Профессор Гильдей был полной противоположностью святого отца. Сама внешность профессора говорила об этом, у него были резкие суровые черты лица, небольшой рот с тонкими губами окружали острые морщинки, черная козлиная бородка тоже вносила какую-то бесовскую черту в его облик. Естественно, и от голоса профессора нельзя было ожидать мелодичности. Неприятно резко звучали четко произносимые профессором слова. В минуты возбуждения голос профессора становился высоким, пронзительным и приближался к диапазону сопрано. Обычным состоянием профессора была жажда познания и непременное недоверие к познанному. Для любви места не оставалось, ни для любви ко всему человечеству в целом, ни для любви к какому-либо отдельному его представителю. И все же профессор как бы косвенно работал на благо человечеству, ибо он проводил свою жизнь в непрерывных научных исследованиях, результаты которых и способствовали благоденствию общества.
Оба названных деятеля были холостяками. Отец Марчисон был таковым, вследствие своей принадлежности к англиканскому ордену, запрещающему браки. А профессор Гильдей, относившийся недоброжелательно ко всему на свете, особенное презрение испытывал к женщинам. Когда-то в молодости он занимал пост ученого секретаря в Бирмингеме, но постепенно его имя становилось все более известным, благодаря его постоянным научным открытиям, и тогда ему удалось перебраться в Лондон. Вот здесь-то он и встретил впервые отца Марчисона, и случилось это тогда, когда профессор читал свою очередную лекцию в одном из научных собраний в Ист-Энде. Между ними возник небольшой разговор, и блестящая эрудиция отца Марчисона произвела впечатление на профессора, обычно относившегося к церковникам предубежденно. Против своего обыкновения, профессор, попрощавшись с отцом Марчисоном, пригласил его зайти как-нибудь в его квартиру на площади Гайд Парка. Святой отец охотно принял приглашение, тем более что ему не так уж часто выпадало бывать в Вест-Энде.
— Когда же вы придете? — уточнил профессор Гильдей, как бы показывая, что приглашение не было жестом формальной вежливости. При этом обычный суховатый звук его голоса сопроводился аккомпанементом шелеста голубых страничек записной книжки, куда он вносил своим бисерным почерком все необходимые заметки.
— В следующее воскресенье в восемь утра у меня служба в церкви Святого Спасителя недалеко от вашего дома, — сказал отец Марчисон.
— Я не посещаю церковь.
— А! — сказал святой отец тоном, в котором не было, впрочем, ни удивления, ни осуждения.
— Приходите ко мне обедать, когда закончится служба в церкви.
— Хорошо. Благодарю вас.
— В котором часу вы придете?
Святой отец ласково улыбнулся.
— После того, как прочитаю мою проповедь. Вечерняя служба — в половине седьмого.
— Следовательно, около восьми вечера вы сможете быть у меня. Не читайте слишком длинную проповедь, — добавил он шутливо. — Я живу в доме 100 на площади Гайд-парка.
Он попрощался с отцом Марчисоном, и они расстались.
В воскресенье отец Марчисон читал свою проповедь верующим, заполнившим церковь Святого Спасителя. Тема проповеди была примерно такой: если человек не возлюбит ближнего своего, как самого себя, то и неизвестно тогда, зачем он вообще существует на планете. Проповедь несколько затянулась. Когда святой отец, еще находящийся под впечатлением прочитанной проповеди, направился по адресу профессора, подсвеченные стрелки часов на арке Мабл уже показывали двадцать пять минут девятого. Заметив это, святой отец ускорил шаги, насколько ему это позволяла вечерняя толпа на улицах.
Стоял теплый апрельский вечер, и отец Марчисон деликатно пробирался среди прифрантившихся ради воскресенья женщин, среди выпущенных из казармы солдат, среди пронырливых лондонских мальчишек.
Когда отец Марчисон подошел к дому 100 на площади Гайд-парка, то профессор уже поджидал его на улице. Он стоял с непокрытой головой, поглядывал в сторону решетки парка и наслаждался теплым, немного сыроватым весенним вечером.
— Вот и вы! — воскликнул он, увидев отца Марчисона. — Все ж таки вы затянули свою проповедь. Ну-ну! Пойдемте ко мне.
— Вы правы, я несколько увлекся, — мягко сказал святой отец. — Я — из числа тех опасных проповедников, которые сбиваются на импровизацию.
— Это как раз и хорошо! Приятнее говорить не по заранее написанному, если такое, конечно, получается. Позвольте, я повешу ваше пальто, извините, я не знаю, как правильнее назвать вашу церковную одежду. Я думаю, мы немедленно сядем за стол. Вот сюда, здесь моя столовая.
Он открыл дверь справа от себя, и они вошли в продолговатую узкую комнату, оклеенную обоями с позолоченным рисунком. Потолок был темный, почти черный, и оттуда свисала электрическая лампа под абажуром золотого цвета. Стол был овальной формы, он был накрыт на две персоны. Профессор позвонил. Потом он повернулся к отцу Марчисону и сказал:
— Мне кажется, что сидящие за овальным столом беседуют более непринужденно, чем сидящие за квадратным столом.
— В самом деле? Вы так полагаете?
— Да. И я в этом убедился, пригласив одного и того же человека за квадратный и за овальный стол, в первом случае обед протекал уныло, а во втором все было великолепно. Прошу вас.
— И как же вы объясняете этот факт? — спросил отец Марчисон, усаживаясь за стол и аккуратно укладывая под собой полы сутаны.
— А! Вам интересно, — улыбнулся профессор. — Хотите, я вам скажу, как это объяснили бы вы сами?
— И как же?
— Люди, сидящие за овальным столом, связаны между собой непрерывным электрическим током взаимной симпатии. Позвольте, я вам налью супа.
— Спасибо.
Святой отец протянул тарелку и при этом почти с нежностью посмотрел на профессора добрыми голубыми глазами.
— А что, — улыбнувшись, спросил он, — вы хоть иногда бываете в церкви?
— Сегодня вечером я был там впервые после очень большого промежутка времени. Должен признаться, мне там было невыносимо скучно.
Такое признание не убавило ни доброты, ни ласкового сияния в голубых глазах святого отца. Он снова улыбнулся.
— Ну что ж, это все же печально.
— Дело не в проповеди, — сказал профессор. — Не примите за комплимент. Я ученый, я привык отмечать факты. Проповедь не навеяла на меня скуку. Если бы она была для меня скучной, то я или честно сказал бы об этом, или вообще не задел бы эту тему.
— Но из этих двух решений, какое бы вы все же предпочли?
Профессор улыбнулся почти добродушно.
— Не знаю. Что вы будете пить?
— Я не пью совсем. Впрочем, благодарен за предложение. Я убежденный враг алкоголизма. К этому меня обязывает и мое церковное призвание. Если позволите, немного сельтерской… Я все же склонен думать, что вы выбрали бы первое решение.
— Вполне вероятно, хотя это не было бы верным решением. При этом я бы обидел вас.
— Нет, я так не считаю.
Разговор шел уже в дружеском русле. Святой отец чувствовал себя хорошо и уютно, хотя потолок комнаты был такой темный. Он выпил немного сельтерской воды, испытывая при этом большее удовольствие, чем профессор от вина.
— Я понял, что вы шутили, объясняя за меня влияние овальности или квадратности стола на атмосферу застолья. Как бы вы сами объяснили это?
— Вероятно, таким образом: если стол квадратен, то блестящий, остроумный дух его несколько снижается постоянным ожиданием нападения из-за угла, тогда как у овального стола углы отсутствуют. Вы видите, для нашего обеда я предпочел овальный стол.
— Чем же это вызвано?
— Особых причин нет. Кстати, во время вашей проповеди сегодня вечером вы обошли молчанием общеизвестный факт о пагубности ожидания нападения из-за угла для возможности возлюбить ближнего как самого себя.
— О! В таком случае в вашей собственной жизни есть еще более пагубное обстоятельство: отсутствие малейшего желания отнестись с чувством симпатии к людям.
— Почему вы так думаете?
— Я об этом догадываюсь. В вашем поведении, в ваших словах, жестах это постоянно проявляется. Я знаю, что вы не одобряли мою проповедь все то время, что я ее говорил. Это так?
— Скажем, часть этого времени.
В это время слуга поменял тарелки обедающих. Это был пожилой человек, светловолосый, худощавый, с непроницаемым выражением лица. Впрочем, это был образчик идеального прислуживания у стола. Когда слуга вышел, профессор сказал:
— Ваши высказывания меня заинтересовали, хотя некоторые из них я считаю преувеличенными.
— Какие именно?
— Позвольте мне некоторые мои взгляды подать вам как бы с точки зрения эгоиста. Почти все мое время я провожу в напряженном труде, очень напряженном труде. Вы не станете возражать, что человечество использует в свое благо результаты моего труда.
— Ваши высказывания меня заинтересовали, хотя некоторые из них я считаю преувеличенными.
— Какие именно?
— Позвольте мне некоторые мои взгляды подать вам как бы с точки зрения эгоиста. Почти все мое время я провожу в напряженном труде, очень напряженном труде. Вы не станете возражать, что человечество использует в свое благо результаты моего труда.
— Согласен с вами, — подтвердил отец Марчисон, знакомый со многими научными открытиями профессора Гильдея.
— Моя работа, которую я делаю, не заботясь о проблемах человечества, делаю потому, что я — ученый, приносит этому человечеству точно такую же пользу, как если бы я все совершал из чувства любви к людям, желая принести им как можно больше добра и совершенно не думая о собственном интересе. Я считаю себя, лишенного абсолютно любви к ближнему, приносящим человечеству не меньше пользы, чем, скажем, сентиментальные моралисты, призывающие выпустить преступников из тюрем, или великий проповедник Лев Толстой, провозглашающий непротивление злу насилием.
— В ваших словах есть правда, я согласен с вами. Можно принести зло, действуя во имя любви, и можно сделать добро, не заботясь о том, что ты его делаешь. Мне тоже известно, что сами по себе «добрые намерения» недостаточны. И все же я убежден, что при всем том, что вы уже делаете доброго людям, не испытывая к ним симпатии, вы во много крат больше принесли бы им пользы, если бы еще и любили их. Мне кажется, что при таком условии сами ваши научные открытия стали бы еще значительнее.
Профессор, с интересом слушая, налил себе вина в бокал.
— Вы обратили внимание на моего метрдотеля? — спросил он.
— Да, я его заметил.
— Это вышколенный слуга. Он неусыпно следит за моим комфортом. При этом у него нет ни капли любви ко мне. Я с ним вежлив. Я ему хорошо плачу. Но я никогда не думаю о его жизни, он меня совершенно не интересует, как представитель человечества. Мне неизвестен его характер или, можно сказать, известен в пределах характеристики, написанной его предыдущим хозяином. Вы бы могли сказать, что нас с ним по-человечески ничто не связывает. Скажите мне, стала бы работа, которую он выполняет, совершаться лучше, если бы между нами возникла какая-то любовь, возможная между людьми, принадлежащими к различным классам общества?
— Я убежден в этом.
— Я же считаю, что его отношение к работе нисколько не изменилось бы.
— Вы забываете о том, что он по-другому тогда отнесся бы к вам, попади вы в критическое состояние.
— Что вы имеете в виду?
— Какое-либо изменение в вашем состоянии духа, здоровья. Тот момент в вашей жизни, когда вам потребовалась бы от него не помощь метрдотеля, но помощь брата. От слуги вы никогда не получите эту высшую помощь, которую можно оказать только под влиянием искренней человеческой любви.
— Это все, что вы хотели сказать?
— Да, я сказал все.
— Тогда я позволю себе пригласить вас наверх. Я покажу вам превосходные гравюры. Я их отыскал еще в Бирмингеме, когда жил там. Прошу вас сюда, это мой рабочий кабинет.
Они вошли в комнату, как бы разделенную на две, сплошь заставленную полками с книгами и освещенную невыносимо ярким электрическим светом. Окна с одной стороны комнаты выходили в парк, окна, расположенные подругой стороне, смотрели в небольшой сад, принадлежащий соседнему дому. Была одна интересная особенность: дверь, через которую они вошли в кабинет, была не видна из более отдаленной половины комнаты, которая была и меньше по размерам. Большая комната от меньшей отделялась выступом стены. В большой комнате стоял стол, заваленный книгами, письмами, рукописями. В простенке между дальними окнами находилась клетка, в которой лазил по прутьям крупный попугай серого цвета. Он медленно взбирался к верху клетки, цепляясь за проволоку лапами и клювом.
— У вас есть компаньон? — удивился отец Марчисон.
— Это простой попугай, — сухо ответил профессор. — Я купил его с определенной целью, когда занимался изучением подражательных способностей птиц. Желаете сигарету?
— Спасибо.
Они уселись. Отец Марчисон поглядывал на попугая, который, увидя вошедших, остановил свой процесс влезания и замер в характерной позе, уцепившись за перекладину клетки. Он внимательно смотрел на святого отца круглыми глазами, не лишенными умного выражения, но начисто лишенными выражения симпатии. Затем он перевел взгляд на профессора, курившего сигару. Святой отец тоже посмотрел на профессора. Тот сидел, откинув голову, задрав свою черную козлиную бородку, и при этом быстро шевелил нижней губой вверх-вниз, что вызывало забавное подрагивание бородки. Святой отец негромко засмеялся.
— В чем дело? — быстро спросил профессор.
— Мне подумалось, каким сильным должно быть критическое состояние, чтобы побудить вас искать поддержку в любви вашего метрдотеля.
Гильдей усмехнулся.
— Вы правы. А вот, кстати, и сам он.
Слуга вошел в кабинет с чашками кофе. Он поставил их и сразу неслышно исчез, словно улетучился сквозь стену.
— Скажу вам, что это существо замечательное. Почти не человек, — заметил Гильдей.
— Мне прислуживает паренек из Ист-Энда, — сказал отец Марчисон. — Он закупает провизию в лавках, приносит уголь и растапливает камин, чистит мои ботинки с тупыми носками. Вы знаете, мне с ним очень хорошо. Я знаю все его маленькие беды и желания, он тоже знает некоторые из моих забот. Он не так молчалив, как ваш слуга. Он даже болтлив и, когда увлечется каким-нибудь делом, то шумно сопит. Но я уверен, что он всегда мне придет на помощь и в случаях, которые не входят в его обязанности.
— Вкусы людей не совпадают. Мне, например, было бы очень неприятно ощущать присутствие любящего меня человека, его постоянно направленный на меня любящий взгляд.
— А как же вы миритесь с постоянным присутствием этой птицы? — Он показал на клетку, где попугай, взобравшийся на жердочку, поднял одну лапу как бы для благословения и неотрывно смотрел на профессора.
— Это совсем другое. Взгляд попугая — это взгляд имитатора. Цель этого внимательного взгляда — уловить особенности чужого поведения и скопировать их. Я испытал сегодня кое-что приятное: насладился теплом и свежестью весеннего вечера, с удовольствием послушал вашу умную проповедь, но у меня не было желания испытать еще и какие-то особые любовные чувства. Я не отрицаю, что возможна какая-то сентиментальность в разумных пределах… — он подергал свою бородку, словно предостерегая себя от уклона в эту самую сентиментальность, — но чуть только она станет переходить в более интенсивное чувство, мне сразу делается неприятно. Я даже уверен, что поддайся я такому чувству, и оно меня толкнет на совершение жестких поступков. Кроме того, оно мне будет мешать в моей работе.
— Я так не думаю.
— У меня работа особого характера, моей работе любовные переживания мешают. Нет уж, продолжим все как прежде: я буду приносить благодеяния человечеству, не любя его, а оно будет принимать от меня дары, не любя меня. Это будет лучше всего.
Он отхлебнул кофе из чашки, помолчал и затем более вызывающим тоном сказал:
— У меня нет ни времени, ни склонностей к сентиментальности.
Вскоре после этого святой отец стал прощаться. Гильдей проводил его до парадной двери, и там они постояли некоторое время. Отец Марчисон смотрел на деревья парка, высящиеся за оградой на противоположной стороне влажного шоссе.
— Я вижу, что как раз напротив вашего дома расположен один из входов в парк, — сказал он, думая о чем-то другом.
— Да, и я этим иногда пользуюсь, чтобы немного прогуляться. Во время ходьбы по аллеям иногда приходят в голову свежие мысли. Разрешите пожелать вам доброй ночи. Буду вас ждать еще.
— Я с удовольствием встречусь с вами.
Святой отец удалился, шагая большими шагами. Гильдей смотрел ему вслед, стоя у парадной своего дома.
С этого вечера отец Марчисон стал бывать в доме 100 на площади Гайд Парка. В сердце святого отца умещалась любовь ко многим знакомым ему людям и симпатия, нежность ко всему живому, а когда он стал чаще встречаться с профессором Гильдеем, то в его любвеобильном сердце отыскался уголок и для этого несчастного, по его мнению, человека. Отец Марчисон искренне жалел этого удивительно трудолюбивого человека, одаренного сильным умом и отважным характером, проявлявшимся в том, что Гильдей никогда не поддавался отчаянью, не просил у кого-либо помощи, никогда не жаловался на трудности и всегда шел прямым путем к цели. Казалось бы, что такого человека и нет причин жалеть, но отец Марчисон жалел профессора Гильдея по той причине, что тот ограничивает интересы своей жизни, лишает себя многих ее богатств, о чем знает хорошо отец Марчисон и о чем ничего не хочет знать суровый труженик науки. Святой отец все это откровенно высказывал самому Гильдею. У них с момента первой встречи сложились отношения, не допускающие никакой фальши.