпускаю дым и в почтительном молчании созерцаю этих великолепных изумрудно-голубых героев.
Сентябрь 1924 г.
ПРОЩАНИЕ ТЕНИ
Когда человек спит так, что теряет чувство времени, может случиться, что его тень придет с ним прощаться и скажет ему такие слова:
Если в раю есть то, что мне не по душе, я не хочу туда идти; если в аду есть то, что мне не по душе, я не хочу туда идти; если в вашем золотом мире будущего есть то, что мне не по душе, я не хочу туда идти.
Но ведь и ты — совсем не по душе мне.
Друг мой, отныне я не намерена плестись за тобою следом, я не хочу оставаться подле тебя.
Не хочу!
Увы, не хочу. Лучше стану блуждать, не зная пристанища.
Я всего лишь тень. Расставшись с тобою, я погружусь во тьму. Да, тьма может меня поглотить, а свет — рассеять.
Но я не хочу блуждать между светом и тьмою — уж лучше погрузиться во тьму.
И все-таки я блуждаю между светом и тьмою. Я не знаю, что сейчас — сумерки или рассвет. Я подымаю свою пепельно-серую руку, будто осушаю чару с вином. А когда утрачу чувство времени, то одна отправлюсь в далекий путь.
Увы! Если сейчас сумерки, то за ними настанет черная ночь и поглотит меня. Или я буду рассеяна светом, если сейчас занимается день.
Друг мой, близок час.
Я уйду блуждать во тьму, не зная пристанища.
Ты еще ждешь от меня какого-то дара. Но что могу я тебе поднести? Ничего — со мною все те же тьма и пустота. Да, пусть будет только тьма — или светлый день, который меня рассеет. Пусть будет только пустота, чтобы не занять и уголка в твоем сердце.
Я хочу, мой друг, чтобы было так…
Я отправлюсь в далекий путь одна, уйду во тьму и без тебя, и без других теней. И как только тьма поглотит меня, весь мир будет принадлежать мне.
Сентябрь 1924 г.
НИЩИЕ
Я иду вдоль высокой, выщербленной стены, я ступаю по серой, пыльной земле. Здесь есть еще люди, и каждый идет своим путем. Поднялся легкий ветер, над моей головой зашевелились еще не засохшие листья высоких деревьев за стеной.
Дует легкий ветер, и всюду серая пыль.
Ребенок просит у меня милостыню. На нем халат на подкладке, и незаметно, чтобы он был печален, но он преграждает мне путь низким поклоном и преследует меня жалобным криком.
Мне противен звук его голоса, его манеры. Меня злит, что в нем нет печали, что это скорее детская забава; мне надоел этот неотвязный жалобный крик.
Я иду по дороге. Здесь есть еще люди, и каждый идет своим путем. Дует легкий ветер, и всюду серая пыль.