— Дядь Федь, а я вас ночью не пинал? — спрашивал он.
— Не, ты проснулся ногами там, куда головой ложился…
В обед, когда провожал мальчика к общему плетню, Димка с удивлением обнаружил хибарку, которая оказалась вполне еще сносной банькой — стояла себе, пригорюнившись в углу сада. Внутри холодно, как в подземелье, и, несмотря на то, что она долгое время не топилась, в ней остро и сладко пахнет дымом. Димка вставил выбитое стекло, замесил глину с соломой, замазал щели в досках и обнажившуюся кое-где дранку стен; подложил кирпичи под просевший чугунный котел, затопил и едва не угорел, потому что баня топилась “по-черному”.
Котел нагревался, вздрагивал и громко щелкал, будто лед на реке тронулся. Из щелей печи вырывался свет и дрожал тонким столбиком в стекле бутыли, стоящей глубоко в темном углу.
Димка еще немного собрал дров в саду. Потом покурил. Яблони старые, некоторые оперлись на рогатульки костылей, ни на одной не было плодов. Он знал, что это от женской усталости. Он уже привык, что когда не задумывается, то в нем появлялись несвойственные ему наблюдения, мысли, открытия и особая деревенская ловкость в руках.
Баня нагрелась быстро. Дед капризничал и не хотел идти мыться. Димка отнес его на руках. Раздел и усадил на полку, налил воды в тазик.
— В сорок втором году, я ишош совсем молодой. Нас в баню завели, а там, барбер — и мужики и бабы, — вдруг вспомнил он. — Я ут так индэ закрылся, а они меня по рукам били, ты ще мол, мойся давай...
— Да, мойся, мойся, дед!
Димка пошел за бельем, и, пока не было деда, встряхнул и стал перестилать его лежбище. В разных углах нар были спрятаны мешочки с сухарями. Димка не тронул их, покурил, шел назад и слышал, что дед все продолжает рассказывать.
— Да, бабай, да…
Димка облил его водой и намылил с головы до ног, тер и снова обливал, а дед даже не закрывал глаз, смотрел пусто и безучастно. Страшно было смотреть на эти корявые руки и разбитые ступни, которыми прирастала великая империя.
Потом Димка увидел Васянку на дереве.
— Эй, орел, вороньи перышки, слазь, мыться будем.
Но Васянка купался сам, стеснялся. А Димка курил в предбаннике.
— Мочалкой, мочалкой три.
— Тру, блин-нафиг!
— У тебя вон цыпки на руках. Потом надо будет сметаной смазать.
— Помылся, дя Федь!
— Голову мыл шампунем?
— Мыл.
— Врешь!
— Мыл, блин-нафиг.
— Дай понюхаю.
— Не мыл.
Уже ночью мылся сам и заметил дыру в крыше — появившиеся звезды обозначили отверстие. Тихо капала вода. Димка обсыхал, и было слышно движения чистого тела, звуки внутри рта. Голый вышел покурить в сад. Луна, висевшая вечером легкая, как бы строгое облачко, к ночи стала тверже, ярче, тяжелей. Здесь, в деревне, особенно чувствуется, что луна — это планета, чувствуется ее гигантский бок по-над землей и ощущается космос. Такая тишина, что в ушах слышно. Невидная в темноте большая бабочка порхала рядом с голым плечом. Блестят под луною изгибы листьев, тонко серебрятся крытые камышом крыши сараев. По-своему пели лягушки, и казалось, что их утробные голоса доносятся не с реки, а из глубокой, холодной пропасти.
Дед положил рядом с собой подушку, будто для бабушки, поправлял, похлопывал ладошкой.
Димке приснился огромный шифоньер, в котором хранилась вся торжественная одежда семьи: он открывал неподдающиеся от внутреннего воздуха дверцы и видел сквозь его нутро родителей, они шли по заснеженному переулку и оглядывались на него.
В предрассветной деревенской тишине звенел голос деда — он пел по-татарски. Песня была грустная и красивая. Дед повторял по кругу всего два куплета, и Димка напряженно вслушивался, будто мог что-то понять.
Выдувание гумуса
Дед бодрствовал ночью. Дни напролет спал и просыпался, если Димка будил его поесть или попить чаю. Когда он жевал, то двигалась вся правая половина лица. Кожа легко скользит по кости и будто пузырится. Часто, даже не дожевав, засыпал.
Димке хорошо было здесь. Ему нравилась убогость местности. Нравились тугие теплые ветра. Нравились испуганные дожди, покрывающие пески темной, ноздреватой пленкой, которая сворачивалась от малейшего движения и обнажала знойное нутро барханов. Димка раскопал в чулане тяжеленный старый велосипед с широким кожаным седлом. Густо смазал солидолом ходовую часть. Перебрал. Вместо проколотой шины переднего колеса вставил шланг. Так у него получилось неплохое средство передвижения по деревне. Он ловил себя на желании уйти куда-то. Перебраться на тот берег и двигаться мимо перламутрово-голубых стогов за синеющую на горизонте кромку лесов; или развернуться и катить с бархана на бархан, словно где-то вдалеке он найдет нечто невообразимое и чудесное, нечто окончательное, что откроет последние тайны, удовлетворит тревожную пустоту в его душе, наполнит ее вдохновенной радостью.
Встречные, совершенно незнакомые люди приветствовали его. В городе за год столько не здороваешься, сколько здесь за неделю. Он был приезжий, городской человек, и местные охотно вступали в беседу с ним. Как правило, мужчины и женщины говорили о себе и жизни вокруг с иронией, будто понимали тайные и независящие от них причины такого жизненного устройства. С привычным спокойствием рассказывали о гибели колхоза и безработице, пьянстве, о наркоманском беспределе и зверских убийствах, когда у замученного человека через задницу вытаскивают кишки. “Не мы такие, жизнь такая”, — говорили они, видя судороги ужаса на его лице. Из опыта городской жизни Димка знал, что это выражение любят употреблять люди нечестные, недобропорядочные, опасные.
Димка ездил на “Барыню” и “Старую Буранку”, в Ольхов лиман. Медленно бродил по “Кленышкам”, словно бы хотел выискать что-то меж поредевшими деревьями или в скудных, корявых кустарниках, но только старый ботинок, газетная труха, ржавые консервные банки. Димка вдыхал школьный запах кленов и тополей, заглядывал в таинственные закоулки школьного двора, словно надеясь застать себя пятиклассником с сигаретой или затаившимся индейцем с самодельным луком.
На аллее по дороге к правлению колхоза Димка встретил с десяток фанерных щитов, выскобленных дождями и снегами, они бы и не заинтересовали его, как вдруг посторонняя память возобновила строгую и однообразно-портретную живопись членов политбюро.
Потом проехал по валу, которым была обнесена молочно-товарная ферма — разбитые окна “Красного уголка”, разобранные базы со скрюченными транспортерными лентами и вагонетками для навоза, упавшие плиты силосной ямы и словно черепа блестели под солнцем пролизанные коровами соляные камни… теперь этому месту очень подходило выражение “сровняли с землей”. И снова на какую-то долю секунды задрожали в воздухе бодрые тракторишки, с надвинутыми по кепку гигантскими стогами сена, тарантасы, на которых, упираясь на вилы, стояли скотники в фуфайках. Прогремело, прозвенело, промычало и стихло разом.
На кирпичной кладке пекарни остатки побелки, а кажется, что это мучная пыль. Угрюмый, черный маслозавод. Крепкие, из сварного железа ворота машдвора сохранились, а ограда разрушилась. Кругом поржавевшие останки. Особенно жалко смотрелись комбайны, громоздкие унылые трупы. Когда Димка приблизился к ним, в небо со страшным криком вспорхнули вороны, здесь они свили гнезда и выращивают своих птенцов, охраняют их. По шатким лестницам Димка залазил в кабины, садился за штурвал, с чувством капитана, вернувшегося к родному кораблю. Тишина и только ветер воет в пустых вентиляторных нишах. С укором смотрят голые девушки эротических постеров, с другой стороны в овальном иллюминаторе — ржавый бункер. Горестно прихлопывает по боковине культя выгрузного шнека, а впереди под жаткой — трухлявые кости и барханы, поросшие бледными зелеными лезвиями и желтой щетиной ковыля. Димка сидел в затхлой, сотрясаемой ветром кабине, и перед его взором колыхались глубокие, темно-золотые впадины полей, расстилались вдаль желтые, приятно окультуренные квадраты, над мотовилом порхал копчик и грозил пробить грудью мелькающие планки. В сердце звучала счастливая мелодия. Димка посмотрел на ладонь, и было полное ощущение, что он держит на ней сухую и по-женски нежную горсть зерна, и очнулся — на горизонте барханы дымили песчаными вихрями. Сопровождаемый похоронными криками ворон, долго стоял на капитанских мостиках этих кораблей, умирающих на дне высохшего океана. Ему было жаль их, еще далеко не отработавших свои ресурсы, и он все не мог уйти, соболезнуя, сожалея, мучаясь. А пленка чужой памяти прокручивала другие кадры — осень, ровный ряд комбайнов, под осями крепкие чурбачки, бодро задранные жатки и ослепительное сияние побеленных колес. Он закурил. Димка заметил, что от здешних постоянных ветров сигареты выгорают быстрее, будто они короче стали.
В разваливающемся домике главного инженера полумрак, отодвинут стул, а на столе, застеленном “Крокодилом”, раскрытый посередине бортовой журнал. В мусорке бутыль херши-колы.
Солнце склонялось к барханам, легли тени, холодно посерел песок. Димку провожал вороний грай и тоскливый скрип болтающейся на ветру железки.
Все вернулось к началу странного круга. Дом культуры стал церковью, и на крыше вновь появились снесенные в двадцатые годы маковка с крестом и звонница. А за деревней, на мощном уступе, пред которым даже река робела и покорно изгибалась, осела “Кармелита” — белая вилла наркобарона Табани. Это, наверное, было самое красивое и видное место во всей деревне. Вилла была возведена на фундаменте детского туберкулезного диспансера.
Димка смотрел на это все, и у него холодела душа и немели руки, он растерянно пожимал плечами, все его существо тяготила тоска и апатия, — он словно бы устал за все поколения сразу, чья трудная и долгая деятельность вдруг оказалась бесполезной и бессмысленной. Он стоял на последней границе — со стороны Казахстана на плодородные и окультуренные когда-то земли неумолимо наступали барханы. Некоторые дома на окраине уже по окна были засыпаны песком, заметно укоротилась ржавая водонапорная башня возле казенной бани. Пески наступали и на кладбища — курились православные кресты и мусульманские мазары.
Лесомелиорация
Это случилось к исходу первой недели. Димка проснулся ночью и поднял голову в сонном и обиженном недоумении — за полированным бабушкиным столом в свете подвешенного к гвоздю фонарика сидел он сам и что-то быстро писал, прерывался и некоторое время задумчиво смотрел сквозь самого себя, нахохлившегося на кровати. Это не могло быть сном, потому что он обошел сам себя, заглянул в тетрадь и вдруг разом почувствовал свое тело, затекшую ногу и натруженную жесткость авторучки в своих пальцах. Он писал открытое послание губернатору Оренбургской области о жизненно важной необходимости рассмотрения в самое ближайшее время вопроса по созданию в деревнях Илецкой линии экспериментальных лесомелиоративных станций с целью насаждения пород-лесообразователей (хвойные группы пород), которые идеально примутся на супесчаных почвах и будут служить ветроломом и естественной преградой барханам, наступающим со стороны Казахстана под воздействием южной розы ветров. Прилагалась подробная схема размещения комплекса противоэрозионных мероприятий по границе сел Новоилецк, Линевка, Чилик, Трудовое, Изобильное, Ветлянка. Димка подумал и надписал сверху: “В связи с положениями послания Президента Российской Федерации о модернизации и инновациях в производстве”. Это все Димка дополнил коротеньким обращением к редакции районной газеты “Илецкая линия” и подписался — Федор Волкомуров, аспирант кафедры почвоведения и агрохимии МСХА имени К.А.Тимирязева, внук Хасанова Садыка Фатхутдиновича, Ченгирлау. Запечатав толстый конверт, в счастливом сиянии вдохновения пошел курить. Где-то в соседнем дворе тихо звякала цепью собака, и длинно вздыхала большой грудью корова.
Хмель горький
А через полторы недели на Димку навалилась страшная усталость. Здесь, в деревне, не было каменных ладоней мегаполиса, его высоких стен, глубоких тоннелей, и человек в степи стоял на мировом сквозняке. Димка чувствовал и слышал, как в невидимых трубах атмосферного пространства струятся и гудят воздушные течения. Кости ныли, мышцы ломило, кожа чесалась и шелушилась. Зудящие кулаки словно бы увеличились в два раза. Это началась акклиматизация — одно пространство его отпустило, а другое еще не приняло. Теперь Димка просыпался к двенадцати дня и лежал до часа. Не помогали ни крепкий кофе, ни чефир, хотелось вытянуться, замереть и шевелить только пальцами. Пару раз приходил Васянка и звал его копать червей, умолял пойти на рыбалку, но сил не было даже встать.
Он выходил во двор по крайним надобностям и к автолавке за продуктами. Его поражало, что деревенские люди, живущие на мощной земле, платят деньги за порошковое молоко и фабричный хлеб. Рассматривал пошлую бабушку на упаковке “Домика в деревне” и недоуменно пожимал плечами. Кто так посмеялся над ними? Казалось, на опустевшей дойке ревут от обиды уничтоженные колхозные коровы.
Ночью же, наоборот, не мог успокоить расходившегося сердца. Изнывал. Прятался в пахучую, томную черноту бани и ожесточенно тыкал кулаком в лобок, точно сладким ножиком распаляя себя. Душное, бархатно-женское заполняло тьму, и он украдкой, с легкой брезгливостью пользовался фрагментами обнаженного тела Татьяны, вздернутыми грудками купальщиц с казахской стороны, а потом вскрикивал и падал на полок, обессиленный, израненный.
Однажды в полдень, перекуривая на своем любимом месте под яблоней, Димка услышал какой-то необычный шум. В переулке кричали дети — черненькие мальчик и девочка, мал мала меньше. Они крепко держались друг за друга, а неподалеку, боком к ним застыла шерстистая громада бугая. Даже смотреть на него было тяжко. Пыль на загривке и площадке меж рогами спрессовалась в землю, и чудилось, что там росла трава. Когда он встряхивал ушами и беззлобно покачивал тяжелым полумесяцем рогов, огромную башку заносило, а дети начинали отчаянно вопить, как сдвоенный терменвокс от приближения ладони. Горестная и смешная картина. Старый бык-производитель, и откуда он только взялся в этих худосочных местах? Он склонил к детям рог и капризно топнул короткой ногой. Димка схватил черенок и уже набрал в грудь воздуха, чтобы рявкнуть, как вдруг из переулка выскочила девушка и на секунду замерла с недоуменно-строгим выражением на лице.
— А! А! — пряча детей за спину, она выгнулась перед ним. — Пошел, пошел сукаблять! — орала она, одновременно проверяя руками детей за спиной.
И бугай попятился назад, клоня голову, метя подгрудком песок. Но Димка, преодолевая какие-то преграды под ногами, уже скакал к ним, потому что понял, вся эта громада сдала назад для атаки. Почти не останавливаясь, пнул его, и было такое чувство, что ударил железобетонную плиту. Подобрал оброненный черенок и хряснул по хребту — деревяшка с треском разлетелась. Бугай крутнул пьяным полумесяцем глаза, склонил в его сторону рог и, копнув песок копытом, резко скакнул вперед. Димке повезло, что он пришелся ровно меж рогов и бык ударил его только лбом. Где-то в подсознании уже отметил нечеловеческую мощь удара, а в груди хрякнули звуки слабого тела. На коленях, на карачках, потом на полусогнутых Димка уносил себя из-под него и вдруг увидел все это уже сверху, с крыши дедовского сарая. Черная чубатая голова, черная выя. Ударом рога он сшиб кусок самана и сорвал дверь с верхней петли. Девушка, пряча детей, выглядывала из переулка, успокаивала их и, высоко обнажая ногу, вытирала подолом халатика их лица.
Вдруг бугай стал отдуваться и обиженно сопеть. Словно из-под земли нарастало рычание седого Барсика, загривок его раздувался львиной мощью, кожа морды дрожала, обнажая желтые клыки.
— Пошел, Барсик, пошел отсюда, дурак!
Услышав голос хозяина, он словно бы взорвался от лая. Бык попятился и резко махнул рогом, но Барсик изогнулся, отскочил и снова насел. Бык попятился и с настырно-тупым выражением снова ткнул рогом в землю. Барсик отскочил. Бык обиженно косил на Барсика, наседавшего с разных сторон. Потом прибежала на помощь кавказская овчарка Амантая. Бык повернул к реке и покорно засеменил на коротких ножках. Собаки гнали его с гордо поднятыми хвостами. Димка увидел, как девушка подхватила девочку на руки, а мальчик держался за край ее халата, так они и пошли домой.
Оказалось, Димка переломил об спину быка не черенок, а крепчайший длинный брусок, который приготовил для турника.
— Ка-кие подтягивания, на хер?! — засмеялся он сам себе.
Покурил. Перед глазами снова и снова всплывали бык и девушка, испуганная грация ее фигуры, птичьи движения рук, закрывающих детей, локон, красиво упавший на глаза, вспыхивал в ушах приятный тембр ее крика. Дима шел домой, ощущение радостной победы и какого-то нового счастья распирало его. Он растерянно замер перед калиткой, и не сразу сообразил совершить простое движение — снять крючок.
— Бабай, а что это за женщина с детьми? — начал он было, но в ответ только заливистый храп. — Ясно, спасибо за исчерпывающий ответ.
Фотосинтез
Димку ломало от бездействия, но и делать что-то не было сил. Чтобы совсем уж не раскисать и не валяться вместе с дедом, он волевым усилием заставил себя взяться за дрова. Расколоть чурбаки и перетаскать поближе к печи поленья, чтоб деду или Рабиге оставалось только закинуть и спичкой чиркнуть. Колун постоянно слетал с топорища. А чурбаки точно из железа, загонишь топор и полчаса назад вытягиваешь.
— Наверное, у нее муж армянин? — снова и снова возвращался он мыслями к девушке. — Дети черненькие… Да, армяне умеют выбирать красивых жен.
Димка пошел за вторым чурбаком, решив, что этот станет и последним на сегодня. Та же унылая, линяло-лисья шкура степи, пресные речные виды, но из переулка, наверное, с пляжа, шла девушка. Движения плавные, естественные — с тем же гипнотическим спокойствием падает снежинка или стекает капля по ложбинке листа, так же кружится осенний лист. Димка с удивлением узнал вчерашнюю девушку. Но, увидев и тоже узнав его, она запнулась и дальше уже двигалась скованно. Она прошла, отводя глаза, отрешив лицо. Димка обернулся вслед, и девушка, словно зная наперед, что он обернется, поправила платье сзади и убыстрила гордую и как бы заново освободившуюся походку. Удивительно — некоторые девушки машут руками позади спины, так, словно они растут у них прямо из лопаток, как крылья у ангела. Димка закурил, пальцы дрожали.