Димка пошел за вторым чурбаком, решив, что этот станет и последним на сегодня. Та же унылая, линяло-лисья шкура степи, пресные речные виды, но из переулка, наверное, с пляжа, шла девушка. Движения плавные, естественные — с тем же гипнотическим спокойствием падает снежинка или стекает капля по ложбинке листа, так же кружится осенний лист. Димка с удивлением узнал вчерашнюю девушку. Но, увидев и тоже узнав его, она запнулась и дальше уже двигалась скованно. Она прошла, отводя глаза, отрешив лицо. Димка обернулся вслед, и девушка, словно зная наперед, что он обернется, поправила платье сзади и убыстрила гордую и как бы заново освободившуюся походку. Удивительно — некоторые девушки машут руками позади спины, так, словно они растут у них прямо из лопаток, как крылья у ангела. Димка закурил, пальцы дрожали.
“Красивая какая! Даже удивительно, что здесь. И уже двое детей! Да, армяне умеют выбирать жен”.
И все же ему стало радостно, будто девушка принесла счастливейшую весть, окутала веселящим глазом. Докурил и побрел домой, забыв про чурбак и топор.
— Дед… бабай, а бабай, слышишь? — легонько тормошил он деда.
Тот спал, да и что он мог знать уже. И Васянки не видно нигде, чтоб расспросить. Димка сел на велик и проехался по улицам, нет ее. Выехал на берег реки и поднялся почти до “Кармелиты” — только мужики в моторке. Димке показалось, что, увидев его, они пригнулись, испуганно засуетились.
На следующий день в это же время Димка рубил талишки за воротами. На самом деле просто ждал встречи с той девушкой. Солнце уже садилось, и воробей на столбике ворот поеживался и сиял розовым нимбом. Деревья за рекой особенно четко отражались в спокойной воде. Димка забылся в легкой работе и едва не пропустил ее. Девушка гнала корову и тихо говорила что-то самой себе или напевала. Он замер, а потом, бахвалясь мужской силой, так рубанул по жерди, что половинка взлетела вверх и треснула его по макушке. Девушка смешливо нахмурилась и спрятала лицо за спину коровы. В ту минуту, когда Димка увидел, как склонилась ее голова, как хмурятся выгоревшие брови, он вдруг почувствовал, что проживет с этой девушкой долгую жизнь.
Она гнала корову к дворику бабы Кати. Открыла дверь и прошмыгнула внутрь.
— Идем, Зорька, идем, — услышал он ее голос.
Корова задумчиво и длинно вздохнула, махнула хвостом и понесла свои раздутые бока в проем хлипких ворот.
Девушка заразила Димку, он изнывал и томился. Днем слонялся по заднему двору, ежеминутно выглядывая за ворота. Замирал, прислушиваясь к полуденно-жарким и протяжным стонам кукушки в кронах деревьев на острове. ее кукования холодным эхом отдавались в груди Димки, мучили своей эротической томностью. Ночью бродил под звездами, уходил на луг, пересекая пахучие, теплые сверху и холодные по ногам слои воздуха, спускался к реке и нисходил обнаженным в бездонно-черную невесомость. Он с болью смотрел на небо, деревья и звездную пропасть и однажды понял, что бессознательно ждет от них чего-то, ждет сокровенного действа в ответ на свою любовь, ждет совместной трансформации и слияния с этой великой и безучастной красотой.
Весь день Димка вывозил пласты спрессовавшегося навоза из сараев, разбрасывал по округе и быстро возвращался назад, боясь пропустить незнакомку. В обед он почувствовал чей-то взгляд. Обернулся, пристально посмотрел на плетень бабы Кати и уже хотел отвернуться к своей телеге, как вдруг из-за него поднялась девушка.
— Зачем вы делаете бесполезную работу? — она уперла ладошку в бок и накрыла ее сверху другою.
— Землю удобряю.
— Вместо того чтобы удобрять барханы, вы могли бы кизяк сделать, — она стеснялась смотреть на его голый торс. — Хоть будет чем деду зимой печь подтапливать. Не все ж дровами…
Димка слушал музыку ее голоса и улыбался от удовольствия.
— Вот мы с бабушкой рубим и там же складываем, чтоб сохло, — и вдруг она засмеялась.
Димка с улыбкой смотрел на нее.
— У вас вид такой… я вспомнила, как вы на сарай замахнули, бдымц, и уже на крыше!
— Да я и сам, блин, не заметил, как там оказался!
— Джеки Чан позавидовал бы.
— Да я что? Вот вы молодец! Даже красиво, как мать защищает своих детей!
— Какая мать? — нахмурилась она. — А-а, поняла… это же Аветисяны, беженцы, наши соседи, это их дети.
— А я подумал, что это ваши дети! — Димка не мог уже сдерживать предательски широко расползающейся улыбки. — Обалдеть, думаю, такая молоденькая девчонка… Так вы не замужем?!
— Нет, а что тут удивительного такого?
— Ничего, я так…
Она нахмурилась глупой улыбке Димы.
— Извините, у вас здесь что-то, — опомнился он и потер верхнюю губу. — Побелка или мука?.. Вот тут.
— Где?! Это не побелка. Это меня лошадь лягнула.
— Ничего себе, так и убить можно.
— Не знай, я маленькая была, не помню.
— Видимо, зашивали?
— Конечно.
— Больно?
— Не знай, не помню.
— Ничего, вам это даже идет. А как вас зовут?
— Ивгешка.
— Как?
— Евгения, а бабушка зовет Ивгешка. Она вас в гости сегодня приглашала, дядь Федь, если хотите.
— Извините, а чей же это был бугай? — Димка ликовал и словно бы не услышал приглашения.
— А-а, с казахской стороны, — она поправила локон и сдунула с губы соломинку. — Любви ищет…
Она усмехнулась, и под глазами появились припухлости, такие, что у Димки заныло в душе.
Димка еще долго слышал ее голос. Потом очнулся и вспоминал, что он здесь делает. За десять минут разметал все с телеги, разравнивал. Кудахтали соседские куры, а петух, боясь Димки, бегал возле сараев, склонив к земле плечо, злился и ревновал. Вилы были словно игрушечные, а телега будто сама рвалась из рук. Он поднимал такие пласты, что лопались и рвались древесные жилы посредине черенка.
— Ивгешка…
Разбросал навоз до оградки бывшей колхозной теплицы. За осень и зиму это все еще больше перегниет, за весну осядет, и к лету образуется прекрасный гумус.
— Дядя Федя, охренеть!
Он курил и прятал в пригоршне ладони улыбку — глупую и счастливую.
— Надо же, какое прекрасное имя — Ивгешка! И необычное такое…
Сердце сбивалось и поднималось высоко, Димка махал руками, вздыхал, иногда гортань сжималась в ликующем стоне. Потом пошел в дом.
— Эй, бабай, вставай. Война войной, а обед по распорядку!
Пообедали втроем, Васянка пришел в гости. Кушал он всегда в большом смущении. Хлеб, печенье или конфеты брал воровато и с опаской, точно его могли ударить по руке. Ел быстро, не поднимая глаз. Заставить его снять бейсболку было трудно — он отнекивался и шмыгал носом, закрывался в себе. И поэтому, наклоняя голову, иногда макал длинный козырек в пиалу.
— Дя Федь, а тебя Ивгешка в гости звала седня, баб Катина внучка, — как бы между делом сказал он.
— Это она просила передать?
— Да, она.
— Ясно. Она уже, кстати, пригласила, мы на задах встретились.
— Ясно. Вы уж не обижайте ее, дя Федь.
— Интересно. Как же это я ее обидеть могу?
— Как-как? Вот женитесь, тогда и узнаете.
После обеда Димка затопил баню, помылся и побрился. Подравнял виски. Развернул кофр и достал свой легкий летний костюм. Туфли затянул паучок паутинкой. Оделся и долго смотрел на себя в зеркало трюмо. Прижался лбом к холодной глади. Разделся и облачился в обычную свою одежду. Достал из холодильника экзотические городские подарки — большую бутылку мартини, баночку красной икры — маму хотел поразить.
Во дворе бабы Кати гуляли часто. Димка, сидя во тьме сада, слушал их деревенское пение, и ему хотелось пойти к ним, объединиться с ними в этой песне, почувствовать родство и восстановить забытую и потерянную им связь поколений.
Димка накормил деда. Ему казалось, что тот прочел его настроение и жует с ироническим видом и даже косится с неким намеком, разве что не подмигивает. И Барсик волновался больше обычного — ждал Димку у бани, потом сидел на террасе и смотрел, как он бреется, оценивающе обнюхивал новые штаны.
Дед уже заснул, а Димка боялся оставить его одного, как будто собирался надолго покинуть. Поднялся и начал дрожать, пресс сжимался и раскручивал судороги по конечностям. Зуб на зуб не попадал. Димка придерживал рукой челюсть, и она мелко и мощно дрожала в ладони.
— На свидание, думаешь? — спросил он у Барсика. — Ошибаешься. Мы разные поколения.
Давно он не испытывал таких странных, жгучих чувств, давно так не волновался перед встречей с кем-либо, да и волновался ли вообще.
Барсик было увязался за ним, но Димка отправил его спать. По дороге к бабе Кате остановился возле большого, древнего камня, будто и вправду оставшегося со времен океана. Именно в этом месте можно было поймать телефонную волну. Димка включил мобильник, постепенно засветились полочки билайновской связи, но пусто — ни эсэмэсок, ни сообщений о звонках, ничего — Димку не искали в Москве, и за все это время никто не позвонил, даже Танюха, ни разу.
На свет мобильника прилетели мотыльки, Димка щелкал кнопкой и нес в руке светящееся, живое облако. “Как красиво… Надо будет показать Ивгешке”, — радостно подумал он.
На свет мобильника прилетели мотыльки, Димка щелкал кнопкой и нес в руке светящееся, живое облако. “Как красиво… Надо будет показать Ивгешке”, — радостно подумал он.
В темноте нащупал калитку и будто бы по старой памяти потянул дратву, поднимавшую щеколду.
Большая собака даже не заворчала, только обнюхала штаны и вильнула хвостом, наверное, узнав запах Барсика.
Голая лампочка в глубине двора освещала нежным светом зеленую нишу навеса, деревянный стол и спины людей, похожих на колдунов.
— Доброй ночи, — сказал Димка. — Извините, что поздно.
От стола поднялась и, дрожа лицом, пошла к нему крупная бабушка. Она взяла его ладонями за голову и троекратно поцеловала.
— Федор, Федор, — повторяла она и плакала. — Даже Пиратка тебя узнал, не гавкнул… А ведь Виталька наш помер в Германии, — обнимая его, она трогательно провела руками вдоль тела, будто проверяя его ауру. Димка читал в дневнике, что точно так же делала бабушка Федора. — Проходи, проходи, сынок, садись.
— Здравствуйте, это вам, — Димка поставил на стол мартини.
— Не-е, с вами на хер не заснешь! — с топчана в зарослях вьюна радостно приподнялся пожилой мужчина, с жидко облепившими лысину волосиками. — Наливай мартиню, а то все самокат, да самокат.
— Спи давай, алкаш, — беззлобно сказала женщина в люрексовой кофте. — Кто б тебе его налил!
— Да разви ж с вами заснешь, ля-ля-ля да ля-ля-ля…
Кроме тетки и бабы Кати за столом сидела пожилая чета, но Ивгешки нигде не было.
— Садись, садись, нам больше ждать некого.
— Не садись, а присаживайся. Сесть он всегда успеет.
— Спи, язвия тебя в душу.
— Да разви ж с вами заснешь…
— Помер мой внучек, — в черных глазах бабы Кати не было ничего, кроме брезгливого ужаса перед жизнью. — Да и ты сиротой остался.
— Мы че на поминках, я не понял?
— Пока что так получается, — солидно заметил другой мужчина, весь серый, будто сделанный из земли, даже кепка серая и папиросы.
— Помянем, хай земля будет пухом!
Димке налили полный стакан мутной жидкости, подали огурец, подвинули чашку картошки, сало, капусту.
Все задумались и затаили стаканы, чтобы ненароком не чокнуться. Димка погрустил чуть-чуть и с удовольствием, даже будто с жаждой выпил. Напиток оказался не таким противным и крепким, как он думал. Огурец, капуста и картошка хорошо снимали ожог в трахее и приятно дополняли вкус самогона.
— Не-е, не разучился в Москве самокат пить, как я погляжу, — одобрил его мужик с прилепленными волосами.
— Как же так, что он умер? — спросил Димка бабу Катю.
Она качала головой и, не мигая, смотрела на него.
— Как Виталька умер, спрашивает, — сказала ей в ухо тетка.
— Передоз, — это современное слово из наркоманского лексикона прозвучало у нее без всякой позы, спокойно и страшно.
— Как там, в Москве? — спросил мужик.
— Да-а, — Димка хотел что-то сказать, но сказать надо было бы так много, что он просто махнул рукой. — Все так же, плохи дела.
— А у нас еще хуже, руки отшибают, ничего не дают делать.
— А то, как же, еще и в рот насильно заливают, да? — спросила женщина.
Видно было, что она говорила все это уже сотни раз.
— Эх, как хорошо у нас в Казахстане было! — вздохнул земляной мужчина и закурил.
— Не отвлякайте! — сказала баба Катя. — Закусывай, Федь. Вон картошку бери, она с мыныезом.
Свет голой лампочки пухло освещал листья, облако мошкары вилось вокруг нее, мушки жестко бились о стекло и падали на стол. Котенок привставал на задние лапки и отмахивался от бабочки, а потом гонялся за нею, прыгая и не замечая никаких препятствий. У Димки потеплело на душе и защипало глаза. Ему вдруг что-то доброе и веселое сделать захотелось, и раз уж он пришел, то как-то ободрить этих грустных людей, обрадовать прекрасной и обнадеживающей историей.
— Дядя Кузьма, это вы? — осторожно спросил он.
— Ну, ептырный малахай! Кузьма Николаич напротив тя.
Земляной человек утвердительно качнул головой.
— А я дядя Петя — Горыныч! Я единственный такой.
— Да-а! — подтвердила тетка. — Второго такого клоуна нет!
— Антонина, корову закрыли? — тускло и с тем же выражением брезгливого ужаса спросила баба Катя у тетки в люрексовой кофте.
— Не знай? Ивгешка загоняла, вродекысь.
— Проверь, а то теленок к утру все молоко высосет.
И вдруг Димка вспомнил, как в сумерках они сидели на чурбачках у сарая, сгорбившись, с кружками в руках. Мама доила корову, а они ждали, когда она попросит у них кружки и прямо из коровы длинными струями наполнит их молоком. Кружки были теплые, и такие легкие, как будто из-за пены, которая шипела, лопалась, уползала и щекотала губы. Молоко пахло маминым запахом. Димка помнил, что потом пришла баба Катя за Виталькой… Так вот кто умер от передозировки! Потом улыбающийся дядя Миша неожиданно появлялся над плетнем и шутил с ними. Вспомнил, что небо было звездное, что хотелось спать.
— Парным молоком их напоила, — говорила мама.
— Эй вы, братья холики, хача мараля хвинчи хвинчи! — смеялся дядя Миша и кашлял.
Вдруг жена Кузьмы Николаича, женщина со светлым богомольным лицом, привстала, ссутулилась и нищенски склонила голову.
— В лунном сиянье снег серебрится. Вдоль по дорожке троечка мчится, — тонко запела она. — Динь-динь-динь, динь-динь-динь, колокольчик звенит…
Кузьма Николаич положил ей руку на плечо и усадил. Она покорно замолчала и смотрела светлым, извиняющимся взглядом.
— Не-е, ребзики, я с вами здесь не засну.
— Ну, так иди в дом, сколько уже раз!
— Там мухи!
— Ну, тады иди в свою фазенду.
— А-а, ладно, наливайте, и я пошел.
Антонина достала пластиковую канистру и разлила всем.
— Я очень благодарен вам, что вы пригласили меня! — Димка встал из-за стола.
Дядя Петя хотел сказать что-то, но тетка одернула его.
— Я давно не был здесь и наблюдаю вокруг, честно говоря, грустное зрелище разрушения. Но сейчас я вижу, что лучшие человеческие чувства, несмотря ни на что, остались неразрушенными, я рад, что могу вот так посидеть с людьми из своего детства, своей юности, теми, кто помнит предков моих и меня самого.
Вдруг над забором появилась черная голова, заблестели крепкие зубы в улыбке, а узкие глаза еще больше сузились.
— Амантай, напугал, язви тя!
— Извиняйте, православные! — сказал казах без акцента. — Думал, может, Альбина у вас сидит?
— А че ты, какую манду, ищешь ее? — отозвалась баба Катя.
Все усмехнулись.
— Издевацца не надо, а.
— О-ой…
— Корову мне самому, что ль, доить?
— Дои, не развалисси.
Кузьма Николаич смотрел на Амантая с радостью, словно увидел родное лицо.
— Ну, ясно, ясно, Амантай, кантуй отсюда! — занервничал Петр.
— А у вас праздник че? Может, тоже нальете, кроме шутки?
— У нас в Казахстане уважают гостей, да Амантай? — радостно заметил Кузьма Николаич.
— А-а, — Петр махнул рукой, выпил и ушел в темноту.
— У ты деловый какой… Повезло те, у нас гость, — сказала баба Катя. — Налейте, главно дело.
Амантаю налили, и он так и висел на заборе со стаканом.
— Ну, за встречку. Аман жол, с приездом, скажем так! — казах радостно и нетерпеливо поднял стакан.
— Подожди! — вскрикнула баба Катя. — Люди какие-то шаляй-валяй, спаси бох!
— Что-то главное, на чем и держится все в этом мире, не забывается, — закончил Димка. — И я так рад, что еще живы люди детства моего — дед, баба Катя, дай бог здоровья вам всем, благополучия и долгих лет жизни.
— Федя, баурсак возьми.
— Опырмай! — крякнул казах и смачно выпил.
Выпили и все остальные. Даже баба Катя.
— Ты, Федь, завтра с Кузьмой Николаичем езжай порыбачить, — предложила она. — С утра собирацца, он рыбные места знат.
— В лунном сиянье снег серебрится. Вдоль по дорожке троечка мчится…
— Айда щас поедем?! — тряхнул земляной кепкой Кузьма Николаич.
— Ты говорил, у тебя тормоза не работают?
— Динь-динь-динь, динь-динь-динь, колокольчик звенит…
— Маш, ну посиди ты со своим динь-динь-динь! А че нам щас ночью тормоза?
— Дураки, подлинно дураки, спаси бох!.. Тонь, лучку нарви.
Вдруг взревел баян. На порог вышел Петр в трусах и запел, картинно растянув меха в полный размах рук.
— Я помню тот Ванинский порт! И вид пароходов угрюмый! Когда шли по трапу на борт — в холодные мрачные трюмы.
Под забором затрещали кусты. Амантай вдруг сморщился, завопил и сорвался.
— Анандахны сыгыйн! — ругалась в темноте женщина. — Ультрем, нах!
— Кой, кой жиндэ! — по-детски кричал Амантай. — Уй, уй-ба-я-яй!
— Кет, кет, беспредельщик!
Их голоса затихли в темноте. Сидящие посматривали друг на друга и грустно приподнимали брови.
Все разваливалось в деревне, все разваливалось в этом дворе, все разваливалось и в компании. Здесь каждый был сам по себе, и каждый по отдельности нес какую-то бессмысленную чепуху, а общего и осмысленного не получалось.
Баба Катя смотрела на Димку и качала головой. “Вот такие, Федь, пироги, сам видишь”, — казалось, говорила она.