Выслушав всю эту премудрость, они отправились обратно к домику и, поужинав жареными цыплятами со свежим зеленым салатом и медовыми дынями, завели оживленную беседу.
М-р Ирвинг вел себя безукоризненно. Они беседовали далеко за полночь, и молодой преподаватель подробно отвечал на все вопросы, предлагаемые ему м-ром Россом по поводу тех или иных мировых событий, рассказывал ему обо всем, чему он научился во время своей работы в Салониках, и о французской дипломатии.
Некоторые из родных молодого преподавателя занимали очень видные посты, и, благодаря этому, он был хорошо осведомлен о всех событиях нашей внутренней политики; они вполне соответствовали тому, что знал м-р Росс.
— Да, все это так ужасно складывается, — говорил отец Бэнни. — Бог мой! Вот теперь мы поручаем японцам самим устраивать свои дела на Сахалине, где нефти больше, чем во всех других местах земного шара. Британцы не замедлят, конечно, приняться за исправление обсадных труб в Баку. Французы вместе с британцами проникают в Персию и в Сирию. А что же делает в это самое время дядя Сэм? Какой, скажите, был смысл прогонять большевиков для того, чтобы на их место водворять англичан и датчан? Роскэ правильно говорит, что для нашей страны нужно, чтобы президент был человек дела, человеком практики, а не профессором университета.
Сказав это, м-р Росс замолчал, испугавшись, что он позволил себе такую некорректность. Но м-р Ирвинг рассмеялся, говоря:
— Не беспокойтесь, м-р Росс, я не заслужил еще такой высокой чести — не имею звания профессора и не рассчитываю, что когда-нибудь смогу его получить.
После этого м-р Росс продолжал цитировать слова м-ра Роскэ. Нефтепромышленники получили хороший урок и знали, что им надо было теперь делать: тесно сплотиться и сказать свое слово на предстоящих выборах. Им необходимо, чтобы президент был деловым человеком, и таким он и будет.
Бэнни и преподаватель большевизма обменялись при этих словах многозначительным взглядом, но м-р росс ничего не заметил. Позже, когда он остался наедине с Бэнни, он сказал:
— Сынок, это очень блестящий молодой человек! Приятно говорить с тем, кто так хорошо все понимает.
Вы можете судить по этому, как успешно велась большевистская пропаганда.
IXБэнни провел лето, как говорится, в свое удовольствие. Он прочел несколько книг, в которых рассматривалось международное положение, изучил несколько конфиденциальных отчетов заграничных агентов Вернона Роскэ и следил за буреньем новых скважин на участке "Росс-младший". В один прекрасный день Берти, его сестра, телефонировала ему, настаивая на том, что ему необходимо начать бывать в "порядочном" обществе, где он может познакомиться с подходящими для него молодыми девушками, и прося его отправиться вместе с ней на неделю в ультрамодный курорт — Woodbridge Killeys, лежащий высоко в горах, в отель, где собиралось одно только самое избранное общество. Нарядная публика каталась на лодках, купалась по нескольку раз в день, переодевалась и вела такую же сложную жизнь, как и в городе, окутанную теми же сетями светских условностей. За обедом все очень много пили, вечером танцевали до рассвета под музыку негритянского джаз-оркестра, вставали очень поздно и, получив за завтраком ряд новых приглашений, начинали новый день, ничем почти не отличавшийся от предыдущего.
Здесь Бэнни познакомился с Элдоном Бердиком, одним из поклонников его сестры, который в течение последних двух лет пользовался ее благосклонностью. Каковы были, в сущности, их отношения — этого Бэнни хорошенько не знал. Старший м-р Росс попробовал было раз пошутить по поводу близкой свадьбы, но Берти сразу охладила его порыв, заявив, что она сама может заботиться о своей судьбе и совершенно не желает вмешивать в это дело своего отца. Но теперь между нею и ее поклонником происходили нередко ссоры, и Бэнни совершенно невольно подслушал раз их разговор и видел слезы на глазах сестры. Берти была сердита на Элдона за то, что он только на субботы и воскресенья приезжал в Woodbridge Killeys, а его возмущало то, что она, ему в наказанье, танцевала чересчур часто и много с другим. Но ни тот ни другой не делали Бэнни никаких признаний, а сам он тоже не старался их добиваться.
Элдон Бердик был младшим сыном в семье одного из старых калифорнийских землевладельцев. Их владения лежали непосредственно за чертой города, и каждые десять лет они продавали известный участок земли, но так как цены на оставшуюся землю с каждым годом страшно возрастали, то семья все только богатела и богатела, несмотря на то, что целых сорок человек разного возраста — и молодых и стариков — не знали предела своим фантазиям и тратили сумасшедшие деньги. Элдон был красивым смелым спортсменом с маленькими черными усиками, какие полагается носить в британской армии. Он держался очень прямо, по-военному, и Бэнни нашел, что склад его ума тоже военный. Берти, очевидно, рассказала ему что-нибудь по поводу "опасных идей" своего брата, так как Элдон, вскоре после того, как они познакомились, пригласил Бэнни отправиться вместе кататься верхом и дорогой вел разговоры на такие темы, которые могли выяснить ему точку зрения Бэнни на те или другие: интересовавшие его вопросы.
Сам Элдон был "патриот-любитель" в прямом смысле этого слова, которым у нас так любят злоупотреблять. Он оставил своих великолепных пони скучать все лето без всякого дела только для того, чтобы ничто не мешало ему принимать энергичное участие в защите общества от пропаганды.
Элдону не понадобилось вести особенно длинной беседы для того, чтобы отдать себе ясный отчет, какая гибель угрожала Бэнни. Юный идеалист выучил уже наизусть все большевистские формулы: что русский народ имел полное право управлять своей страной по своему желанию, что наши войска не должны были принимать никаких агрессивных мер против русских, раз конгресс не объявлял России войны, и что американский народ имел право высказывать свои убеждения по этому вопросу, не подвергаясь за это никаким наказаниям и заключениям в тюрьмы.
Элдон сказал, что все это не что иное, как простой камуфляж, та условная формула, которою преступные заговорщики пользовались как щитом законности: "свобода слова", "гражданские права" и все такое. В действительности же советские дикари порвали со всеми этими принципами, и наш долг — бороться против них их же оружием.
Бэнни вежливо слушал своего спутника, объяснявшего ему все тонкости большевистского заговора. Неспроста старались эти изменники помочь Германии одержать победу: они организовали теперь сложную машину пропаганды для того, чтобы свергнуть цивилизованные правительства во всех странах мира. Они подстрекали к восстанию против белых негров, индусов, китайцев и магометан. У них были в Америке секретные организации, сотни и тысячи людей являются последователями их теории. Они печатали и субсидировали около восьмисот газет и журналов и во всех проповедовали классовую ненависть. И как мог порядочный человек мириться со всей этой гнусностью?
Это, в самом деле, было страшно, и отвечать было не легко. Тем не менее Бэнни попробовал.
У нас не было никаких прав ни на Россию, ни на Сибирь, и если бы мы оставили большевиков в покое, то они бы нас не тронули. Всякий раз, когда мы не позволяли людям выражать свои мысли, мы этим только доказывали, что мы не в состоянии были на них отвечать. Когда мы разгоняли митинги и сажали в тюрьмы сотни людей только за то, что они эти митинги посещали, то мы этим только защищали те самые идеи, которые старались подавить, вызывая в широких массах симпатии к жертвам нашего гонения.
— Взгляните на этих русских евреев, — говорил Бэнни, — юношей и девушек, которые были арестованы в Нью-Йорке. Они ничего другого не сделали, как только распространяли листки с воззванием к американскому народу, а в этих воззваниях требовали только одного — чтобы Америка не объявляла войны России. А между тем, их всех, числом в двадцать человек, посадили в тюрьму, где некоторые из них умерли, а остальных приговорили к двадцатилетнему заключению…
Когда Элдон Бердик услышал, что Бэнни защищает таких "гадов", какими были в его глазах эти люди, — он сначала побагровел от негодования, а потом позеленел и стал говорить с Бэнни совсем уже другим, холодным тоном. Скоро Бэнни заметил, что и все другие знакомые стали с ним очень холодны, а вечером к нему пришла Берти со сверкающими гневом глазами и объявила, что он погубил ее общественную карьеру.
XИ Бэнни покинул общество сестры и ее знакомых и отправился к Генриэтте Аслейч в их загородный дом, находившийся на берегу лазурной лагуны, по которой бесшумно скользили красивые лодки с белыми парусами и где, среди желтых и белых прибрежных скал, пестрели испанские бунгало, покрытые разноцветной штукатуркой. Здесь, катаясь в маленькой шлюпке по тихо струящимся водам, Бэнни попробовал оправдать свои взгляды, защитить свою точку зрения, но и тут не имел никакого успеха.
Генриэтта испытывала непреодолимое отвращение к большевикам, и Бэнни подозревал причину: она слышала о "национализации женщин". Ему очень хотелось сказать ей, что он очень сомневается в справедливости этих рассказов, но если бы он счел возможным заговорить о таких вещах с Генриэттой, то она не была бы в его глазах идеалом женской чистоты.
Все это заставило Бэнни сесть в автомобиль, поехать в Бич-Сити и пригласить м-ра Ирвинга завтракать, так как ему необходимо было поговорить с кем-нибудь о том, что его так волновало. Но м-р Ирвинг только подлил масла в огонь, показав ему статью из одной социальной газеты, написанной английским журналистом, только что вернувшимся из России. В статье говорилось о тех отчаянных усилиях, какие приходилось делать коммунистам для того, чтобы удержать за собой свои позиции. Партия выставила на фронт пятьдесят процентов всего своего состава, идти же на фронт означало почти наверняка погибнуть, так как даже самая легкая рана могла оказаться смертельной в силу полного отсутствия каких бы ни было антисептических средств в стране, в которой было более ста миллионов жителей. Русские рабочие сражались на двадцати пяти фронтах против наступавших на них со всех сторон врагов. В одной Финляндии контрреволюционный генерал Маннергейм уничтожил около ста тысяч человек, заподозренных в сочувствии большевизму, причем все это было сделано с помощью американских ружей и пулеметов и многие части его войска были облачены в американские мундиры. Во всех же тех случаях, когда войска Маннергейма начинали теснить большевики, американский Красный Крест спешил сжигать все свои запасы и медикаменты, нередко на целые миллионы долларов, из страха, что они могут пойти на спасение раненых большевистских солдат или большевистских жен… И вот когда вы вдруг узнавали, что подобные вещи творились на свете, вам уже совсем не улыбалось скользить в красивой лодочке по лазурным водам лагуны!
Бэнни вернулся в Парадиз и начал снова работать, думать и ждать. Вскоре пришла от Поля вторая открытка, такая же холодная, написанная в таком же сухом, деловом тоне, как и первая. Поль был здоров и очень занят. Он получил еще письмо от Руфи и надеялся, что как его семья, так и семья м-ра Росса здоровы и все у них благополучно. Теперь Бэнни был достаточно уже хорошо осведомлен о создавшемся положении вещей, чтобы понять, почему Поль писал только такие открытки, и ясно представлял себе всю ту горечь, которую должен был испытывать его друг, посылая домой вести такого именно характера.
Бэнни решил тоже послать Полю несколько слов и, взяв простое почтовое открытое письмо, написал, что все они были здоровы и очень заняты, добывая массу нефти, которая должна была помочь завершить победу над врагами Америки. "Я теперь подолгу размышляю о разных вещах", — написал он было в конце, но потом решил, что это могло не понравиться цензору, так как в армии, очевидно, размышлять не полагалось, а потому бросил эту открытку и написал другую, в которой говорил, что все очень счастливы, что все превосходно, и только прибавил, что "он во всем согласен с Томом Акстоном". Бэнни полагал, что цензор вряд ли мог знать в Сибири о том, как Том Акстон организовал во время забастовки нефтяных рабочих в Парадизе.
В течение всего этого времени Бэнни находился во власти двух различных, противоречивших одно другому настроений: в лагере, где он чувствовал себя будущим офицером, он был охвачен патриотическим пылом, а вот теперь, всего через какие-нибудь семь месяцев, он испытывал горячее желание помогать врагам своей родины. Да, он положительно рад, когда прочел в газетах о том, что в Архангельске американские войска потерпели неудачу. Вспомнив то чувство восторга, которое охватывало его в лагере, когда он при звуках "Зари" выбегал из своей палатки и смотрел на военное знамя, колыхавшееся в золотистом утреннем воздухе, — он сказал себе, что если бы в те дни он мог представить себя таким, каким он был сейчас, то он назвал бы себя изменником…
XIНа свете было очень немного людей, считавших, что Россия в состоянии будет противостоять наступавшим на нее со всех сторон врагам. Но каким-то образом это им все же удавалось. Был, между прочим, один странный факт, обращавший на себя внимание всех тех, кто читал телеграфные сообщения, приходившие с различных антибольшевистских фронтов. По этим сообщениям, войска союзников одерживали крупные победы, брали Пермь, Уфу и разные другие города и захватывали многие тысячи пленных. Затем спустя какой-нибудь месяц или два они одерживали новую победу, и снова начинали ликовать все патриоты и ликовали до тех пор, пока случайно не взглядывали на карту военных действий: найдя те пункты, о которых говорилось в сообщениях, они, к своему большому удивлению, видели, что второй пункт лежал на несколько десятков и даже сотен миль дальше по направлению к тылу союзников, чем первый.
Впоследствии Бэнни понял, что это означало: местные крестьяне имели обыкновение оставаться совершенно спокойными все время, пока союзные войска двигались вперед, давали им пройти известное расстояние, а затем бросались им в тыл и заставляли их отступать и гнали обратно. Так сильна была большевистская пропаганда, действовавшая и в Архангельске, и вдоль всего западного фронта от Балтийского моря вплоть до Черного, и во всех частях Сибири. В результате ни одна власть долго не могла держаться. Адмирал Колчак прошел всю Сибирь, генерал Деникин — Украину — он был всего в ста двадцати пяти милях от Москвы, и тем не менее все это кончилось ничем.
И вот постепенно, по мере того, как лето сменялось осенью, а осень — зимой, стали распространяться еще более невероятные слухи: армии великих держав тоже начинали подавать признаки заражения ядом большевистской пропаганды. Это была вторая зима после заключения перемирия, и солдаты думали, что война вполне закончена, и спрашивали, почему же они не уходили домой. Скоро самые мрачные пророчества Элдона Бердика стали сбываться. Матросы французского флота в Черном море подняли бунт, побросали в воду своих офицеров и захватили в свои руки несколько военных судов. Одновременно германские войска отказались помогать союзникам в их борьбе с большевизмом, а британские солдаты в Фолькстоне не пожелали вступать на те суда, которые должны были везти их в Архангельск.
Но наиболее потрясающим событием этого рода был бунт в американской армии, первый бунт за всю историю военного знамени "Старой славы". Мичиганские дровосеки и дети фермеров, находившиеся на судах, плававших в водах арктического пояса, под командой британских офицеров, которые заставляли их стрелять в полумертвых от голода и ободранных русских рабочих, сражавшихся при пятидесяти градусах мороза, отказались повиноваться начальству, сложили оружие. Этот факт "замолчали" в газетах, но о нем знали и в высших военных кругах, и в дипломатическом корпусе, а равным образом и в тех правительственных учреждениях, где патриоты обоего пола строили планы, как лучше устроить мир.
В октябре союзники сделали последнее воинственное усилие. Они послали царского генерала Юденича брать Петроград, снабдив его всем, что ему для этого требовалось, и поручив его командованию армию, состоявшую из солдат самых разнообразных национальностей. Юденич был уже в нескольких милях от Петрограда, Советы принуждены были перенести свою столицу в Москву, и несмотря на все это — полуголодные, в лохмотьях коммунисты отбросили неприятеля, обратили его в бегство, и большевистская пропаганда продолжала делать свое дело и зажигала костры революции в Венгрии и Баварии.
Дома происходило в это время тоже немало знаменательного. Несмотря на все ссылки и заключения в тюрьмы, наше правительство оказывалось бессильным заставлять молчать своих граждан и не позволять печатно и устно заявлять о том, что мы не имели никакого основания затевать войну с дружественным народом. И недовольство правительством, продолжавшим держать американские войска за границей после того, как война была уже окончена, все росло и росло. "Радикальные" газеты и журналы продолжали покупаться нарасхват, и в городах, особенно больших, не было никакой возможности не допускать массовых митингов.
Но рассчитывать на то, чтобы можно было всеми этими протестами добиться успеха, было трудно в силу тех особых условий, в которых находилось тогда правительство: президент предпринял поездку по главным городам с целью убедить народ в том, что все должны были быть очень довольны всеми пунктами мирного договора. Он заехал также и в Энджел-Сити, и Бэнни с отцом пошли его слушать. Он говорил в громадном зале, где собралось до десяти тысяч человек. Их всех выучили, когда нужно вставать, когда нужно садиться, выучили радостно и громко ликовать при первом поданном знаке, и все прошло с желаемой торжественностью, точь-в-точь как это бывает в присутствии королевских особ. Но в голосе великого человека звучало несвойственное ему напряжение, лицо покрывал нездоровый румянец, и все его доводы были до крайности шатки и слабы. А несколько дней позже пришло известие, что он опасно заболел, и его поспешно отвезли в Вашингтон, где с ним сделался апоплексический удар. И там он лежал беспомощным, полубесчувственным инвалидом, а страной управлял странный триумвират: частный секретарь — католик, военный доктор и одна из самых нарядных представительниц вашингтонского общества.