— Ну, что там? — нетерпеливо спросил царь, подождав немножко.
— Великий государь! — преклонив колени, ответил черный человек. — Голова сейчас на дне котла исполняет самый диковинный, последний танец, и, чтобы его увидеть, надо подойти к самому котлу. Никакими заклинаниями ваш слуга не может заставить ее подняться, потому что этот танец надобно исполнять на дне котла.
Царь сошел по золотым ступенькам, не обращая внимания на огонь, подошел к котлу и заглянул в него. Сквозь зеркальную поверхность воды он увидел голову. Глаза ее смотрели прямо ему в лицо. Когда царь встретился с ней взглядом, она едва заметно улыбнулась. Эта улыбка показалась царю знакомой. Но он никак не мог вспомнить, где ее видел. Пока он так стоял, удивленный и испуганный, черный человек выхватил из-за спины вороненый меч, взмахнул им, и меч, сверкнув, словно молния, опустился на шею царя; голова его плюхнулась в котел.
Враги сразу узнают друг друга, тем более встретившись на узкой дорожке. Как только голова царя упала в воду, голова Мэй Цзянь-чи ринулась навстречу и яростно вцепилась ей зубами в ухо. Вода в котле снова забурлила — две головы бились насмерть, двадцать раз схватывались они, на голове у царя уже было пять ран, у Мэй Цзянь-чи — семь. Царь хитрил и все норовил обойти противника сзади. В какой-то момент Мэй Цзянь-чи не остерегся, и царь мертвой хваткой вцепился зубами ему в затылок, так что мальчик даже не мог повернуться. Он вгрызался в Мэй Цзянь-чи все глубже и глубже, словно червь; зрителям показалось, что они слышат, как мальчик жалобно застонал от боли.
Такая безысходная скорбь слышалась в этом плаче, что все — от царицы до придворных шутов — с застывшими от ужаса лицами подались вперед, по телу у них побежали мурашки.
В то же время они испытывали тайную радость и стояли, широко раскрыв глаза, словно ждали еще чего-то.
Черный человек тоже как будто немного испугался, но лицо его оставалось бесстрастным. Медленно, не спеша, он поднял тонкую, как высохшая ветка, руку, сжимавшую невидимый вороненый меч, и вытянул шею, словно хотел получше разглядеть, что делается на дне котла. Вдруг рука его дрогнула, вороненый меч ударил по шее, и голова его с плеском погрузилась в котел, разбрызгивая во все стороны белоснежную пену.
Оказавшись в воде, его голова бросилась на царя и вцепилась ему в нос, едва не откусив его. Царь ахнул, разжал зубы и выпустил голову Мэй Цзянь-чи, а тот, освободившись, развернулся и намертво ухватил царя за подбородок. Затем он рванул царскую голову в одну сторону, а черный человек в другую, и она так и осталась с открытым ртом. Тогда они набросились на нее, как голодные куры на зерно, и принялись кусать куда попало так, что она окривела и лишилась половины носа, а все лицо покрылось ранами, как чешуей; сначала она еще металась по котлу, потом застыла на месте и лишь стонала и, наконец, замолкла и перестала дышать.
Тут черный человек и Мэй Цзянь-чи оставили царскую голову в покое и поплыли вдоль стен котла, чтоб проверить, действительно ли голова мертва или только притворяется. Убедившись, что царская голова на самом деле испустила дух, они с улыбкой переглянулись, смежили веки, обратились лицом к небу и опустились на дно.
4Огонь погас, дым развеялся, вода в котле успокоилась. Необычная тишина напугала всех обитателей дворца. Кто-то закричал от страха, и вслед за ним стали кричать и остальные. Кто-то бросился к золотому треножнику, и все тотчас, толкая друг друга, кинулись туда же. Оказавшимся позади приходилось заглядывать в просветы между затылками.
Стоявших у котла обдало жаром. Вода успокоилась и была гладкой как зеркало, лишь по поверхности плавало немного жиру. Сейчас в ней отражалось множество лиц: царицы, наложниц, воинов, сановников, карликов, евнухов…
— Ай-яй, О, небо! Голова нашего великого царя все еще там! Ай-яй-яй! — сквозь рыданья запричитала шестая наложница.
Все — от царицы до придворных шутов, вдруг осознав случившееся, растерялись и от волнения не знали, что делать, лишь без толку метались взад и вперед. Но вот вперед вышел самый старый, самый умный сановник; он дотронулся до котла, но тут же отдернул руку, вздрогнул, подняв два пальца ко рту, стал на них дуть.
Оправившись немного, все собрались перед дворцом и стали судить да рядить, как выловить из котла царскую голову. План разрабатывали так долго, что за это время можно было сварить три котла рису. Наконец решили взять на кухне шумовки и приказать воинам вылавливать голову.
Вскоре все приспособления — шумовки, черпаки, золотые блюда, тряпки, которыми вытирают столы, — были сложены около котла. Воины засучили рукава и кто с шумовкой, кто с черпаком стали благоговейно вылавливать голову. Слышно было, как сталкиваются черпаки друг с другом, как царапают стенки котла; вода взбаламутилась, и по ней пошли круги. Но вот лицо одного из воинов вдруг приняло торжественное выражение; с величайшей осторожностью он вытаскивал шумовку. Из нее, словно жемчужины, падали капли воды. В шумовке снежной белизной сверкал череп. У всех вырвался крик ужаса. Воин положил череп на золотое блюдо.
— О-о! Наш великий государь! — зарыдали в голос царица, наложницы, сановники, евнухи и все прочие. Но вскоре они один за другим смолкли, так как воин опять выловил точно такой же череп. Они растерянно смотрели кругом полными слез глазами, но видели только лоснящиеся от пота лица воинов, продолжающих шарить в воде. Вскоре они выловили спутанный клубок седых и черных волос; потом еще какие-то короткие волосы, по-видимому, от седой бороды и черных усов. Затем появился еще один череп и, наконец, три шпильки.
Больше в котле ничего не осталось, один кипяток, и воины прекратили поиски. Выловленные предметы разложили на три золотых блюда: одно блюдо с костями, другое — с волосами и еще одно — со шпильками.
— У нашего великого государя была только одна голова. Который же из черепов его? — с волнением спросила девятая наложница.
— М-да… — переглянулись сановники.
— Если бы кожа и мясо не разварились, различить было бы легко, — преклонив колени, проговорил карлик.
Оставалось только, сохраняя спокойствие, тщательно осмотреть черепа. Но цвет их и размеры были почти одинаковы, даже череп мальчика невозможно было опознать. Царица сказала, что у царя на правом виске был шрам, который остался у него после падения еще в детстве, и что на кости тоже может быть след. Ну конечно, карлик обнаружил его на одном из черепов. Пока все радовались этому, другой карлик разглядел на другом, более желтом черепе, у правого виска такой же шрам.
— Я знаю, как найти, — самоуверенно заявила третья наложница царя. — У нашего великого государя был крупный нос.
Евнухи тотчас принялись изучать носы. Один как будто оказался больше других, но отличие было ничтожно, и, что досаднее всего, на правом виске не нашли никакого шрама.
— Кстати, — обратились сановники к евнухам, — затылок у великого государя был острый?
— Государевы рабы никогда не обращали внимания на то, какой у великого царя затылок…
Царица и наложницы тоже стали припоминать. Одни считали, что затылок был острый, другие говорили — плоский. Позвали евнуха-парикмахера, но он ничего не мог сказать.
К ночи собрался совет князей и министров, чтобы определить, который же из черепов царский, но, как и днем, это ни к чему не привело. Даже из-за волос и бороды возник спор. Седые, конечно, принадлежали царю, но у него была только проседь, так что и с черными волосами разобраться было трудно. Обсуждение длилось почти полночи, а отложили в сторону всего несколько рыжих волосков. Но тут запротестовала девятая наложница: она-де видела у царя несколько совсем желтых волосков, и кто может теперь поручиться, что у него не было рыжих? Пришлось снова положить их обратно и, таким образом, оставить вопрос открытым. Время уже перевалило за полночь, но еще ничего не решили. Все зевали, однако продолжали спорить и, лишь когда пропели вторые петухи, приняли очень осторожное и удобное решение: положить все три головы с телом царя в золотой гроб и похоронить. Через семь дней состоялись похороны. В городе было очень шумно и оживленно. Пришли жители столицы и отдаленных мест, дабы сподобиться лицезреть «большие похороны» государя. Едва занялся день, а дорогу уже запрудила толпа мужчин и женщин. Здесь же стояли столы для жертвоприношений. Часам к десяти появились конники, которые ехали с опущенными поводьями, расчищая дорогу. Прошло довольно много времени, прежде чем показалась процессия: со знаменами, копьями, луками, алебардами. Затем появились четыре повозки с барабанщиками и дудочниками, а за ними, покачиваясь на неровной дороге, медленно двигалась колесница с желтым верхом, и, наконец, выехал катафалк с золотым гробом, в котором лежали три головы и одно тело.
Народ упал на колени, и тут стали видны ряды столов для жертвоприношений. Некоторые верноподданные сдерживали слезы справедливого гнева, думая о том, что души двух ужасных преступников в этот момент вместе с царем вкушают жертвенные яства. Но ничего нельзя было сделать.
Проехали в своих колесницах царица и многочисленные царские наложницы. Народ смотрел на них, они смотрели на народ и плакали. Прошли со скорбным видом министры, евнухи, карлики. Но на них народ уже не смотрел, ряды смешались и перепутались совсем неподобающим образом.
Октябрь 1926 г.
ЗА ЗАСТАВУ
Лао-цзы[394] сидел неподвижно, словно вырезанный из дерева.
— Учитель! — войдя к нему, тихо, но с раздражением сказал его ученик Гэнсан Чу.[395] — Опять Конфуций пожаловал.
— Проси…
— Здоровы ли вы, учитель?[396] — спросил Конфуций, крайне церемонно отвешивая поклоны.
— Я-то как всегда, — ответил Лао-цзы, — а вы? Все ли книги прочли, собранные в здешнем хранилище?
— Прочел, но только… — Конфуций говорил торопливо, как никогда прежде. — Мне казалось, что я давно постиг шесть канонов: «Книгу песен», «Книгу преданий», «Церемоний», «Музыки», «Гаданий», летопись «Весна и осень» — и наконец хорошо их усвоил.[397] Тогда я обошел государей семидесяти двух царств, но ни один не захотел воспользоваться моими услугами. Неужели людей так трудно убедить? Или так трудно объяснить учение?
— Счастье еще, что ни один из них не захотел этого, что не напали вы на энергичного царя, — ответил Лао-цзы. — А что такое шесть канонов? В них лишь следы деяний прежних государей. Но следы — это еще не сами деяния. Ведь и от башмаков остаются следы, но разве следы — это сами башмаки? Так и твои слова — это не твои дела.
Помолчав, Лао-цзы продолжал:
— Время не остановишь, судьбу не изменишь, природу не переделаешь. Вот белые цапли: уставятся друг на друга, и у них происходит зачатие. А у насекомых? Застрекочет самец сверху, а самка снизу откликнется — и зачатие совершилось. Так же естественно, только сам от себя, зачинает и двуполый лэй.[398] Природу не изменишь. Постигнешь ее законы — и все станет возможным. Пойдешь против них — ничего не добьешься.
Конфуций остолбенел, будто его по голове стукнули. Только минут через восемь он очнулся, глубоко вздохнул и встал, прощаясь. Как обычно, он крайне церемонно поблагодарил Лао-цзы за поучение.
Не удерживая его, Лао-цзы поднялся, опираясь на посох, и проводил ученика до самых ворот. И лишь когда тот стал подниматься на повозку, Лао-цзы проговорил, словно заигранная пластинка:
— Уезжаете? И чайку не выпьете?
— Нет, нет, — отвечал Конфуций. Взойдя на повозку, он прислонился к поперечной доске и крайне церемонно сложил руки в знак прощального приветствия. Жань-ю[399] взмахнул кнутом, крикнул «пошел», и повозка тронулась. Когда она отъехала, Лао-цзы возвратился к себе.
— Сегодня вы, учитель, как будто очень довольны — наговорили ему немало… — сказал Гэнсан Чу, как только Лао-цзы снова уселся.
— Ты прав, — вяло ответил Лао-цзы со вздохом. — Я, правда, слишком разговорился. — И вдруг, будто вспомнив что-то, добавил: — Э! А не вяленого ли гуся преподнес мне Конфуций?[400] Приготовь-ка его на пару да съешь. Он мне все равно не по зубам.
Гэнсан Чу вышел. Лао-цзы снова обрел покой и закрыл глаза. Тишину библиотеки[401] нарушил только стук бамбукового шеста о карниз крыши: это Гэнсан Чу достал подвешенного под стрехой гуся.
Прошло три месяца. Лао-цзы по-прежнему сидел неподвижно, словно вырезанный из дерева.
— Учитель! — войдя к нему, тихо проговорил удивленный Гэнсан Чу. — Приехал Конфуций! Ведь он так давно не был! С чего бы это он явился?
— Проси… — Лао-цзы, как обычно, произнес лишь слово.
— Здоровы ли вы, учитель? — спросил Конфуций, крайне церемонно отвешивая поклоны.
— Как всегда, — ответил Лао-цзы, — давно не виделись. Наверно, занимались в уединении?
— Где уж, где уж, — смиренно отнекивался Конфуций. — Просто никуда не выходил и кое-что постиг: рыбы зачинают, смазываясь слюной, вороны и сороки целуются клювом. Оса появляется на свет из другого насекомого, уподобив его себе. Сам я давно не подвергался превращениям, как же мне уподоблять себе других? И еще я постиг: появится младший брат — и старший брат заплачет.
— Верно, верно! — заметил Лао-цзы. — Ты все уже обдумал.
Оба сидели неподвижно, словно статуи. Им не о чем было больше говорить.
Минут через восемь Конфуций глубоко вздохнул и наконец встал, прощаясь. Как обычно, он крайне церемонно поблагодарил Лао-цзы за поучение.
Не удерживая его, Лао-цзы поднялся, опираясь на посох, и проводил ученика до самых ворот. И лишь когда тот стал подниматься на повозку, Лао-цзы проговорил, словно заигранная пластинка:
— Уезжаете? И чайку не выпьете?
— Нет, нет, — отвечал Конфуций. Взойдя на повозку, он оперся на поперечную доску и крайне церемонно сложил руки в знак прощального приветствия. Жань-ю взмахнул кнутом, крикнул «пошел», и повозка тронулась. Когда повозка отъехала, Лао-цзы возвратился к себе.
— Сегодня вы, учитель, как будто не очень довольны, — сказал Гэнсан Чу, как только Лао-цзы снова уселся, — говорили немного…
— Ты прав, — вяло ответил Лао-цзы со вздохом. — Но я вижу, что мне придется уйти. Ты этого не понял?
— Почему же? — воскликнул Гэнсан Чу с таким испугом, будто грянул гром среди ясного неба.
— Конфуций понял меня. Теперь он знает, что я один способен раскрыть его истинное обличье, и, конечно, не успокоится. Не уйду — так делу не помочь…
— Зачем же уходить, разве он идет не той же дорогой, что и вы?
— Нет, — махнул рукой Лао-цзы. — Дороги у нас различные. Мои следы ведут к зыбучим пескам,[402] а его — к царскому двору.
— Но вы же его учитель!
— Сколько лет ты у меня проучился, а все так же прост, — улыбнулся Лао-цзы. — Вот уж поистине, природу не переделаешь, судьбу не изменишь. Так знай же — Конфуций совсем не похож на тебя. Он никогда больше не придет ко мне, не назовет меня своим учителем, а за глаза станет обзывать старикашкой и даже не остановится перед подлостью.
— Вот бы не подумал! Не могли же вы, учитель, ошибиться в человеке.
— Мог. Поначалу часто ошибаюсь.
— Значит… — Гэнсан Чу задумался. — Теперь мы с ним разделаемся…
Лао-цзы улыбнулся.
— Посмотри, есть у меня зубы? — спросил он Гэнсан Чу и разинул рот.
— Нет их, — ответил Гэнсан Чу.
— А язык на месте?
— На месте.
— Теперь ты понял, в чем дело?
— Твердое скорее утрачивается, а мягкое дольше сохраняется — такова ваша мысль?
— Да, такова. По-моему, и тебе лучше собрать вещи да вернуться домой к жене. Только сперва просуши на солнце седло и вычисти черного вола.[403] Я выеду с утра пораньше.
Подъезжая к заставе Ханьгу,[404] Лао-цзы дернул вола за узду и свернул с большой дороги, ведущей на заставу, на боковую, вдоль стены. Объезжая ее потихоньку, он соображал, как через нее перебраться. Стена была совсем невысока. На нее можно было вскарабкаться, стоило лишь влезть на спину вола и подтянуться. Но тогда вол остался бы по эту сторону. Перебросить его через стену не было возможности, для этого понадобился бы подъемный кран. Но увы! Тогда еще не появились на свет ни Лу Бань,[405] ни Мо Ди.[406] Сам же Лао-цзы не мог бы додуматься до такой штуки. Одним словом, он ничего не мог придумать, как ни напрягал свой философский мозг.
Лао-цзы никак не ожидал, что, пока он сворачивал на боковую дорогу, его уже высмотрел шпик и немедленно доложил о нем начальству. Не успел Лао-цзы проехать и семи-восьми саженей, как его настигла группа всадников. Шпик вырвался вперед, за ним скакал начальник заставы Гуаньинь Си, а дальше — четверо полицейских и два таможенных досмотрщика.
— Стой! — закричали они.
Лао-цзы поспешно остановил вола, а сам застыл без движения, словно статуя.
— Ах! — удивленно воскликнул начальник, узнав Лао-цзы. Он скатился с коня и, кланяясь, заговорил: — Я-то думаю, кто бы это мог быть? А это, оказывается, директор библиотеки старый Дань. Вот уж не ждали, не гадали.
Лао-цзы поспешно слез с вола, прищурился, вгляделся и наконец забормотал:
— С памятью у меня плоховато…
— Разумеется, разумеется, вы, учитель, меня забыли. Я Гуаньинь Си,[407] бывал в библиотеке, наводил справки по «Сущности налоговой системы», тогда-то и нанес вам визит, учитель.
Тем временем досмотрщик отвернул седло на воле, проткнул его щупом, пошарил в дыре пальцем и молча, надув губы, отошел.