Я видел, как еще больше почернела и без того убитая горем женщина. Она согнулась, и стала, как бы еще меньше ростом.
С того дня прошло почти семь лет, я уже сам стал священником. И никак не мог забыть того разговора. Приходилось служить и на могилках погибших ребят. Мы молились в память обо всех воинах. Только Женькину оградку всегда обходили стороной. Конечно, отец Нифонт формально был абсолютно прав. И в тоже время чувствовал я во всем этом какую-то большую и горькую неправду. Я тогда рассуждал, ведь хотел же Женька принять крещение, только не успел. Он ушел воевать с людьми, которые с ним в бою, кричали: «Аллах акбар!» Он воевал с ваххабитами, страшным злом, которое не щадит ни христиан, ни традиционных мусульман, с которыми мы уже так много лет живем на одной земле. А раз так, то и погиб он, защищая нас от тех, кто срывал кресты с христиан, убивал священников, издевался над нашими детьми. Значит его подвиг, когда положил он душу свою за други своя, можно считать мученичеством и крещением кровью.
Однажды, находясь в кабинете владыки, я выбрал подходящий момент и, доложив ему свои соображения, попросил его благословения отпеть Женю, как крещеного кровью. Владыка меня внимательно выслушал, подумал и согласился с моими доводами.
– Ты можешь его отпеть, благословил он меня.
С какой радостью я спешил сообщить Женькиной матери, что мы наконец-то исполним то, о чем она просила отца Нифонта. Теперь мы можем молиться и на его могилке и поминать его в алтаре. Но мы опоздали. За эти годы несчастная женщина тяжело заболела. Горе и постоянное чувство вины перед сыном раздавили ее, и к тому времени она уже превратилась в глубокого инвалида. Ей уже было все равно. Но нам было не все равно, и мы довели это дело до конца.
Я уверен, что мы, идущие через жизнь, рано или поздно обязательно встаем перед «огненным испытанием». У каждого своя судьба и своя мера. Кто-то, проходя через него, крестится собственной кровью и, подобно Женьке, в самом начале своего пути становится светлым ангелом. Кто-то крестится кровью самого дорогого ему человека, как тот военный комиссар, не сподличавший и пославший вместе с другими собственного сына туда, куда бы сам сотню раз предпочел бы пойти вместо него. Но это удел сильных.
Нам, всем остальным, сложно принять, что если в твоей жизни сегодня все спокойно, то, возможно, это потому, что кто-то вместо тебя взял на себя предназначенные тебе боль и страх. Тебя прикрыли, а ты ничего и не заметил или сделал вид, что не заметил. И теперь, наш удел жить за себя и за них. И не просто жить, но и строить храм своей души. А что и как построим, в конце пути испытает Господь.
Года три тому назад заехал ко мне посоветоваться один бывший морской офицер, капитан первого ранга. Сам он москвич, а участок земли купил в деревне недалеко от нас. Вот ее жители и обратились к нему, наверное, как к самому дееспособному, помочь построить часовню.
Олег, так звали офицера, в растерянности:
– Мне же надо свой дом достроить, батюшка, – жалуется он хриплым прокуренным голосом, – а народ, просит, давай часовню. Не знаю, что и делать?
Предлагаю ему помощь:
– Ты собирай деньги, что соберешь, а я подскажу тебе хороших людей, которые выручат стройматериалами. А как построишь, так и за свой дом примешься, Бог поможет, не сомневайся.
Так вот общими усилиями и строили. Часто приезжал он к нам со своими друзьями. Олег, бывший подводник, как-то сказал мне, что во время одного из походов, побывал в такой аварии, что до сих пор удивляется, как жив остался. И почему именно он остался?
– Вот только сейчас понимание пришло. Честно сказать, батюшка, мне всегда хотелось, в жизни что-то стоящее после себя людям оставить, в память о нас, нашем поколении, о моих ребятах подводниках. Спасибо деревенским, если бы не они, разве бы я решился часовню строить?
Дело спорилось, и года через два аккуратненькая, словно игрушечка, часовенка в честь святых первоверховных апостолов Петра и Павла была освящена. А на сороковой день по ее освящению Олег умер. Внезапно остановилось сердце. Мне рано утром звонит его сын и просит помолиться:
– Олег, мой отец, умер.
А я со сна все никак понять не мог, что это он говорит о моем добром друге. Ведь его отец был таким крепким и сильным, что мне казалось, будто он вечен.
Я не знаю, как жил этот человек, но ушел он красиво, успев построить храм в память своих боевых друзей. Может, именно для этого Господь его и хранил? Построил и поднялся, встав вместе с ними в единый строй крещеных кровью.
Значок
Маленький квадратик три на три сантиметра, из металла цветом под бронзу. В квадратике лицо мужественного человека, рядом с лицом звезда Героя, и имя – Карбышев Д. М.
Когда-то этот значок был пределом моих детских мечтаний. Наша школа в Гродно носит имя генерала Карбышева. Не знаю как сегодня, но сорок лет тому назад нас, учеников этой школы, за хорошую учебу и соответствующее поведение награждали такими значками. Детская мечта, ведь на нем была выбита Геройская звезда, а мне, мальчику из того времени, тоже очень хотелось быть героем. Учился вроде бы и неплохо, но из-за моего вредного характера эта замечательная награда так и не нашла своего героя, то есть меня. Пишу сейчас и вспоминаю, что те, кто получал этот значок, носили его, и даже в старших классах не стеснялись прикалывать к одежде.
У нас при школе работал музей, в котором были собраны экспонаты о жизни легендарного генерала. Правда, мы, тогдашние пацаны, интересовались подвигом Дмитрия Михайловича совсем немного. Мы знали, что он, попав в плен, не поддался немцам и не стал предателем, и за это враги морозной февральской ночью обливали его водой до тех пор, пока тело генерала не превратилось в одну большую ледяную глыбу.
Конечно, в наших глазах это тоже подвиг, но нам хотелось, чтобы наш герой был летчиком, или танкистом, чтобы он взорвал какой-нибудь штаб, или на худой конец, закрыл грудью амбразуру дота, а так, казалось, что в его подвиге чего-то не хватает, как сказали бы сегодня, «экшена маловато» со взрывами и автоматными очередями.
В школьном музее, как и положено, были свои экскурсоводы, мальчик и девочка. В мое время экскурсоводом был пятиклассник Саша. Маленький упитанный мальчик неизменно с красным галстуком на шее. Зрение у него уже тогда страдало, и Саша носил большие очки в роговой оправе. Очки постоянно сползали с его маленького крючковатого носика, похожего на клювик хищной птицы. Мальчику приходилось часто поправлять очки и при этом потешно морщить носик. Про себя я звал его «совенком».
Совенок хорошо учился и занимал активную жизненную позицию, поэтому его грудь, одну из первых в классе, украсил замечательный значок. Но я часто замечал, что Сашина активность проявлялась еще и в том, чтобы, семеня маленькими ножками вслед за высоченным завучем Сергеем Степановичем, нести его папку или портфель.
За время моей учебы у нас в школе как минимум дважды проходил слет карбышевцев всей страны. Приезжали ребята из Москвы и откуда-то там еще. Было много флагов и пионерских галстуков. И неизменно на всех митингах Саша-Совенок представлял нашу школу, начиная свои выступления словами:
– Дорогие карбышевцы… – и заканчивая: – Мы, карбышевцы, клянемся… – Саша картавил, и поэтому у него выходило «кагбышевцы».
Никто из пацанов нашего класса не стал бы носить за Сергеем Степановичем его портфель, хотя нам бы он его и не доверил. Наверняка учинили бы какую-нибудь шалость. Сергей Степанович отвечал нам взаимной неприязнью, и считал своей обязанностью воспитывать нас при любой возможности. Он почему-то терпеть не мог, когда мы на его уроки приходили с часами на руках. Может, это от того, что владельцы часов постоянно показывали на пальцах всему классу, сколько еще у Сергея Степановича остается минут до конца его воспитательного процесса.
– Дьяченко, что гэта у тебя на руке?
– Часы, Сергей Степанович.
– А хто тебе, дурню, позволил носить часы? Цеглу (кирпич) тябе на руку, Дьяченко, а не часы. Снимай и иди кидай их у помойное ведро.
Под общий смех Дьяченко или кто другой шел через весь класс, демонстративно снимал с руки часы и бросал их в ведро. Это было так смешно, что некоторые из наших сорванцов специально приносили на урок к милейшему Сергею Степановичу папины часы, чтобы потом под общий восторг швырнуть их в помойку.
Однажды, когда я в очередной раз увидел, как Совенок несет портфель завуча, у меня возникло острое желание подойти к «кагбышевцу» и дать ему хорошую затрещину. Вполне возможно, что во мне говорила зависть, ведь у Сашки был значок, а у меня его не было.
Наш директор, Василий Петрович, мечтал установить во дворе школы памятник генералу Карбышеву, и об этом, как об идее-фикс, он говорил нам в течение многих лет. Мы постоянно всей школой зарабатывали на этот памятник. Собирали макулатуру, металлолом, выезжали на поля и убирали картошку, убирали мусор с окружающих школу улиц. Удивительно, но от этой работы не отлынивал даже Мишка Гемельсон, лодырь и фантазер, со своим неизменным приятелем Ежиком Сауком. Да и вообще, нам нравилось собирать металлолом, даже соревновались класс с классом, кто больше притащит. У нас в «Г» классе учились ребята с приводами в милицию и вообще хулиганистые. Их заводила, здоровенный второгодник, Вовка Степанов, вдохновлял своих орлов:
Наш директор, Василий Петрович, мечтал установить во дворе школы памятник генералу Карбышеву, и об этом, как об идее-фикс, он говорил нам в течение многих лет. Мы постоянно всей школой зарабатывали на этот памятник. Собирали макулатуру, металлолом, выезжали на поля и убирали картошку, убирали мусор с окружающих школу улиц. Удивительно, но от этой работы не отлынивал даже Мишка Гемельсон, лодырь и фантазер, со своим неизменным приятелем Ежиком Сауком. Да и вообще, нам нравилось собирать металлолом, даже соревновались класс с классом, кто больше притащит. У нас в «Г» классе учились ребята с приводами в милицию и вообще хулиганистые. Их заводила, здоровенный второгодник, Вовка Степанов, вдохновлял своих орлов:
– Пускай каждый день, с утра до вечера, мы будем собирать металлолом, но обойдем всех.
Так оно и получилось, эти целеустремленные ребята из «Г» класса завалили школу всякой металлической дрянью, и потом еще многие из того района, где стоит наша школа, приходили искать в этих кучах свое пропавшее имущество. Народ рвался к победе всеми возможными способами.
И вот, наконец, был отлит большой бронзовый бюст, который и водрузили на постамент во дворе нашей школы к тридцатилетию победы над фашизмом. Генерала изобразили по грудь, волевое лицо и глаза, смотрящие прямо перед собой. Он был весь устремлен вперед, несмотря на то, что руки у него были связаны. Правда, рук автор не отлил, видимо не хватило нашего металлолома, но в общем замысле это угадывалось.
Размышляю сегодня о той эпопее с памятником и поражаюсь мудрости нашего директора, ведь он от нас не требовал клянчить деньги у родителей, он нас самих заставлял работать. Они все воевали, и наш директор, и Сергей Степанович, а на пиджаке у физика, в день открытия памятника я насчитал четыре ордена Отечественной войны. Директор мудро и ненавязчиво, закладывал в наше сознание образ генерала Карбышева, человека мужества и чести.
А мы тогда еще были глупыми, нам хотелось похулиганить, посмеяться. Уже как-то в мае, когда окна в классах весело распахнулись в предчувствии летних каникул, у нас во дворе возле памятника проходило какое-то мероприятие. То ли это был урок для малышни, то ли гостей принимали, точно не помню. Но помню, как Игорь Кирко, прицелившись, ловко метнул в памятник кусок мела. Мел угодил точно в голову генералу, и полый бюст отозвался на удар звуком, похожим на гудение набатного колокола. Кто-то из наших испугался такой дерзости, кто-то стоял и молчал, Игорька никто не осудил, правда, никто и не поддержал.
Мы тогда еще много чего не понимали и не представляли себе, как сложится наша жизнь. Мы были молоды и веселы, нам хотелось смеяться и радоваться жизни. А взрослая жизнь обещала быть интересной и манила нас к себе распахнутыми объятиями.
После окончания школы мы разбежались в разные стороны, кто-то пошел учиться, кто-то работать. Со временем связи потерялись, и я долго ни о ком ничего не знал. Только однажды, уже после развала Союза, приехав к родителям и включив телевизор, увидел Сашку-Совенка. Он шел вслед за очень большим начальником и нес его папку.
– Вот это здорово, – обрадовался я, – значит, все-таки Сашка чего-то стоит, раз такой человек обратил на него внимание.
Прошло много лет, как мы окончили школу, я к тому времени уже стал священником, и однажды меня пригласили к умирающему старику. Вернее пригласили моего духовника, отца Павла, а он взял меня с собой. Старика звали Василий Иванович.
– Слышь, Сашка, чисто как Чапая, – говорил батюшка. – Я тебя специально с собой взял, «Чапая»-то я давно знаю, но хочу, чтобы он тебе свою историю рассказал, полезно будет послушать.
«Чапай» сидел на диване в бедно обставленной комнатушке. Он был стар и немощен, и тем не менее в его словах и осанке еще ощущалась сила. Свой рассказ он начал с того, что попал на фронт еще в сорок втором. Был командиром отделения автоматчиков. Ему везло, он провоевал почти два года, и ни разу не был ранен. Участвовал в форсировании Днепра, его отделение одним из первых закрепилось на противоположном берегу и до подхода основных сил удерживало плацдарм. Потом от штабных он узнал, что его представили к высокой правительственной награде, но вручить орден не успели. В одной из стычек с противником его контузило, и он пришел в себя уже в немецком плену. Многое испытал бывший сержант, пройдя через пересылочные лагеря, пока, в конце концов, не оказался в Австрии в Маутхаузене.
– Здесь, в лагере я и познакомился с необыкновенным человеком, память о котором пронес через всю мою жизнь. Его имя генерал Карбышев. Маутхаузен был его тринадцатым лагерем, он прошел и через Майданек, и Освенцим. Попал в плен в самом начале войны, под Гродно. Его форты, его укрепрайоны – это, наверное, высшее достижение тогдашней фортификации. Доктор наук, профессор академии Генерального штаба, ему тогда уже было за шестьдесят. Фашисты генералу золотые горы сулили, столько времени уламывали, все надеялись на свою сторону перетащить. А он – ни в какую. В то время, когда наши с ним пути пересеклись, он находился на общем положении со всеми остальными заключенными, точно так же работал и переносил все, как и другие пленные, никаких поблажек. В лагере он руководил сопротивлением, через него мы узнавали новости с фронта. Как же мы ждали победы, как надеялись на наших. Дмитрий Михайлович, даром что пожилой, физически изможденный человек, а дух в нем был настоящего воина. Он нас, тогда молодых, поддерживал, надежду вселял. Ему всю войну предлагали предательство и жизнь, а он выбрал честь и смерть. Ночью 18 февраля 1945 года, уже перед самым освобождением, генерала вывели на лагерный плац, раздели и оставили умирать. Потом фашистам показалось, что умирает он слишком медленно, и его стали обливать водой до тех пор, пока не превратили в ледяную статую. Нас поставили недалеко от плаца и заставляли смотреть на казнь: «Русские свиньи, смотрите, как умирает ваш генерал, и вы обречены и точно так же умрете, – смеялись гестаповцы, а сквозь их смех я слышал голос Карбышева: «Держитесь, товарищи! Нас не забудут!»
Даже смотреть на казнь было страшно, и кто-то стал было отворачиваться, но немцы, словно только того и ждали. Как кто отворачивался, так ему в лицо и стреляли. Я все видел и все помню, и крик генерала до сих пор стоит у меня в ушах.
После освобождения уже наши заталкивали нас в теплушки и отправляли через всю Европу в Сибирь. И еще долгих одиннадцать лет я продолжал оставаться военнопленным. Как выжил, не спрашивай, одно время от этой несправедливости даже руки на себя хотел наложить, но вспоминал генерала и его приказ: «Держитесь!» Вот и держался, не сломался, не подличал, не предавал. В пятьдесят шестом приехал сюда, реабилитировался, поступил на работу. А в начале восьмидесятых приглашают меня в военкомат, и военком подает мне коробочку с орденом Ленина. «Этой высокой наградой вас, уважаемый, Василий Иванович, партия и правительство наградили за форсирование Днепра, только вручить, вот, к сожалению, не успели». Я взял протянутую мне коробочку, долго смотрел на орден, вспоминая все пережитое: «Я отказываюсь от него. После всего того, что мне и моим товарищам пришлось испытать, я не верю этому человеку, и партии его не верю», – и вернул награду назад военкому.
«А какой бы вы орден предпочли, уважаемый, уж не этот ли?» В сердцах произнес военком. И он изобразил у себя на кителе крест, намекая, на то, что я не случайно оказался в плену. «Нет, майор, я никогда не был предателем, а вот, если бы был такой орден – Генерала Карбышева, – я бы тогда его не то что на груди носил, я бы с ним и на ночь не расставался, под подушку бы клал». Повернулся и ушел.
Затаив дыхание, я слушал «Чапая». Подумать только, он лично знал человека, который в моем представлении мог быть только памятником.
Через несколько месяцев звонок из дома:
– Саша, твои одноклассники собираются на встречу выпускников, хотят юбилей отметить, интересуются, может, приедешь?
Я приехал и мы встретились. Двойственное чувство испытываешь от встречи с одноклассниками. С одной стороны, это радость, а, с другой – понимаешь, что лучше бы и не встречаться, потому, что встретились, а говорить не о чем. Все, что нас когда-то связывало, осталось в далеком прошлом. Уж и страны той нет, в которой мы росли, и нет той догмы, в которую нас учили верить. Но что-то продолжает нас объединять, но что?
Кто-то из ребят не нашел себя в новом мире, сильно сдал и начал пить, кто-то потерял самых близких, и было видно, что держится из последних сил. Многие из наших в поисках счастья разбрелись по всему миру: Циля уехала в Израиль, Женька Гемельсон – в Штаты, Ежик Саук живет в Польше, Алик Бородин – в Канаде, обычная география нашего поколения. Я уже не говорю о тех, кто уехал учиться в Россию и на Украину, да так там и остался.
Мне хотелось поддержать друзей моей юности и сказать им что-то вроде: «Ребята, не падать духом, мы же русские, мы прорвемся!» Но по большей части, мы как раз-то и не были русскими. Сказать, мы православные? Тоже не в точку, как минимум половина из нас католики и иудеи. Кто же мы? Советские? Тоже неправда, никто из нас всерьез не верил в коммунистическое завтра. И вдруг, словно озарение: