Мама гремела ведрами, собиралась доить коров. Ежик вздрагивал, щетинисто округлялся.
— Приехал, что ли? — хмуро спросила она.
— Да.
— Трезвый хоть?
— Да, мам, — мне показалось, будто мама недовольна, что отец трезвый. — Устал, видно, сильно.
— Вот ходит каждое утро, устает, — бурчала она. — А денег ведь ни шиша нет, Федор. Зла на них не хватает. Третий год одними обещаниями кормят. Хорошо мне еще в школе платят. А так бы сидели, и палец сосали, и никто б не почесался.
— А колхозники получают что-нибудь, мам?
— Ка-акой там! — мама с изумлением посмотрела на меня и махнула рукой. — Весь год по расписке ходят в магазин, у стариков пенсию занимают, а в Оторвановке некоторые так вообще наркотиками промышляют. Черт-те что!
— Да вы что, мама?
— А то? Здесь же наркографик проходит.
— Трафик.
— Вот-вот. Убьют и “ох” не скажут!
Утро. Из-под занавески пробивался на стены серый холодный свет.
— Оденешь, может быть, уже который день пошел, — вдруг сказала мама в сенях.
— Сама одевай! — раздраженно огрызнулся отец.
— Обидится ведь, зря, что ли, привозил? — мучилась мама.
— Кровь мне не кипяти! — вскрикнул отец, а дальше зашептал: — Меня же засмеют все, американец, скажут, бля!
— Ну что же делать теперь, анекдот прям!
— Скажи, что я берегу его, — сдерживал злость отец. — На день колхозника, скажи, оденет.
“Что же я раньше думал? Ведь ясно, что не оденет он его”.
За обедом, словно вспомнив что-то, мама обрадовалась.
— Да, смех с этим отцом. Комбинезон твой не одевает, бережет, ко дню колхозника, говорит, одену”.
Сквозь пожелтевшие страницы летнего дневника Димка хотел провалиться в самого себя, писавшего эти строчки летом 1994 года. Он хотел ощутить изнутри весь сосуд того организма, почувствовать пальцы, сжимающие ручку и жесткость столешницы под локтем. Но попадал в безответную, безучастную пустоту.
Димка замирал, когда слышал урчание трактора, пробирающегося во двор, чтобы очистить дороги от снега. Ему нравилось уютное свечение фар, усердие и упорство трактора. Еще Димка всегда любил крутиться возле больших поливальных машин, набирающих воду из трубы в парке. Он прислушивался к разгоряченному, утробному щелканью остывающего двигателя. Дышал одурманивающим запахом мазута и соляры. Водители с подозрением смотрели на него в боковые зеркала, с угрозой открывали двери и ставили ногу на ступеньки. А Димка и сам недоумевал, но словно бы завороженный не мог отойти от машины. Она не отпускала, мучила и влекла его. А что делать, он не знал.
“Мы не дождались отца с работы. Мама легла спать. Я от нечего делать составлял бизнес-план для фермерского хозяйства, решившего высадить на наших супесчаных почвах арбузы. Где-то в половине второго ночи громко залаял Барсик. Я вышел во двор и увидел повисшего на калитке отца. Он громко икал. Я пытался откинуть крючок, а отец поднял руку и задел жесткими пальцами по щеке, наверное, хотел погладить. Обхватив за бок, подвел его к крыльцу.
— Ты мой самый, самый любимый сынок, — повторял он. — А мать меня ругает, ругает, ты ни разу с сыном не поговорил по душам… Она правильно рассуждает. Я сам знаю. Федор, айда поговорим, а?
Родители меняются с каждым моим приездом. Они стареют, и это невероятно. Отец сел за стол, вытянул руки и положил на них голову, свесилась длинная прядь, которую он зачесывает на лысину. Я налил себе и ему чай.
— Что это? — поднял он голову.
— Чай.
— Федор, мама наша меня ругает, ругает, ты ни разу с сыном не поговорил по душам. Она правильно, наша мама золотце, она честь, ум и совесть, я ногтя ее не стою.
Он громко хлюпал горячим чаем.
— Федор, ты меня презираешь?
— Ни в коем случае.
— Были у меня грешки.
— Кто не грешен.
— Жена моя, Вера Садыковна, знаешь?
— Знаю, папа.
— Че бы я без нее делал? — он плакал, скрипел зубами и качался на скрипящем стуле. — Я ведь из колхоза ушел. Крестьянское хозяйство оформил.
Он снова опустил голову на стол.
— Сынок, никогда в жизни никому не поддавайся. Меня гнули, гнули, а я никому не поддавался… А вот тебя если кто-нибудь гнет, ты не поддаешься?
— Нет, папа.
Он снова роняет голову. Я наливаю чай.
— Мне домой, эй! — он поднимает голову и смотрит. — Ты кто такой?
— Это я, папа, ложитесь.
Он осматривается и валится на диван в башмаках и фуфайке, сворачивается калачиком и подсовывает кулак под голову.
15 июля, отец пьет.
Часов в пять вечера привезли сено. Я помог стогометчику.
— А где отец? — спросил тракторист.
— Не знаю, на работе, наверное, — по улыбке тракториста я понял, что он все знает.
— Раззвлякается он, — весело сказал мужик, нахмурился и уехал.
Я смотрел вслед бодрому стогомету и думал, что отца выгонят, постараются избавиться от него как-то. Вся деревня находится в фермерской эйфории, и странно, это еще более отдаляет людей друг от друга.
Мама ощипывала курицу, и видно было, что она в этот момент ни о чем не думает. А если она задумается о своей каторжной и безрадостной жизни, то все здесь развалится в самое ближайшее будущее. Все держится на гипнотическом спокойствии и смирении, на вере.
— Мам, а что будет, если они отца выгонят?
— Батраком будет, больше ничего не остается… Выйдем на его землю и сдохнем там.
Отец пришел поздно вечером. В одной рубашке, с непокрытой головой, веселый. Махал руками и осматривался, точно собираясь танцевать.
— А фуражка где кожаная твоя?! — вскрикнула мама.
— А я разве надевал ее сегодня?
— Да ты че?!
— Значит, здесь где-то бросил, — он внимательно посмотрел по сторонам.
— Он в фуражке пришел? — спросила у меня мама.
— Сынок, я в фуражке пришел?
Я улыбался и смотрел на них…
20 июля. Пьет. Опухший, почерневший.
В этот день ничего не было слышно об отце. Поздно вечером он пришел трезвый, молчаливый и злой. Лицо и залысина сияли чистотой, а волосы серебрились.
— Отоспался где-то и пришел, — презрительно сказала мама. — И спал бы там, че пришел.
— А куда мне идти еще, — буркнул отец и прошел в дом.
Мама сепарировала молоко в сенях. Вдруг там что-то загремело, и стало тихо. И в этой тишине я услышал странные звуки.
— Ы-ы-ы, ы-ы-и.
Я подошел к двери и выглянул. У ног мамы валялась чашка. А она, опустив руки, выла. Полный, маленький человек, стоял, открыв рот.
Я на цыпочках ушел в спальню, в темноту.
Через неделю уезжал в Москву. Мама хотела проводить меня до остановки, но я уговорил ее проститься во дворе. Отец у сенника делал вид, что ремонтирует тележку, но когда я направился к воротам, он быстро подошел ко мне и обнял — рубашка его пахла отечеством — пылью и потом.
— Прости, сынок, — сказал он. — С завтрашнего завязываю…
Барсика не удалось закрыть, и он скулил, крепко обняв передними лапами мою ногу.
Люди стояли и, как ни в чем не бывало, ждали автобуса. Я поставил сумку, гладил Барсика и что-то говорил ему. А потом подошел автобус, и я, как ни в чем не бывало, купил билет. Барсик бежал за автобусом долго, до самого грейдера, а потом смирился.
На повороте с грейдера в поля, нас обогнали джипы. Там, где ехали груженные зерном машины, теперь проносятся джипы с наркотиками. Надо что-то делать с этим, иначе деревня погибнет, все погибнет”...
Корневая система
Свет сквозь утренний полиэтилен. Шум мусоровоза за окном. Лиловые всполохи и кляксы в глазах. Димка перелез через жену, нащупал тапки. Он не сразу понял, что не так, а потом удивился — бетонный пол мягко прогибался под ногами. В коридоре… но коридора не было, Димка вышел из комнаты и оказался в совершенно незнакомом помещении, он двинулся привычным маршрутом к туалету, но вышел в ярко освещенный угол с телевизором, который был покрыт платком. Возникло ощущение, что в бетонный стакан коммуналки вставили деревенский дом — и все раздваивалось. Да и сам Димка, получалось, был одновременно в двух местах, он явно чувствовал это сразу гигантское и мизерное расстояние между двумя телами. Он намеревался взять в своей коммунальной кухне электрочайник KRUPP, но рука протянулась на неведомое расстояние, и в ней зависло зеленое эмалированное ведро. Димка снова посмотрел вниз: действительно, бетонный пол испускал световые волны в виде крашенных суриком половиц. Он сделал несколько шагов по линолеуму — половицы скрипнули и прогнулись. Обои в цветочек меркли на бревенчатой стене. Димка побежал в свою комнату и увидел в темном углу живое существо, оно манило его себе. С трепетом Димка пошел к нему и ударился о створку туалетной двери. Постепенно угасали волны, и второе существо отдалилось от Димки как две световые скорлупки. Интерферентно колыхаясь, утряслись бревенчатые стены, растворился допотопный телевизор, занавески и этот яркий желтый свет одинокой лампочки Ильича под потолком. В коммуналке проявился и встал неколебимо железобетонный московский рассвет. Гулко стучало сердце.
Через неделю Димке стало отчетливо ясно, что его новая работа “Аурвэй” — разводка для приезжих лохов — новейшие разновидности “Гербалайфа”. В обед того же светлого дня он прочел на своем компе пошлую любовную переписку Танюхи с неким Macho. И только вечером очнулся, сурово глянув на самого себя из зеркала плацкартного туалета, поезда Москва—Андижан, идущего через Оренбург.
За вагонным стеклом, по краю серой степи катилось пыльное красное солнце. У туалета стояла бабушка, стакан в ее руке освещался красно.
Поезд гремел, вздыхал, а замер на полустанке, и слышно стало, как стрекочет кузнечик, а ребенок, играя сам с собой, пищит и агукает.
На вокзалах царствовала фальшь и подделка — “золотые” часы, “кожаные” ремни, поддельная аппаратура всех фирм, одежды всех марок, запахи резины, мыла и нищеты. На станциях продавали американский напиток JOES ORANGE. Димка не видел его со времен перестройки. Это было странное возвращение в начало девяностых — та же попса и шансон вагонного радио, те же угрожающие, быковатые походки у парней.
В бутылке с водой вкруговую бежало перевернутое пространство. В разных отсеках вагона велись однообразные и бесконечные разговоры о том, что весь мир давно пережил или вовсе не переживал. На подъезде к Оренбургу Димку поразили огромные языки пламени. Они замедленно и грозно хлыстали атмосферу, отрываясь от худосочных труб и вновь припадая к ним. По огненным клубам скользили черные мазки, а воздух вокруг плавился густым варевом.
— Это газ, газ…
— Как красиво! — прошептал зачарованный Димка.
Вокзал был похож на вокзалы других крупных городов, которые проезжал Димка. И так же пусто было в центре привокзальной площади — чувствовалась воздушная ниша, в которой водяные знаки бывшего памятника Ленину или Калинину.
Еще через два часа Димка доехал на автобусе до Соль-Илецка — невысокий городок в степи, а дальше все пути будто бы обрывались — до Ченгирлау не шел ни один транспорт.
От жары щипало кончики ушей. В зале автостанции пахло пылью и семечками. На скамьях сидели старухи казашки, и по их одеяниям трудно было бы сказать, какой сейчас век. Больше всего Димку поразил обычный красно-белый автомат кока-колы, он красовался в том углу, где когда-то стоял бачок с краником. Его лакированная красота и продуманная дельность с особой силой оттеняли убогость этого вокзала, задрипанность этих машин, безысходность этих людей. Димка замер перед аппаратом, будто ждал, что из него вот-вот полезут инопланетяне.
По пыльной дороге в сторону кирпичного туалета прошли несколько бомжей.
— Сынок, а ты далеко едешь? — спросила какая-то бабка.
Она уже давно присматривалась к нему.
— Я? До Ченгирлау.
— Ага, это дальше, но все рно в один конец… Ждать будешь кого?
— Посмотрю…
— Да ты че, в карты играешь, что ли, посмотрю.
Димка с раздражением покосился на нее.
— Поехали вместе, вуна шофер стоит. Заплатим — я сто, ты двести.
— Триста рублей что ли? — удивился Димка смехотворности суммы.
— Я понимаю — ломят цену! А дорога какая? Да и далеко тебе ехать…
Шофер запросил четыреста. Димка сразу хотел дать пятьсот за двоих, но решил не выставляться и долго слушал, как они торгуются. Сошлись на трехстах пятидесяти.
В машине так трясло, что щеки дрожали. Бабка говорила и поддерживала рукой челюсть.
— Это ж в честь каких праздников такие цены нонче?
— Бензин подорожал, — хмуро ответил водитель.
— Чет он у вас кажин месяц дорожат?
Грейдером оказалась высокая насыпная дорога в степи. Это по нему, трясясь и гремя чем-то в багажнике, ехала машинка. В боковое зеркало Димка видел, как от нее отделяется гигантский клуб пыли. Впереди ртутно сияли лужи, но на подъезде все было сухо, а вдали вновь возникла чистейшая амальгамная щель, и он понял, что это марево над дорогой.
— Вот бы пенсии у нас так дорожали, как ваш бензин.
— Ну, и сидели бы дома, что вы…
— Ты вот что-то дома не сидишь, как я погляжу.
— Не сижу, у меня же пенсии нету.
— Молод ишош.
Через час, возле полуразрушенной и кажущейся заброшенной деревеньки, грейдер оборвался, и началась совершенно дикая степь. Машина легко плыла по песчаным дорогам, они переходили друг в друга и вновь расходились из-под колес, как пути на узловой станции. Нежно и шелковисто волновался ковыль. Вдали разрушенный саманный домик, кривое деревце рядом с ним. Если чуть высунуться в окно, слышен тоскливый, высокий крик птицы.
— Конец света скоро, — сказала бабка. — Какие здесь поля были раньше!
— А еще раньше здесь был океан, — вставил водитель, покосившись на соседа.
И действительно верилось, что здесь сияла бескрайняя водная гладь. Ковыль переливался глубокими волнами, вздымался на барханах. Громады облаков двигали по впадинам световые пятна. Пылающее марево вдали воссоздавало хранимые веками миражи — караваны, древние города, конные армии. Холодело в груди и дух захватывало, казалось, ковыль дымится по верху пустоты, он — шерсть бездны.
— Здесь археологи находили морские отложения.
— “Чертов палец” называется, у маво внука така находка.
— Извините, вы не могли бы остановить? — попросил Димка, сморщился и потер ладонью грудь.
— Плохо, что ли? — водитель испуганно затормозил.
Бабка охнула.
— Рвет, наверное, — сказала она. — Рвет, да?
— Да, подташнивает, укачало, что ли, — Димка выскочил из машины и побежал. Обернулся и еще отбежал.
Он спрятался в неглубоком овражке, упал на колени. Пронзительно и горько пахло полынью.
— Ну, не могу, не могу! — стонал он. — Что же это такое?! — цедил сквозь зубы и сжимал кисть руки, будто в ней весь секрет.
Ткнулся лбом в сухую колючую землю. В груди теснились неожиданные, непонятные чувства и не могли выйти, освободить от боли. Хотелось плакать, кататься по этой земле, бить ее и обнимать. Но слез не было. Неподалеку, словно перископ, торчал суслик и смотрел на него круглыми глазками. Димка вздохнул, отряхнул штаны и пошел назад.
Водитель курил у двери. Тишина. Ведет палочкой по спицам степная цикада.
— Полегчало? — улыбнулась бабка.
— Да, спасибо.
— А ты откель едешь, сынок?
— Из Москвы.
— А чей же ты будешь, я ченгирлауских всех, кажись, знаю? — задумалась бабка.
— Волкомуров, — спокойно ответил Димка. — Федор.
— Нет, не знаю.
Водитель глянул на нее с насмешливым презрением. Вскоре в степи по левую сторону от дороги стали появляться глубокие овраги, скорее даже котлованы, со дна которых поднимались старые, черно-зеленые деревья — видны только верхушки. В одном из таких котлованов, в деревне под названием Ветлянка, высадили бабку. Водитель, как бы за компанию с Димкой, рассматривал развороченные, гигантские скворечни ТОКа, проржавевшие фермы громоздких конструкций, трупы машин, тракторов, комбайнов и еще каких-то загадочных механизмов повсюду в степи и на машдворах.
— Давно не был? — спросил водитель. — На родине, имею в виду?
— Давно.
— Как атомная война прошла, в натуре.
— Точно, страшно даже.
— Нормальную еще технику колхозаны резали на металлолом и за долги сдавали.
— Да-а, — Димка поджимал губы и качал головой.
— В отпуск?
— Что? А, да, в отпуск.
— Интересно, в деревне земля тверже была, — будто сам для себя заметил мужчина. — А здесь прям плывем по пескам.
— Это барханы, — рассеянно объяснял Димка. — А в деревне разнообразие культурных растений, деревьев различных пород, все вкупе это, как ни удивительно, скрепляет и облагораживает землю, меняет ее вековой состав.
— А-а, — уважительно кивнул головой водитель.
Заунывный тенор слабого двигателя стал сбивать энергичный, рыкающий бас. Мощный джип выскочил сзади, взлетел на барханы и пошел по живому песку вровень с ними. Молодой, наголо остриженный мужчина внимательно и насмешливо посмотрел на Димку, сказал что-то своему соседу.
Даже в грохоте салона Димка услышал, как свирепо взревел мотор. Джип легко вырвался вперед, скатился на дорогу и затянул горловину пыльного мешка.
— Ваши — ченгирлауские братки, — с завистью сказал водитель. — Как стоячего меня обошел!
Дорога круто забирала вверх и словно бы оборвалась — лишь высокий ковыль, высохшие, серебряные стволы упавших деревьев и кое-где трухлявые рогатые черепа.
— Хоть на ручнике спускайся.
Димка уперся ногами в пол. Машина поплыла вниз. Скорее всего, эти котлованы были когда-то океаническими впадинами. На равнине — пышные островки ив, еще дальше — сгнившие стога сена, над которыми поднимались жерди с громоотводом, а за всем этим выпукло заблестела река, скрылась и снова пыхнула желтой дырой на повороте, словно мираж. Димка поражался, с какой глобальной всеохватностью озирают пространство глаза.
— Приехали, — сказал водитель и притормозил.
— Что?
— Ченгирлау. Куда дальше-то?