— Ну и дела! — произнес отставной пахарь тиллитудлемской фермы. — Да ведь это же ни на что не похоже, чтобы добрых людей возили, как нас с вами, по всей стране, словно они какая-нибудь диковина.
— Мне очень прискорбно, Кадди, видеть вас в таких обстоятельствах, — сказал Мортон, который, при всех своих горестях, не утратил сострадания к несчастью другого.
— И мне тоже, мистер Генри, — ответил Кадди,— и за вас и за себя, но от этого нам легче не станет. За меня будьте спокойны, — продолжал арестованный земледелец, находя утешение в разговоре, хотя ему было отлично известно, что этим беде не поможешь,— за меня будьте спокойны, на мне вины нет, и держать меня не за что: в жизни не вымолвил я ни слова ни против нашего короля, ни против священников, но моя бедная матушка — та не смогла сдержать свой старый язык, и, видать, нам обоим придется поплатиться за это.
— Разве и ваша мать арестована? — рассеянно спросил Мортон.
— А как же! И она, словно какая невеста, скачет за вами, рядом с этим старым хрычом проповедником, которого они называют Габриелем Тимпаном,— посадил бы его дьявол в этот самый тимпан! — ведь из-за него все дело и вышло. Видите ли, не успели нас прогнать за порог дома в Милнвуде, как ваш дядюшка и его хозяйка захлопнули дверь и заперли ее на засов, точно мы какие-нибудь прокаженные. Тут я и говорю матери: «Куда нам податься? Всякая нора и дыра теперь нам с вами заказаны — ведь вы оскорбили мою старую госпожу и принудили солдат взять молодого Милнвуда». А она говорит: «Не падай духом, сынок, но препояшись мечом на выполнение великой задачи этого дня и ратуй, как подобает мужу, на стенах ковенанта».
— И вы, наверное, отправились на собрание?— спросил Мортон.
— Вы еще про это услышите, — продолжал Кадди,— так вот, не придумав ничего лучшего, мы отправились к одной старой бабке, такой же полоумной, как моя мать, и там нам дали немного похлебки и овсяных лепешек; но сначала они прочитали уйму молитв и пропели кучу псалмов — сдается, им хотелось задурить и меня, только с досады я еще больше проголодался. И они подняли меня утром чуть свет, и я должен был — хочешь не хочешь — тащиться с ними на большое собрание их народа у Мирских ключей; и там этот парень Габриель Тимпан кричал им со склона холма, чтобы они, не колеблясь, поднялись ратовать и пошли на бой в этот Римский Гилеад или еще какое-то место. Ах, мистер Генри, ну и наворотил же им этот дед! Его было слышно за целую милю, само собою, по ветру. Он ревел, как корова на чужом выгоне. Так вот, думаю я, нет в нашей округе места, которое прозывалось бы Римский Гилеад, это где-ни-будь на западе, в пустошах. И пока мы дойдем туда, я уж как-нибудь улизну с моей старой матерью, потому что мне вовсе не хочется сломать себе шею из-за какого-то там Габриеля Тимпана. Так вот, — продолжал Кадди, отводя душу подробным рассказом о своих злоключениях и не задаваясь вопросом, насколько внимательно слушает его Мортон, — так вот, под конец проповеди, когда она мне просто ужас как надоела, кругом пошли разговоры, что подступают драгуны. Одни побежали, другие давай кричать: «Стой!», а некоторые вопили: «Долой филистимлян!» Тут я к матери, чтобы потихоньку да полегоньку удрать с нею подальше, пока на нас не набросились красные куртки, но мне было бы легче погнать без стрекала нашего старого тиллитудлемского вола, что ходит передним в упряжке; черта с два, она и с места не сдвинулась. Мы были в тесной ложбинке, и поднялся густой-прегустой туман, и драгуны могли бы нас не заметить, попридержи мы свои языки; куда там, держи карман шире! Словно старый дед Габриель сам по себе не поднимал столько шуму, что мог разбудить покойника, они как завоют псалом, да так, что вы могли бы их слышать, находясь хоть в Ланрике! Так вот, чтобы длинную басню маленько укоротить, вижу я, сам молодой лорд Эвендел скачет, что только коню его вмочь, а за ним десятка два красных курток. Двое-трое из наших ребят стали отбиваться от них, и тут же их порешили, и они приняли венец мученический, но большого урону все-таки не было, потому что Эвендел крикнул, чтобы нас разгоняли, но однако ж щадили жизнь.
— И вы не сопротивлялись? — спросил Мортон, быть может, думая, что сам он встретил бы лорда Эвендела совсем по-другому.
— По правде говоря, нет, — ответил Кадди, — я заслонил собою мою старуху и стал просить о пощаде, но двое в красных куртках наскочили на нас, и один из них уже собирался огреть мою матушку своим палашом. Тут я поднял дубинку и сказал, что надаю им, как следует. Тогда они оборотились против меня и начали размахивать палашами, а я стал защищаться, как мог, и продержался, пока не подоспел лорд Эвендел, а когда он приблизился, я ему крикнул, что я — работник из Тиллитудлема, — вы и сами хорошо знаете, у нас поговаривали, что он заглядывается на молодую хозяйку, — и он приказал, чтобы я бросил дубинку; так они и задержали нас с матушкой. Кто знает, может статься, нас бы и отпустили, но только этого Габриеля Тимпана поймали совсем возле нас; он был верхом на лошади Эндрю Уилсона, а та прежде ходила под драгунским седлом, и чем сильнее старик ее шпорил, тем быстрее упрямая скотина неслась навстречу драгунам. Так вот, когда моя мать и он сошлись вместе, они возьми и начни осыпать этих солдат ругательствами, да какими! И досталось же им на орехи! Отродье вавилонской блудницы — это было, пожалуй, самое ласковое, что они изрыгнули. Те снова озлились и нас троих забрали с собой для острастки, как это у них называется.
— Это — гнусное, отвратительное насилие, — сказал Мортон, обращаясь скорее к себе, чем к своему собеседнику. — Предо мною несчастный миролюбивый парень, пошедший на собрание пресвитериан только из сыновней почтительности, и за это его заковали в цепи, словно вора или убийцу, и он умрет, возможно, от руки палача без судебного разбирательства, хотя наши законы не отказывают в нем даже наихудшему из злодеев! Быть свидетелем этого произвола, а тем более жертвой его — да от этого закипит кровь в самом смиренном и покорном рабе.
— Конечно, — отозвался Кадди, внимательно выслушав и лишь частично поняв горькие слова Мортона, вырвавшиеся из его жестокой оскорбленной души,— разумеется, о властях не полагается говорить плохо, моя старая леди повторяла это не раз и, конечно, имела на то полное право, потому что и она тоже вроде как власть; и, по правде сказать, я очень терпеливо слушал ее, потому что, окончив учить нас нашим обязанностям, она приказывала, бывало, угостить нас стопочкой водки и капустной похлебкой или еще чем другим. Но черт с нею, с водкой, капустой и чем другим — эти лорды, что сидят в Эдинбурге, жалуют нас не больше, чем кружкой холодной воды, а все же рубят нашему брату головы, и вешают нас, и травят, напуская на нас своих негодяев, и грабят, забирая все, что найдут, и даже последнюю одежонку, словно мы какие преступники. Не могу сказать, чтобы это было мне по сердцу.
— Было бы странно, Кадди, если бы вы думали об этом иначе, — ответил Мортон, подавляя внутреннее волнение.
— А что хуже всего, — продолжал бедный Кадди,— так это наглость, с какою красные куртки подкатываются к девчонкам и отнимают у нас наших милых. Сердце у меня сжалось, когда сегодня во время завтрака проезжали мы мимо тиллитудлемской фермы, и я увидел, как из трубы нашей хижины вьется дымок, — ведь я знал, что кто-то другой, а не моя старая мать хлопочет у очага. Но мое сердце сжалось еще сильнее, когда я увидел, как этот подлец Том Хеллидей целует у меня на глазах Дженни Деннисон. Удивляюсь, откуда у женщин столько бесстыдства, чтобы позволять себе подобные вещи; но они так и льнут к красным курткам. Я и сам думал было пойти в солдаты, считая, что иначе не заполучу Дженни; а может, и не хорошо так уж ее ругать; может, это ради меня позволила она Тому помять ленты у себя в волосах.
— Ради вас? — спросил Мортон, начиная проникаться интересом к тому, о чем рассказывал Кадди, так как ему показалось, что история Кадди и его собственная поразительным образом напоминают друг друга.
— Вот именно, Милнвуд, — ответил Кадди, — ведь бедняжка потому и любезничала с этим чертовым парнем (будь он проклят, если позволено так выражаться), чтобы подойти поближе ко мне; и она сказала, что молит бога не оставлять меня помощью, и хотела сунуть мне денег; готов поручиться, что это была добрая половина ее жалованья и наградных, потому что остальное она истратила на приколки и кружево, когда ходила смотреть как мы с вами стреляем в «попку».
— И вы взяли у нее деньги, Кадди? — спросил его Мортон.
— Нет, Милнвуд, не взял; я был такой дурак, что швырнул их обратно. Сердце мое не стерпело, когда я увидел, как этот парень обхаживает и целует ее, и я не смог удержаться. Но тут я сглупил — деньги пригодились бы и моей матери и мне самому, а она все равно их истратит на тряпки и на всякие пустяки.
— Ради вас? — спросил Мортон, начиная проникаться интересом к тому, о чем рассказывал Кадди, так как ему показалось, что история Кадди и его собственная поразительным образом напоминают друг друга.
— Вот именно, Милнвуд, — ответил Кадди, — ведь бедняжка потому и любезничала с этим чертовым парнем (будь он проклят, если позволено так выражаться), чтобы подойти поближе ко мне; и она сказала, что молит бога не оставлять меня помощью, и хотела сунуть мне денег; готов поручиться, что это была добрая половина ее жалованья и наградных, потому что остальное она истратила на приколки и кружево, когда ходила смотреть как мы с вами стреляем в «попку».
— И вы взяли у нее деньги, Кадди? — спросил его Мортон.
— Нет, Милнвуд, не взял; я был такой дурак, что швырнул их обратно. Сердце мое не стерпело, когда я увидел, как этот парень обхаживает и целует ее, и я не смог удержаться. Но тут я сглупил — деньги пригодились бы и моей матери и мне самому, а она все равно их истратит на тряпки и на всякие пустяки.
За этим последовало продолжительное молчание. Кадди, вероятно, предавался сожалениям о том, что пренебрег щедростью своей милой, тогда как Мортон усиленно размышлял, каким образом мисс Белленден удалось добиться от лорда Эвендела помощи в его деле.
Может быть, подсказывала ему пробудившаяся надежда, он слишком поспешно и ложно истолковал то влияние, которое она имеет на лорда Эвендела. Имел ли он право так сурово ее осуждать, если ради спасения его жизни она прибегла к притворству и позволила этому знатному офицеру лелеять надежды, которым не суждено сбыться? Или, быть может, она обратилась с призывом к великодушию лорда Эвендела, которым, по общему мнению, он отличался, и, задев в нем честь, побудила его спасти жизнь своего более удачливого соперника?
Все же случайно подслушанные слова не давали ему покоя, и он возвращался к ним снова и снова, и боль от этого была столь же мучительна, как от укуса ядовитой змеи.
«Она ни в чем ему не откажет», — вспоминалось ему. Можно ли яснее и определеннее выразить свое обожание? Язык любви в устах девушки не знает более сильного выражения. Она потеряна для меня, потеряна окончательно, и мне не остается ничего больше, как мстить за мои собственные несчастья, за насилия, которым ежечасно подвергается моя родина.
Кадди размышлял, по-видимому, о том же, хотя и в более простой форме. Во всяком случае, он неожиданно спросил шепотом Мортона:
— Как по-вашему, было бы очень нехорошо удрать от этих ребят, если бы выпала такая удача?
— Напротив, — ответил Мортон, — как только представится подходящий случай, я не премину им воспользоваться.
— Мне очень приятно слышать это от вас, — сказал Кадди, — правда, я человек бедный и темный, но я думаю, что не такой уж великий грех вырваться, употребив силу, лишь бы дело успешно закончилось. Я, знаете, такой человек, что не побоюсь рукопашной, если дойдет до нее; но наша старая леди назвала бы это неповиновением королевской власти.
— Я буду сопротивляться любой власти на свете,— заявил Мортон, — любой власти, деспотически попирающей права свободного человека, закрепленные хартией; и я решил, что не позволю бросить себя без достаточных оснований в тюрьму или, быть может, вздернуть на виселицу, и сделаю все, что сумею, чтобы спастись от этих людей хитростью или силой.
— То же и у меня на уме, когда бы только мы смогли это выполнить. Но то, что вы говорите о хартии, касается лишь таких, как вы, из господского звания, а мне до этого далеко, раз я простой батрак и ничего больше.
— Хартия, о которой я говорю, — возразил Мортон,— принадлежит всем шотландцам и даже самому последнему среди них. Это — свобода от кнута и тюрьмы, провозглашенная, как вы можете прочесть в священном писании, не кем иным, как апостолом Павлом, и ее обязан отстаивать всякий, рожденный свободным, как ради себя самого, так и ради своих соотечественников.
— Так вот оно что, сударь! — сказал Кадди.— Много утекло бы воды, прежде чем леди Маргарет или моя матушка отыскали бы в библии такие мудрые вещи. Госпожа моя — та всегда повторяла, что кесарю надо воздавать кесарево, а что до матери, то она совсем спятила со своим пресвитерианством. Наслушавшись болтовни обеих старух, я ничего больше не понимаю; но если бы мне удалось найти джентльмена, который взял бы меня к себе в услужение, я стал бы, уверен в этом, совсем другим человеком; и ваша честь, может быть, вспомните об этих моих словах, когда выйдете из заточения, и тогда вы возьмете меня к себе камердином.
— Камердинером, Кадди? — ответил Мортон.— Увы! Это было бы довольно печально для вас, даже если бы мы были свободны.
— Понимаю, о чем вы толкуете, вы думаете, что я деревенщина и что из-за меня вам будет стыдно перед людьми. Ну так знайте: я сметлив и понимаю с одного слова, и все, что можно сделать руками, всему этому я легко научился, только вот читать, писать да считать — тут дело совсем другое; и вы не найдете другого, кто играл бы лучше меня в футбол; да и палашом я действую не хуже капрала Инглиса. Как-то я уже продырявил ему башку, даром что теперь он так важно едет за нами. А что, если вы не останетесь в нашей стране? — сказал он, внезапно оборвав свою речь.
— Очень возможно, — ответил Мортон.
— Я не возьму с вас ни гроша. Видите, я мог бы поместить матушку у ее старшей сестры, тетушки Мег, в Глазго, в Гэллоугейте, и, думаю, ее там не сожгли бы, как ведьму, и не дали бы ей помереть с голоду, и не повесили бы, как рьяную пресвитерианку; там, говорят, городской старшина заботится о таких одиноких, покинутых бедняках. А мы с вами могли бы уехать и поискать свое счастье, как в этих старых дурашливых сказках о Джоке, что разил великанов, и Валентине и Орсоне; а потом мы бы возвратились в веселую, как поется в песне, Шотландию, и я снова надел бы ходули и так бы разворотил пар на славных заливных лугах в Милнвуде, что не жалко было бы выставить целую пинту, лишь бы на это взглянуть.
— Боюсь, — сказал Мортон, что у нас, мой добрый друг Кадди, очень мало надежды возвратиться к своим прежним занятиям.
— Что вы, сударь, что вы! — ответил Кадди. — Никогда нельзя поддаваться унынию — и разбитый корабль добирается иной раз до берега. Но что я слышу? Лопнуть мне тут же на месте, если моя старуха снова не принялась за свою проповедь! Знаю я ее голос, как начнет она сыпать словами писания,— точно ветер воет на чердаке; а вот и Тимпан также взялся за работу. Господи боже! Разозлись только солдаты, и они порешат их обоих, да и нас с вами в придачу.
Беседа их действительно была прервана каким-то раздавшимся за их спинами не то ревом, не то мычанием, в котором можно было разобрать голоса проповедника и старухи, один — напоминавший ворчанье фагота, другой — повизгиванье надтреснутой скрипки. Сперва оба престарелых страдальца довольствовались взаимными соболезнованиями, сетуя на свои несчастья и негодуя в весьма сдержанных выражениях; но, изливая друг перед другом душу, они распалялись все больше и под конец не могли сдерживать душивший их гнев.
— Горе, горе вам, трижды горе, кровожадные насильники и тираны! — кричал почтенный Габриель Тимпан. — Горе, горе вам, трижды горе и до того, как сломаны будут печати, и раздастся трубный глас, и изольют влагу сосуды!
— Так... так... Да почернеют их окаянные рожи, да поразит их господь в день суда небесного десницей своею! — раздался, словно эхо, пронзительный альт старой Моз, исполнявшей партию второго голоса в этой фуге.
— Истинно говорю вам, — продолжал проповедник,— ваши походы и ваши набеги, фырканье ваших коней и горделивая поступь их, ваши кровавые, варварские и бесчеловечные злодейства, то, что вы глушите, умерщвляете и растлеваете совесть несчастных созданий божьих кощунством и отвратительными соблазнами,— все это восходит от земли к небу, словно гнусный и отвратительный вой святотатца, и приблизит час расплаты и гнева. Кха... кха.. кха... — Поток его слов прервал приступ сильного кашля,
— А я говорю, — кричала Моз, тем же тоном и почти одновременно с проповедником, — что хоть дыхание у меня старое, и одышка, и при такой быстрой езде...
— Черт подери! Хоть бы они перешли на галоп,— сказал Кадди. — Уж он заставил бы ее придержать язык.
— Да... да... хоть дыхание мое старое и тяжелое,— продолжала выкрикивать Моз,— не перестану я клеймить вероотступничество, измену, ереси и колебания в нашей истинной вере. Я возвышу мой голос против всякого угнетения, против того, чему еще придет час возмездия.
— Помолчи, прошу тебя, помолчи, добрая женщина,— говорил проповедник, который наконец справился с мучительным приступом кашля и сокрушался, что Моз опередила его своими проклятиями, — помолчи и не вырывай из уст служителя алтаря слов, которые надлежит произнести ему, и только ему... А я скажу... Я возвышаю свой голос и говорю вам, что прежде чем игра будет окончена, да, прежде чем зайдет это солнце, вы узнаете, что ни гнусный иуда, ваш епископ Шарп, уже отправившийся, куда ему подобало, ни кощунствующий Олоферн, этот кровопийца Клеверхауз, ни надменный Диотреф, этот юнец Эвендел, ни алчный и рыщущий, как ищейка, Димас, кого вы зовете сержантом Босуэлом и кто отнимает у сирой вдовицы последний грош и все, что ни найдет у нее в чулане, ни ваши карабины, ни пистолеты, ни палаши или кони, ни ваши седла, уздечки, подпруги, мундштуки или сумки с овсом, из которых вы кормите лошадей, не отвратят от вас стрел, что уже отточены, и лука, чья тетива уже натянута против вас.