– Ну, что ты все бегаешь от меня, Дьяченко? Не хочешь, значит, в отпуск ехать? Ладно, пускай другие едут.
И мне хватило наивности ответить этому человеку:
– А я выпускные на пятерки сдам и по закону поеду.
У нас в учебке была такая договоренность: сдаешь выпускные экзамены на отлично, едешь в отпуск. Особист мне даже ничего и отвечать не стал, просто повел плечами, что, наверное, означало «идиот», и пошел.
Выпускные я действительно сдал блестяще, но перед объявлением оценки за последний экзамен, в учебный класс зашел мой злой гений. Потом нам зачитали результаты. И я услышал: «курсант Дьяченко – удовлетворительно». Так было обидно. Когда мы выходили из класса, я увидел его. Лобков стоял и ждал. Потом подошел ко мне и улыбнулся: что, мол, съездил в отпуск?
Служить было тяжело и в первую очередь потому, что почти не было возможности пообщаться с кем-то, именно, что называется, по душам, а в армии это так важно. Любой собеседник мог оказаться потенциальным доносчиком. Точно так же, по этой же причине, мои товарищи опасались и меня. Мы не доверяли друг другу.
Всякий раз, когда кто-нибудь из ребят ехал в отпуск, мы, как правило, пользовались возможностью передать с отпускником письмо домой. Он доезжал до Москвы и опускал там корреспонденцию в цивильный ящик и таким образом наши послания миновали перлюстрацию. Обычно с такой оказией мы старались переслать фотографии. Их делали здесь тайком, поэтому фотки и изымали. Один раз вот так передали письма с очередным отпускником, а он взял и отнес их куда надо. Многих потом наказали. Я тогда думал про того парня, что ребят заложил, – зачем, ведь все равно второго отпуска не дадут! По привычке, наверно.
Однажды в этой самой первой роте, уже перед их выпуском произошел случай, над которым можно и смеяться, а можно и заплакать.
В роте было пять учебных взводов, и соответственно пять замкомвзводов. Во время службы, понятное дело, между ними случались какие-то трения, недоразумения, а уже скоро разъезжаться. Не хотелось им увозить обиду друг на друга. Вот и пришли они все вместе к старшине и предлагают:
– Старшина, всем нам скоро расставаться, надо как-то по-человечески проститься. Давай купим водочки и у тебя в каптерке ночью посидим.
Старшина поддержал и организовал стол. Посидели ребята, попросили друг у друга прощения, обнялись, расцеловались и довольные собой пошли отдыхать.
А наутро ротный строит подразделение и говорит:
– Ну что вы за люди такие?! – И рассказывает всей роте историю о том, как пятеро замкомвзводов решили перед отъездом помириться и хотя бы один раз за службу почувствовать себя боевыми товарищами. После того, как они уже разошлись по койкам и легли спать, то стала им каждому приходить в голову одна и та же мысль, что я-то вот, конечно, ничего ротному об этом ночном распитии не доложу, а ведь Иванов-то доложит, а уж Петров, так тот точно застучит. Пожалуй, нужно их опередить. – И что вы думаете? – продолжает ротный, – все пятеро ваши командиров пришли ко мне еще до подъема, и каждый настучал на остальных. Ну, вот что вы за люди такие? Как же вы на гражданке жизнь продолжите?
Уже на стажировке в войсках я служил в штабе одного из военных округов. Там и познакомился с одним солдатом взвода охраны. Этот взвод занимался охраной главных помещений штаба и самого командования. Командиром взвода был прапорщик, который подчинялся непосредственно начальнику особого отдела, а тот парень, с которым я познакомился, был у него водителем. Смотрю, а он в пакет осторожно укладывает пустые бутылки из под водки.
– Ты чего это, – спрашиваю его, – бутылки сдавать собираешься?
– Нет, – отвечает. – На этой таре отпечатки пальчиков моего командира, вот я и рапорт по этому поводу уже подготовил.
И протягивает мне тетрадный листок в клеточку, на котором было написано приблизительно следующее: такого-то числа прапорщик Иванов в рабочее время в служебном автомобиле совершил распитие двух бутылок водки, а потом проспал до вечера в этом же самом автомобиле. Порожние бутылки с отпечатками пальцев прапорщика Иванова к рапорту прилагаются. Читаю и не понимаю:
– Это что такое? Зачем?
– А в увольнение хочу сходить, – отвечает. – Начнет артачиться, я ему рапорт и предъявлю, и бутылочки пустые, тоже предъявлю. Он никуда и не денется.
Мы с ним разговорились, и оказалось, что у них во взводе все солдаты имели такие хитрые блокнотики. В них они заносили компромат на всех остальных сослуживцев. Прямо по фамилиям, он мне показывал, и на прапорщика тоже. И вот когда кому-нибудь нужно было о чем-то попросить товарища, то он доставал свою книжечку и сперва зачитывал ему весь собранный на него компромат. Если тому, как в карточной игре, не хватало козырей выдвинуть взаимные обвинения, то приходилось идти навстречу. Информация друг на друга могла и перепродаваться. Короче, жили они весело. Неудивительно, что и дедовщина у них во взводе была зверская, так они искренне друг друга ненавидели. Вот как можно людей оскотинить.
Когда в девяностые уходила эпоха, я радовался, что вместе с ней уходит и то, что я всегда считал низким, недостойным свободного человека. Мы отрекались от тоталитарного прошлого, и наши дети будут расти совершенно другими людьми. Но только потом стал понимать, что, для того чтобы стать свободным, нужно стать личностью. А личность формируется в отношениях с Богом. Личность – это прежде всего понятие религиозное.
На днях подходит ко мне одна наша прихожанка, у нее сын сейчас отбывает срок в одной из исправительных колоний. Одно время пацан воевал в горячей точке. Видимо, там его психика и повредилась. Сначала наркотики стал принимать, а в конце концов и человека убил. Сидит уже лет восемь. Мать его периодически навещает. Рассказывает:
– Меня мой Валерка спрашивает: «Мать, что у вас там, на воле с людьми происходит? Кого вы к нам в зону присылаете? Откуда они такие берутся? Через одного не пойми, чем занимаются, все друг дружку пассами лечат, мол, они экстрасенсы. Сектанты, что ли, какие? Фашисты появились. Один родную мать убил на почве национальной нетерпимости. Она ему, видишь ли, сказала, что люди других национальностей тоже люди, нет плохих национальностей, есть плохие люди. Не смог он этого вынести. Дочь стала за мать заступаться, так он и сестру убил. И самое главное, мать, я с таким еще не сталкивался. Эти новопришедшие, вот смотришь на них, руки тебе готовы целовать, угодничают, шестерят, но как только что за тобой заметят или услышат, так и бегут тебя закладывать. Раньше, и это ни для кого и не было секретом, в каждом отряде были свои осведомители. Их знали и при них старались ничего лишнего не говорить, да и вообще, поменьше с ними общаться. А эти никого не таятся. Они прямо-таки ждут, когда ты в чем-нибудь проколешься, и наперегонки спешат донести. Уж и администрация не знает, что с ними делать. Слух идет, хотят, мол, старосидящих от новопришедших отделить, настолько мы с ними разные. Мать, а мне ведь через несколько лет на волю выходить. И ты знаешь, как подумаю, в кого вы за эти годы успеете превратиться, страшно становится. Как же мне тогда жить среди вас?»
За себя, и за того парня
Я люблю мой Гродно, город, который считаю своей малой родиной и куда я переехал вместе с родителями еще восьмилетним мальчиком. Здесь прошло мое детство, моя юность. Не все вышло так, как бы хотелось и как я планировал. Не получилось стать офицером: в последний момент, наперекор всей логике событий, я взял тайм-аут и поступил в сельхозинститут.
Неожиданно для себя я так увлекся прикладной биологией, что перестал и помышлять о карьере военного. Учеба в институте, новые взрослые товарищи – все это было совсем по-другому, чем в школе. Мы работали в студенческих стройотрядах, занимались в научных кружках и ставили опыты на животных, ездили в Минск на профильные олимпиады. Все это было здорово. Каждое утро я спешил на автобус, ехал на лекции. Потом, вместе с другими студентами в перерывах между занятиями мы мчались из одного учебного корпуса в другой. И везде успевали, даже про буфет не забывали. Мы были молоды, и нам было весело.
Так незаметно пролетели пять лет, а потом мы готовились к защите дипломов и просиживали часами в читалках библиотек. И вот наконец защита. Почему-то я защищался 8 марта, в праздничный нерабочий день. А после защиты, уставший и немного грустный, шел не спеша привычным маршрутом по дороге, где мне был знаком каждый камешек. И в этот момент я подумал: «Все, Саша, твоя беззаботная юность закончилась, и ты вступаешь во взрослую жизнь. Через месяц-полтора тебя призовут в армию, и ты уже не скоро вновь увидишь эти здания, пройдешь этими улицами и почувствуешь под ногами привычную неровность камней этой старой булыжной мостовой».
Через две недели нам вручали дипломы, а еще дней через десять мне вручили повестку в военкомат. До призыва оставалось еще больше месяца. Мне не хотелось сидеть дома без дела, и тогда я решил поехать по месту своего распределения, пожить в колхозе хотя бы пару недель.
Через две недели нам вручали дипломы, а еще дней через десять мне вручили повестку в военкомат. До призыва оставалось еще больше месяца. Мне не хотелось сидеть дома без дела, и тогда я решил поехать по месту своего распределения, пожить в колхозе хотя бы пару недель.
В деревню я отправился первого апреля, в день смеха и день рождения моей мамы. Деревня как деревня, колхоз, правда, не миллионер, но так все чистенько, дома деревянные, и аккуратно покрашенные. Вот только людей почему-то нигде не было видно. Подхожу к центру, смотрю, а на площади, возле колхозной управы, толпа народу. И стоят они молча, никто не улыбается. Вокруг тишина, даже привычного шума моторов не слыхать.
Стал подходить к людям, и они почему-то расступились. Прямо передо мной на возвышении стоял большой закрытый гроб, а слева и справа от него – солдатики в парадной форме с автоматами в руках. В то время я даже и перекреститься-то не умел, понимал, что нужно как-то отреагировать, но не знал как. И потом, все это случилось так неожиданно, что я невольно отпрянул назад. Тогда я еще боялся мертвых.
Уже после похорон председатель колхоза рассказал мне о том, что как раз в этот самый день моего к ним приезда вернулся домой из Афгана их деревенский паренек, только, правда, в цинковом гробу. Аккурат 8 марта он получил пулю в живот… После ранения он, еще с неделю промучившись в госпитале, умер. В свое время колхоз посылал его учиться к нам в институт, но знаний поступить у пацана не хватило. Решил, что потом, после армии, через рабфак поступит. Отучится и вернется в родную деревню.
Две недели я гулял по окружающим деревню полям и лесам, смотрел, как живут люди, а потом предъявил председателю повестку. – Так тебе в армию? Ну что же, иди, служи, будет желание, приезжай к нам. А пока – удачи тебе, солдат.
Помню, как возвращался домой. Автобус запаздывал, ждать пришлось долго. Потом трясся в хвосте старенького пыльного «Икаруса», людей было мало. Сзади меня сидели двое призывников и пили самогон, закусывая домашней «пальцем пиханой» колбасой. А у меня нечего было поесть. Я как увидел ту колбасу, так у меня все внутри заныло от голода. А ребята, словно, это поняли и протянули мне полстакана свекольного самогона и целый круг колбасы с хлебом. Я с отвращением выпил этот вонючую «цукровку». Ну не обижать же ребят, правда? Зато потом колбасы поел.
Сперва ехал и думал об этих ребятах, что тоже вместе со мной скоро наденут солдатскую форму, а потом, почему-то, вспомнил того парня, которого хоронила деревня в день моего к ним приезда. Стал вспоминать рассказанное председателем и сопоставлять даты его ранения и смерти. И у меня выходило, что он был ранен в день моей защиты, потом, всю неделю, пока мы с друзьями праздновали окончание учебы, он умирал в госпитале, теряя сознание от боли.
А ведь он пытался поступить к нам в институт, мечтал стать агрономом или зоотехником и работать у себя деревне. Не поступил и ушел воевать. Но ведь это я должен был стать военным, я должен был идти воевать, а не он. Но если я не пошел, то пошел этот деревенский мальчик, кто-то, ведь, все равно должен был идти. А что, если это мы с ним поменялись судьбами, и он, получил предназначенную мне пулю? А я даже имени его не знаю. Нет, нет, – убеждал я себя, – такого не может быть. Это в тебе самогон говорит.
В день отправки прибываю в военкомат. Прапорщик, недовольный моим внешним видом, велит постричься наголо. Связался с отцом:
– Пап, ты бы позвонил военкому, а то меня тут наголо хотят оболванить.
На что отец мне спокойно отвечает:
– Будь как все, сынок, стригись, это не больно.
Прошло три года после окончания института. Я уже отслужил срочную, получил офицерское звание. Неожиданно мне в полудобровольном порядке предложили, в силу создавшихся тогда обстоятельств, послужить в армии еще два года, но уже офицером. Я тогда решил, что это моя судьба, и не противился. Когда писал рапорт, то рука, словно, сама собой приписала в самом конце просьбу направить меня в ограниченный военный контингент в ДРА, или просто в Афган. Но меня оставили служить недалеко от дома.
Прошло несколько месяцев, звонит мне из Москвы мой начальник и задает вопрос:
– Как ты смотришь, если мы предложим тебе поехать в Афганистан на два года?
«Вот она, судьба, – подумалось мне, – никуда от нее не уйдешь».
– Да, конечно, – отвечаю, – я согласен.
Стал готовить документы, собирался было сделать необходимые прививки, но недели через две – отбой.
– Ты же у нас двухгодичник, а туда нужен кадровый офицер.
– Товарищ полковник, ничего страшного, я готов и переслужить.
– Спасибо, Саша, но, увы, отбой.
Значит, все-таки, не судьба.
При подготовке кандидатов в такого рода командировки, наше начальство всегда имело ввиду несколько кандидатур. Моим дублером был лейтенант, который служил тогда в Звездном городке. Как мне потом рассказывали, после того, как ему объявили о предстоящей поездке, он, то ли от радости, то ли с горя, напился и устроил дебош. Когда на его усмирение был прислан военный патруль из трех человек, то мой дублер вступил с ними в неравный бой.
На следующий день дебошир предстал перед начальником отряда космонавтов и одновременно командиром тамошнего гарнизона, генералом Джанибековым. После разговора с ним лейтенант вместо Афгана отчалил куда-то в Забайкалье.
После тех событий прошло всего несколько лет, но уже успела смениться целая эпоха, и я, неисправимый тугодум, не вписавшись в новейшее время, вновь взял тайм-аут и пошел работать на железку. Первая чеченская кампания застала меня именно там. Вспоминаю эти бесконечные воинские эшелоны, идущие через наш железнодорожный узел. Веселые улыбающиеся офицеры, задающие чаще всего один и тот же вопрос: «Слышь, мужик, где у вас тут можно купить?»
Я с интересом заглядывал в окна пассажирских вагонов, в которых размещался рядовой состав, парни приветственно махали мне руками и тоже улыбались. В вагоны вход свободный, никакого охранения. Словно, ребята не на войну – на пикник едут.
После войны те же самые составы возвращались домой. Белым днем мимо нашей будки обогрева тепловоз тащит поезд с бойцами. Пассажирские вагоны расписаны зубной пастой огромными надписями с многочисленными восклицательными знаками: «Мы вернулись!!!» В тамбурах каждого вагона в бронежилете с каской и автоматом наизготовку стоят солдаты. В окнах ни одной улыбки, никаких приветствий. Они просто смотрят на нас, и все.
Мне нужно работать, подхожу к вагонам. Солдат угрожающе наводит на меня автомат. Спрашиваю:
– Ты чего, браток? Здесь тебе уже не Чечня, до Москвы осталось меньше ста километров.
Он словно не слышит и упирается дулом мне в грудь. Я отхожу и жду офицера. Только после его команды удается подойти к вагонам.
Тогда в памятном для всех январском девяносто пятого года штурме Грозного погиб Игорь Сорокин, наш земляк, сын военкома. Я потом, уже став священником, был у них дома, на могиле служил. В комнате Игоря, на стене, возле его фотографии, висит орден Мужества. Мать рассказывала, что гроб по ее настоянию открыли. Она сама омыла тело сына и трогала на его груди раны от автоматной очереди.
Какое испытание в жизни человека! Ведь отец Игоря, военком, мог сына от армии так запрятать, что и с собаками бы не нашли. Вот только как бы он тогда посылал на войну чужих детей, какое бы имел на это моральное право? И все-таки кровиночку-то свою не уберег, а мог бы. Как, наверное, ему бывает больно только от одной этой мысли! Вот ведь как по жизни получается, чтобы самому оставаться человеком, порой приходится жертвовать самым дорогим.
А потом привезли Женьку, его многие здесь знали. Он погиб в том же Грозном, в тот же год. На его глазах снайпер подранил солдата и тот лежал на простреливаемом пятачке, истекая кровью. Женька мучился, что не в силах помочь сослуживцу. И не то чтобы раненый был ему другом, просто по-другому не мог. Наконец, в какой-то момент он все-таки не выдержал и пополз к раненому. На что в таких обстоятельствах рассчитывает человек? Может он надеялся на какое-то внутреннее благородство противника? Женька уже дополз и даже стал тащить раненого к нашим позициям, но снайпер и подранил бойца, чтобы на него, словно на подсадную утку, выманивать из укрытия других.
Когда Женька упал, то своим телом закрыл товарища, и того под прикрытием темноты удалось спасти.
Мать Женьки, а это был ее единственный сын, пришла в те дни в наш храм. Маленькая, нескладная, дрожащим от волнения голосом она разговаривала с отцом Нифонтом. Оказалось, что парень не был крещен. До армии, как-то и не думал на эту тему, а когда получил вызов в военкомат, решил-таки креститься, но сроки призыва внезапно переиграли и Женька спешно ушел, так ничего и не успев.
Помню, как батюшка ей ответил:
– Как же мы молиться о нем будем, мать, ведь он же у тебя не крещен? – Батюшка что-то еще говорил, но я запомнил вот эти слова: – Он погиб у тебя, как герой, но ты в свое время не научила его верить, не привела креститься. Так сейчас его душа пошла бы на Небо, но ты своим нерадением погубила его.