Все же хорошего о братьях рассказывали больше, чем дурного. В конце концов взглянуть на них пришло даже несколько барышень и дам, однако на обратном пути гостьи лишь разочарованно качали головой: по их словам, их попросту надули, отшельники оказались «совсем некрасивыми».
Слухи о братьях-отшельниках вызвали наконец любопытство у самого господина Бин-цзюня Младшего — первого лица на деревне. Он приходился дальним родичем шанской государыне Да-цзи и совершал жертвенные возлияния на пирах. Зная изменчивость судьбы, он снарядил пятьдесят возов с вещами и взял восемьсот рабов с рабынями и явился со всем этим добром в распоряжение пресветлого чжоуского государя. К несчастью, произошло это всего лишь за несколько дней до того, как к мэнцзиньской переправе были стянуты войска, все были в хлопотах, и его просто не успели надлежащим образом пристроить. Оставив ему сорок возов с вещами и семьсот пятьдесят рабов с рабынями и дав в придачу два цина плодородной земли у горы Шоуяншань, ему предложили поселиться в деревне и изучать триграммы. Господин Бин-цзюнь[390] Младший проявлял также склонность и к литературным упражнениям и давно уже скучал в деревне, где все были неграмотны и ничего не смыслили в «общих курсах литературы». Он тут же велел подать паланкин и отправился к старикам поболтать о литературе, прежде всего — о поэзии, потому что был и поэтом, автором сборника стихов.
Но, усевшись в паланкин после беседы со стариками, он только покачал головой, а вернувшись домой, дал волю негодованию. Эти неучи совершенно не разбирались в поэзии. Во-первых, от нищеты: где уж там писать хорошие стихи, когда весь досуг уходит лишь на то, чтобы как-то прокормиться! Во-вторых, из-за «тенденциозности», которая лишала их стихи «искренности» и «теплоты»;[391] в-третьих, из-за критицизма, лишавшего их «нежности» и «сердечности». Но особенного порицания заслуживал сам характер стариков, не характер, а сплошное противоречие. И господин Бин-цзюнь строго отчеканил:
— Вся земля в Поднебесной — собственность государя, так неужто и папоротник, который они едят, не принадлежит нашему владыке![392]
А Бо-и и Шу-ци между тем тощали день от дня. Виной тому были не посетители и связанные с ними хлопоты — напротив, гостей становилось все меньше. Беда была в том, что все меньше становилось и папоротника. На его поиски уходило все больше сил, а путь становился все длиннее.
Но беда одна не приходит: мало, что в колодец угодишь, так на тебя еще и камень сверху свалится!
Как-то раз они ели свой жареный папоротник; искали его долго и обедать сели уже за полдень. Вдруг к ним подошла незнакомая женщина лет двадцати, с виду — служанка из богатого дома, и спросила:
— Кушаете?
Шу-ци, обернувшись, поспешно заулыбался и закивал головой.
— А что это вы такое едите? — спросила женщина.
— Папоротник, — ответил Бо-и.
— Это зачем же?
— Потому что не хотим есть чжоуского хлеба…
Едва Бо-и начал говорить, как Шу-ци тут же бросил на него предостерегающий взгляд. Но девица, видно, была сообразительной, она все поняла с первого слова. И с холодной усмешкой строго отчеканила:
— Вся земля в Поднебесной — собственность государя, так неужто и папоротник, который вы едите, не принадлежит нашему владыке!
Фраза прозвучала четко и ясно, и конец ее будто громом поразил стариков — у них даже в голове помутилось. Когда же они пришли в себя — девчонки и след простыл. Папоротник, конечно, уже нельзя было есть — он не полез бы в горло; стыдно было даже смотреть на него и не было сил убрать его с глаз долой: руки будто отяжелели, их невозможно было поднять, словно в каждой было по несколько сот цзиней весу.
6Дней двадцать спустя дровосеки нечаянно наткнулись на Бо-и и Шу-ци: они лежали мертвые в расщелине за гребнем горы, крепко прижавшись друг к другу. Тление еще не коснулось их тел: отчасти из-за истощения, отчасти оттого, что смерть, видимо, наступила недавно; однако халатов, подбитых барашком, при них уже не оказалось — они куда-то исчезли. Едва лишь новость успела дойти до деревни, как на гору кинулись толпы зевак; они толклись и галдели до самой ночи. В конце концов несколько энтузиастов здесь же на горе и похоронили стариков, засыпав их желтой землей. Посовещавшись, решили поставить и могильную плиту с небольшой надписью в назидание потомству.
Писать в деревне никто не умел, пришлось просить Бин-цзюня Младшего.
Тот ответил отказом.
— Не стоят эти канальи того, чтобы я о них писал, — заявил он. — Сбежали в богадельню, ну и жили бы там, так нет — полезли в политику; сбежали на гору Шоуяншань, ну и жили бы себе, так нет — полезли сочинять стихи; ну пусть бы даже сочиняли, так нет же, вместо того чтобы благодарить судьбу и служить чистому искусству — в критику пустились! Вы только взгляните: да разве подобные стихи смогут выдержать испытание временем?
— Что это такое? Поэзия — это нежность и теплота, искренность и сердечность. А здесь даже не жалобы — просто-напросто ругань! Одни шипы вместо цветов! Жалобы — это уже плохо, что же говорить о ругани? Но оставим литературу — ведь они отреклись от отцовского престола, какие же они после этого почтительные сыновья? А здесь занялись критикой правительства, что тем более не подобает благонамеренным подданным… нет, я отказываюсь писать!..
Неграмотные поселяне мало что уяснили из его рассуждений, но по гордо-негодующему тону поняли, что он решительно против и что лучше отступиться. На этом, собственно, похороны Бо-и и Шу-ци, можно считать, закончились.
В летние ночи, когда спадал зной и дел больше не было, о братьях иногда вспоминали. Кто говорил, что они умерли от старости, кто уверял, что от болезни; некоторые считали, что стариков прикончили бандиты, они, мол, и унесли их теплые халаты. А еще кто-то сказал, что на самом-то деле старики, скорей всего, сами уморили себя голодом: А-цзинь, служанка господина Бин-цзюня Младшего, рассказывала, как дней за десять до смерти стариков она ходила на гору и высмеяла их. Эти кретины всегда были слишком высокого о себе мнения, ну а тут, видно, сразу же разобиделись, сгоряча отказались от пищи, ну и доигрались — с голоду умерли.
После этого А-цзинь очень поднялась в общественном мнении, ее хвалили за находчивость, хотя кое-кто и поражался ее бессердечию.
Сама же А-цзинь считала, что не имеет к смерти стариков ни малейшего отношения. Она, конечно, ходила на гору и что-то там в шутку сказала, все это так, но ведь это была только шутка. И то, что два идиота решили после этого показать характер и отказались есть папоротник, — это тоже было, только умерли они не от этого. Напротив, ведь к ним было привалила большая удача.
— У Небесного Владыки доброе сердце, — рассказывала А-цзинь. — Он видел, в какое нелепое положение они себя поставили, видел, что их ждет голодная смерть, и приказал оленьей самке поить их молоком. Это ли не было величайшей удачей? Не сей, не паши, дров не руби — знай посиживай, а оленье молоко, что ни день, само в рот льется. Но ведь подлой кости благородство неведомо. Этот младший-то, как его там звали, вошел во вкус, молока ему показалось мало. Пьет молоко, а про себя думает: а олениха-то жирная и, наверно, вкусная, вот бы убить ее да съесть. И уже тянется потихоньку за камнем. Только невдомек ему было, что олениха-то — животное догадливое, она мигом сообразила, что у него на уме, мелькнула, как дымок, — только ее и видели. А Небесному Владыке такая жадность показалась просто отвратительной, и он приказал оленихе больше к ним не ходить. Что им оставалось, как не умереть с голоду? Так что вовсе это не из-за моих слов, а все из-за их же собственной жадности и обжорства!..
Дослушав рассказ, слушатели с облегчением вздохнули: у них будто гора свалилась с плеч. И если кто еще и вспоминал иногда о Бо-и и Шу-ци, то уже как-то смутно: где-то под скалой сидят на корточках два старика и, жадно работая челюстями, тряся седыми бородами, вовсю уминают оленину.
Декабрь 1935 г.
МЕЧ
1Едва Мэй Цзянь-чи и его мать улеглись, как крыса принялась грызть крышку чана. Мэй Цзянь-чи в сердцах тихонько зашикал на нее. Сначала это возымело некоторое действие, но потом крыса попросту перестала обращать на него внимание и продолжала грызть. Громко крикнуть он не решался, боясь разбудить мать, которая, наработавшись за день, мгновенно уснула.
Спустя долгое время крыса, наконец, затихла. Он стал засыпать, как вдруг его испугал какой-то всплеск. Он открыл глаза и услышал, как скребутся когти о глиняную посуду.
«Ага! Чтоб ты сдохла, проклятая!» — подумал он со злорадством и осторожно сел. Потом он слез с постели и по освещенной луной комнате прошел за дверь. Нащупав кремень и трут, он зажег сосновую лучину и осветил внутренность чана. Так и есть! Туда свалилась крыса; воды уже оставалось немного, и она не могла выкарабкаться, а только ползала по кругу, царапая стенки чана. «Поделом тебе», — обрадовался он, вспомнив, что эти крысы грызли по ночам домашнюю утварь, шумели и мешали ему спать.
Мэй Цзянь-чи всунул лучину в трещину глинобитной стены, решив позабавиться, однако маленькие круглые глазки вызвали отвращение. Он взял щепку и придавил ею крысу ко дну. Но немного погодя отпустил руку; крыса тут же всплыла и снова стала ползать по кругу, скребясь о стенки. Однако она ослабела, глаза ушли под воду, и торчал лишь острый красный носик, который учащенно и прерывисто дышал.
С некоторых пор он недолюбливал людей с красным носом, но этот острый красный носик вдруг вызвал в нем жалость, и он поддел крысу щепкой. Она схватилась за нее и, переведя дух, поползла наверх. Но когда показалась черная шерсть, с которой капала вода, большое брюхо и хвост, похожий на дождевого червя, — он снова почувствовал непреодолимое отвращение и стряхнул крысу со щепки; она опять плюхнулась в воду. Тогда он ударил ее несколько раз по голове, чтобы она поскорее утонула.
Когда он сменил шестую лучину, крыса уже не могла двигаться, а только колыхалась под водой и лишь иногда еле заметно дергалась, пытаясь вынырнуть. Мэй Цзянь-чи опять стало жалко ее, он переломил щепку и, зажав крысу с двух сторон, с трудом вытащил ее и положил на пол. Сначала крыса была совсем неподвижна, потом вздохнула. Спустя много времени лапы ее задвигались и она перевернулась, словно собираясь встать и убежать. Мэй Цзянь-чи испугался и торопливо наступил на крысу. Что-то хрустнуло. Присев на корточки и всмотревшись, он увидел возле рта крысы каплю крови; крыса, по-видимому, сдохла. Его охватило раскаяние, как будто он совершил злодейство, на душе стало тяжело.
Он сидел на корточках не двигаясь, не в силах подняться и бессмысленно уставившись на крысу.
— Чи, сынок, что ты делаешь? — спросила мать, проснувшись.
— Крыса… — коротко ответил он, быстро поднялся и отвернулся.
— Ну, крыса. Я знаю. Но что ты там делаешь? Убиваешь ее или спасаешь?
Он ничего не ответил. Лучина догорела. Он молча стоял в темноте, глядя на чистый свет луны.
— Ах, — вздохнула мать, — после полуночи тебе минет шестнадцать лет, а характером ты все такой же: ни рыба ни мясо, и ничуть не меняешься. Видно, некому будет отомстить за твоего отца.
Он посмотрел на мать. Она сидела, освещенная бледным светом луны, и вся дрожала, а в ее тихом голосе звучала бесконечная скорбь. У него мороз пробежал по коже, но через мгновение он почувствовал, как в нем закипела кровь.
— Отомстить за отца? Кому? — спросил он, потрясенный, подавшись вперед.
— Есть кому. И ты должен отомстить. Я давно собиралась рассказать тебе, да все откладывала, потому что ты был слишком мал. Теперь ты уже взрослый, а вот характер у тебя не изменился. Ну, как тут быть? Разве с твоим характером можно пойти на большое дело?
— Можно. Говори, мать. Я переменюсь…
— Ну, конечно. Что ж, придется рассказать. Должен же ты измениться. Ну, иди сюда!
Он подошел: мать сидела, выпрямившись на постели. Ее глаза сверкали в бледном свете луны.
— Слушай! — сказала она строго. — Твой отец был знаменитый оружейник, первый в Поднебесной. Инструменты его я давно уже продала, спасаясь от нищеты, ты их так и не увидел, но равного ему мастера на свете не было. Так вот, двадцать лет назад царская наложница родила кусок железа. Говорили, будто она зачала, обняв однажды железную колонну, и будто это было вороненое, прозрачное железо. Царь понял, что это редкое сокровище. Он решил выковать из него меч, чтобы защищать страну и самого себя от врагов. На беду, выбор пал на твоего отца. Он пришел домой с этим куском железа. Днем и ночью он закалял и ковал его, трудился целых три года и выковал два меча. Жутко было в тот день, когда он в последний раз развел огонь в горне. Задрожала земля, и с грохотом взвился вверх столб белого дыма. Он поднялся к небу, превратился в белые облака, и они закрыли все небо. И повсюду разлился темно-красный свет, от которого все вокруг зарозовело, словно зацвели персиковые деревья; у нас в доме, в черном горне, лежали два ярко-красных меча. Твой отец потихоньку обливал их самой свежей водой из колодца, и мечи темнели, шипя и жалобно скрежеща. Это длилось семь дней и семь ночей, и вот мечей не стало видно. Лишь приглядевшись получше, можно было увидеть, что на дне горна лежат две чистых, синеватых, прозрачных, как лед, полосы.
Радостный огонь блеснул в глазах твоего отца. Он взял мечи, бережно обтер их. Но у бровей и у рта легли горестные морщинки. Он уложил мечи в два футляра.
— Ты же видела, что творилось эти несколько дней; значит, все знают о том, что меч уже готов, — сказал он мне тихо. — Завтра я должен буду поднести его царю. Но день, когда я отдам меч, будет последним днем моей жизни. Мы расстаемся с тобой навсегда.
— Ты… — Я не поняла этих таинственных слов, испугалась и только смогла вымолвить: — Ты сделал для царя так много…
— Ах! Что ты знаешь! — воскликнул он. — Царь жесток и подозрителен. А теперь, когда я сделал ему меч, не имеющий равного себе по силе, он, конечно, убьет меня, чтобы я не сделал еще одного такого же и чтобы никто не мог сравняться с ним в силе или победить его.
Я заплакала.
— Не горюй. От судьбы не уйдешь, и слезы тут не помогут. Я давно уже все подготовил.
В глазах у него вдруг сверкнул огонь. Он положил один из футляров с мечом на колени.
— Это мужской меч, — сказал он, — возьми его. Завтра я понесу царю только женский меч. Не вернусь — считай, что меня нет в живых. Ты ведь уже на пятом или шестом месяце. Не горюй. Родится ребенок — воспитай его, как надо. А когда он станет взрослым, дай ему этот богатырский меч — пусть он отрубит царю голову и отомстит за меня!
— Вернулся в тот день отец? — нетерпеливо спросил Мэй Цзянь-чи.
— Не вернулся, — сурово ответила она. — Я спрашивала повсюду, но узнать ничего не могла. Потом услышала, как люди говорили, будто первым, кто напоил своей кровью меч, сделанный твоим отцом, был он сам — твой отец. Боясь, как бы душа его не причинила зла, они похоронили его голову и тело в разных местах: перед воротами и позади дома.[393]
Мэй Цзянь-чи показалось, будто его жгут огнем, будто волосы встали дыбом и с каждого волоска слетают искры. Он до хруста сжал кулаки.
Мать встала, подняла доску в изголовье постели, зажгла лучину и, достав из-за двери заступ, передала его Мэй Цзянь-чи.
— Копай!
Сердце у Мэй Цзянь-чи учащенно билось, но копал он спокойно и размеренно. Сначала шел один лесс; на глубине около пяти локтей цвет земли немного изменился — похоже, там лежало перегнившее дерево.
— Смотри осторожнее, — сказала мать.
Мэй Цзянь-чи лег около вырытой ямы и со всей осторожностью стал разгребать руками древесную труху. Но вот пальцы его ощутили холод, словно наткнулись на лед, и из земли показался иссиня-черный, прозрачный меч. Нащупав рукоять, Мэй Цзянь-чи вытащил меч наружу.
Звезды и луна за окном и лучина в комнате — все померкло вдруг, и синий свет залил комнату. Меч совсем растворился в этом сиянии, точно его и не было. Лишь присмотревшись, Мэй Цзянь-чи разглядел клинок длиной более пяти локтей. Он не казался особенно острым, наоборот, на конце было утолщение, как у перышка лука.
— Будь же тверд душой! — сказала мать. — Возьми меч и иди мстить!
— Да, отныне я буду тверд душой! Возьму меч и пойду мстить.
— Этого-то я и хочу. Наденешь синюю одежду, а меч возьмешь на спину. Он тоже синий, его не разглядит никто. В путь отправишься завтра же. Одежду я уже припасла. — Мать указала на ящик для тряпок, стоявший за кроватью. — А обо мне не думай!
Мэй Цзянь-чи вытащил новую одежду, примерил — она пришлась ему в самый раз. Тогда он снял платье, завернул в него меч, положил у изголовья и спокойно лег.
Ему казалось, что он уже преодолел свою нерешительность: надо лечь на бок, думал он, и спокойно уснуть, а рано утром встать и, как ни в чем не бывало, не спеша отправиться на поиски обидчика — им двоим нет места под одним небом.
Но сон не шел к нему, он долго ворочался, потом сел. Он слышал, как, отчаявшись, тихонько вздыхала мать; слышал, как прокричали первые петухи — значит, время уже за полночь. Ему исполнилось шестнадцать лет.
2Солнце еще не показалось на востоке, когда Мэй Цзянь-чи с опухшими глазами, одетый в синее, с вороненым мечом за спиною, не оборачиваясь, вышел за ворота и широко зашагал к городу. Роща криптомерий еще полна была запахов ночи. На каждой иголочке висели жемчужины-росинки. Но когда он дошел до конца рощи, росинки вспыхнули разноцветными огоньками; мгла постепенно рассеивалась, светало. Вдали смутно виднелись серые городские стены с башнями и бойницами.