– Как себя чувствуешь, Трис? – спрашивает Ал. Его глаза темно-коричневые, почти в цвет кожи Кристины. Щека выглядит жесткой, будто бы он не брился, и у него теперь есть бородка. Трудно поверить, что ему всего шестнадцать.
– Ну, – говорю я, – я просто хочу остаться здесь навечно и никогда больше не видеть Питера.
Но я не знаю, где это – «здесь». Я нахожусь в большой узкой комнате с рядом кроватей по обеим сторонам. Между некоторыми кроватями есть занавески. С правой стороны комнаты медсестринский пункт.
Должно быть, сюда отправляют больных и раненых Бесстрашных. Женщина сбоку смотрит на нас через стекло. Никогда не видела медсестер с таким количеством пирсинга в ушах. Некоторые Бесстрашные вызываются волонтерами в работах, обычно предназначенных другим фракциям. В конце концов, Бесстрашным нет смысла идти в городскую больницу каждый раз, когда они ранены.
Мне было шесть лет, когда я впервые побывала в больнице. Моя мать упала на тротуар перед нашим домом и сломала руку. Я расплакалась, услышав ее крик, а Калеб, ни сказав не слова, просто побежал за отцом.
В больнице женщина из Дружелюбия в желтой рубашке и с чистыми ногтями измерила давление матери и с улыбкой вправила ей кость. Я помню, как Калеб говорил ей, что на поправку уйдет всего лишь месяц, потому что у нее была трещина. Я думала, что он заверял ее, потому что это то, что делают самоотверженные люди, но теперь мне интересно, может быть, он это где-то вычитал? Все ли его склонности Отреченного были скрытыми способностями Эрудита?
– Не беспокойся о Питере, – говорит Уилл. – Его, в конце концов, побьет Эдвард, который изучал рукопашный бой с тех пор, как нам исполнилось по десять лет. Для развлечения.
– Хорошо, – говорит Кристина. Она переводит взгляд на часы. – Я думаю, что мы опаздываем ужин. – Хочешь, чтобы мы остались здесь, Трис?
Я мотаю головой.
– Со мной все в порядке.
Кристина и Уилл встают, но Ал машет им вперед. От него приятно пахнет: чем-то сладким и свежим, похожим на шалфей и лимонную траву. Когда он мечется и ворочается ночью, я улавливаю отзвук этого запаха и знаю, что его мучают кошмары.
– Я просто хотел сказать, что ты пропустила объявление Эрика. Мы идем на практику завтра… к забору, чтобы узнать о работе Бесстрашных, – говорит он. – Мы должны быть в поезде в восемь пятнадцать.
– Хорошо, – говорю я. – Спасибо.
– И не обращай внимания на Кристину. Твое лицо выгляди не так уж плохо. – Он слегка улыбается. – Я хочу сказать, что оно выглядит хорошо. Оно всегда выглядит хорошо. Я имею в виду… ты выглядишь храброй. Бесстрашной. – Его глаза избегают моих, и он чешет затылок. Кажется, тишина заполняет все пространство между нами.
Это все, конечно, мило… то, что он сказал, но все его действия, похоже, говорят громче его слов. Надеюсь, я ошибаюсь.
Ал не должен мне нравиться, мне никто не должен нравиться – это слабость.
Я растягиваю рот в улыбке настолько, насколько позволяют мне мои израненные щеки, надеясь, что это разрядит обстановку.
– Надо дать тебе отдохнуть, – произносит Ал. Он встает, чтобы уйти, но я успеваю схватить его за запястье.
– Ал, ты в порядке? – говорю я. Он молча смотрит на меня, и я добавляю: – В смысле, становится легче?
– Ох... – Он пожимает плечами. – Немного.
Он высвобождает свою руку и запихивает ее в карман. Вопрос, должно быть, смутил его, так как я никогда раньше не видела его таким покрасневшим.
Если бы я проводила ночи, рыдая в подушку, я бы тоже была слегка смущена. По крайней мере, когда я плачу, я знаю, как это скрыть.
– Я проиграл Дрю. После твоего поединка с Питером. – Он смотрит на меня. – После нескольких ударов я упал и не поднимался. Даже тогда, когда должен был. Я полагаю... Я полагаю, после того, как я побил Уилла, если я проиграю всем остальным, то не буду последним в рейтинге, но при этом никогда и никому больше не буду причинять боль.
– Это действительно то, чего ты хочешь?
Он смотрит вниз.
– Я просто не могу сделать это. Наверное, это значит, что я трус.
– Ты не трус из-за того, что просто не хочешь причинять людям боль, – говорю я, потому что знаю, что это правильные слова, даже если я не уверена в них. На мгновение мы оба смотрим друг на друга. Возможно, я хотела сказать именно это. Если он трус, то не потому, что не наслаждается причиненной болью. А потому, что отказывается действовать.
Он кидает на меня полный боли взгляд и говорит:
– Думаешь, наши семьи навестят нас? Они говорят, что семьи перешедших никогда не приходят в День Посещений.
– Не знаю, – отвечаю я.
– Я все думаю, хорошо или плохо будет, если они придут.
– Мне кажется, плохо.
Он кивает.
– Да, это слишком трудно.
Он еще раз кивает, как будто подтверждая сказанное, и уходит.
Меньше чем через неделю инициированные в Отречении будут в состоянии посетить свои семьи впервые после Церемонии Выбора. Они пойдут домой, сядут в гостиной и смогут впервые пообщаться со своими родителями как взрослые.
Я всегда ждала этого дня. Я всегда думала о том, что скажу матери и отцу, когда мне будет позволено задавать вопросы за обеденным столом.
Меньше чем через неделю, инициированные, рожденные в Бесстрашии, найдут свои семьи в Яме или в застекленном здании, возвышающемся над остальными строениями, и будут делать то, что делают Бесстрашные, когда они воссоединяются. Не удивлюсь, если они по очереди кидают ножи в головы друг друга.
А перешедшие инициированные смогут снова увидеть своих простивших их родителей. Подозреваю, что моих среди них не будет. Не после слез моего отца из-за случившегося на церемонии. Не после того, как оба их ребенка бросили их.
Может, если бы я рассказала им, что я Дивергент, что я запуталась в своем выборе, они бы поняли. Может, они бы помогли мне разобраться в том, что такое быть Дивергент, в том, что это значит и почему это опасно.
Но я не доверю им эту тайну, так что, я никогда этого не узнаю. Я стискиваю зубы, поскольку глаза начинают слезиться. Я сыта этим по горло. Я сыта по горло слезами и слабостью. Но я не могу ничего сделать, чтобы прекратить их. Кажется, я начинаю дремать, а возможно и нет. Тем не менее, позже этой ночью я выскальзываю из комнаты и возвращаюсь в общую спальню. Хуже того, что из-за Питера я попала в больницу, было бы только остаться там из-за него на всю ночь.
11
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Перевод: Марина Самойлова, Аліса Зубко, Любовь Голованова, Галина Воробьева, Даша Немирич, Екатерина Воробьева, Юта Дягилева, Андрей Кочешков
Редактура: Марина Самойлова
Бета-вычитка: Denny Jaeger и Лина Алехнович
Следующим утром я не слышу сигнала подъема, шарканья ног и разговоров, пока остальные посвященные собираются. Я просыпаюсь, когда Кристина трясет меня за плечо одной рукой и похлопывает по щеке другой.
Она уже одета в черную куртку, под горло застегнутую на молнию. Если у нее и остался синяк после вчерашней драки, из-за ее темной кожи его сложно рассмотреть.
– Пошли, – говорит она. – Встаем и в атаку.
Мне снилось, что Питер привязал меня к стулу и пытает, спрашивая, не Дивергент ли я. Я ответила, что нет, и он бил меня, пока я не сказала правду. Я проснулась с мокрыми щеками.
Я хочу что-нибудь сказать, но в состоянии лишь застонать. Мое тело болит так сильно, что невозможно дышать. Не помогает и то, что ночные рыдания сделали мои глаза опухшими.
Кристина протягивает мне руку. На часах восемь утра. В восемь пятнадцать нам велели быть на путях.
– Я сбегаю и принесу что-нибудь на завтрак. А ты просто... собирайся. Похоже, это займет некоторое время, – говорит она.
Я ворчу. Стараясь не сгибаться в талии, я нащупываю в прикроватном ящике чистую рубашку. К счастью, чтобы насладиться моими усилиями, Питера рядом нет.
С уходом Кристины спальня оказывается пустой. Я расстегиваю рубашку и рассматриваю свой бок, покрытый синяками. На секунду цвета завораживают меня: ярко-зеленый, темно-синий и коричневый.
Я переодеваюсь так быстро, как только могу, и оставляю волосы распущенными, я не могу поднять руку, чтобы завязать их сзади. Я смотрю на свое отражение в маленьком зеркале на задней стенке и вижу незнакомку.
Она такая же светловолосая, как и я, у нее такое же узкое лицо, но на этом сходство заканчивается. У меня нет черных глаз, растрескавшейся губы и кровоподтека на подбородке. Я не бледна, словно простыня. Она никак не может быть мной, невзирая на то, что движется тогда же, когда и я.
К тому времени, когда Кристина возвращается, держа в обеих руках по маффину, я сижу на кровати, глядя на свои незашнурованные кроссовки. Чтобы завязать их, мне нужно нагнуться. Когда я нагнусь, будет больно. Но Кристина просто передает мне маффин и приседает передо мной, чтобы завязать шнурки.
Благодарность зарождается в моей груди, теплая и немного мучительная. Наверное, в каждом есть немного от Отречения, даже если они не знают об этом.
Во всех, кроме Питера.
– Спасибо, – благодарю я.
– Ну, мы бы так и не убрались отсюда вовремя, если бы тебе пришлось завязывать их самой. Давай уже. Ты же можешь идти и есть одновременно?
Мы быстро шагаем по Яме. Я кусаю маффин со вкусом банана и орехов. Моя мама когда-то пекла типа таких для афракционеров, но я никогда их не пробовала. В тот момент я была уже слишком взрослая, чтобы меня баловали.
Я не обращаю внимания на то, как что-то сжимается у меня в животе каждый раз, когда я думаю о матери, и я наполовину иду, наполовину бегу за Кристиной, которая забывает, что ее ноги длиннее моих.
Мы поднимаемся из Ямы к застекленному зданию и бежим к выходу. Каждый шаг отдается болью в ребрах, но я не замечаю этого. Мы добираемся до путей тогда же, когда прибывает поезд, сопровождаемый ревущим гудком.
– Почему так долго? – спрашивает Уилл, стараясь перекричать оглушительный звук.
– Коротконожка тут за ночь резко постарела, – говорит Кристина.
– Ой, заткнись.
Это только наполовину шутка.
Четыре стоит перед группой так близко к рельсам, что, если бы он двинулся вперед хотя бы на дюйм, поезд прихватил бы его нос с собой. Он отступает назад, позволяя другим прыгнуть первыми.
Уилл забирается в поезд с некоторым трудом, приземляясь сначала на живот, а затем подтягивая ноги. Четыре хватается за поручень на боку вагона и с легкостью втягивает себя, будто ему не приходится иметь дело с шестью футами. Я бегу рядом с поездом, дрожа, а затем стискиваю зубы и хватаюсь за поручень. Это будет больно. Ал хватает меня под руки и легко втягивает в вагон. Боль простреливает бок, но это длится лишь секунду.
За ним я вижу Питера, и мои щеки пылают. Ал просто хотел помочь, поэтому я улыбаюсь ему, но я мечтаю о том, чтобы люди не желали быть такими милыми. Как будто у Питера и так уже не достаточно причин доставать меня.
– Как себя чувствуешь? – интересуется Питер, даря мне взгляд полный ложного сочувствия: уголки его губ опущены, брови домиком. – Может, ты немного... Стифф[1]?
Он взрывается хохотом от своей собственной шутки, и Молли с Дрю присоединяются к нему. Молли смеется отвратительно, все время фыркая и тряся плечами, а Дрю тихонько, потому что, похоже, он страдает от боли.
– Нам всем внушает страх твое невероятное остроумие, – произносит Уилл.
– Ага, ты уверен, что не принадлежишь Эрудиции, Питер? – добавляет Кристина. – Я слышала, что они не возражают против маменькиных сынков.
Четыре, стоящий в дверном проеме, начинает говорить прежде, чем Питер успевает ответить:
– Мне придется слушать ваши препирательства на протяжении всего пути до забора?
Все затихают, и Четыре поворачивается обратно к двери состава. Он держится за поручни с обеих сторон, его руки широко расставлены, и он наклоняется вперед, так, что его тело, по большей части, вне поезда, хотя ноги остаются внутри. Ветер прижимает его рубашку к груди.
Я стараюсь смотреть не на него, а на то, мимо чего мы проезжаем: моря, обломков заброшенных зданий, которые становятся меньше, когда мы оставляем их позади. Но примерно каждую пару секунд мои глаза возвращаются к Четыре. Я не знаю, что я ожидаю увидеть, или что хочу увидеть… или чего не хочу. Это получается непроизвольно.
Я спрашиваю Кристину:
– Как думаешь, что там? – Я киваю на дверной проем. – В смысле, за забором?
Она пожимает плечами.
– Фермы, наверное.
– Да, но я имею в виду... за фермами. От чего мы защищаем город?
Она таинственно шевелит пальцами около моего лица.
– От монстров!
Я закатываю глаза.
– У нас даже не было охраны у забора пять лет назад, – говорит Уилл. – Помните, как охранники из Бесстрашных патрулировали секцию афракционеров?
– Да, – отвечаю я. А еще я помню, что мой отец был среди тех, кто голосовал за то, чтобы убрать Бесстрашных с территории афракционеров в городе. Он говорил, что за бедными нет необходимости присматривать, они нуждаются только в помощи, и мы можем им помочь. Но мне лучше не упоминать об этом здесь и сейчас.
Это одна из многих вещей, которые Эрудиты бросают нам в лицо в качестве доказательств некомпетентности Отреченных.
– Да, – говорит он. – Полагаю, ты часто их видела.
– Почему ты так думаешь? – спрашиваю я немного резко. Я не хочу, чтобы меня ассоциировали с афракционерами.
– Потому что вы вынуждены были проезжать мимо сектора афракционеров, когда отправлялись в школу, разве нет?
– Ты что, запоминал карту города просто забавы ради? – спрашивает Кристина.
– Ну, да, – отвечает Уилл, выглядя озадаченным. – А вы разве нет?
Поезд тормозит, издавая резкий визг, и все мы накреняемся вперед, когда он замедляется. Я благодарна этому движению, оно разряжает обстановку. Обветшалые здания исчезли, их сменили желтые поля и железнодорожные пути.
Поезд останавливается под навесом. Я спускаюсь на траву, держась за поручень, чтобы не упасть. Передо мной витиеватый железный забор с колючей проволокой наверху. Когда я прохожу немного вперед, я замечаю, что он продолжается дальше, чем я могу видеть, скрываясь за горизонтом. За забором деревья. Большинство из них мертвы, но есть и зеленые. С другой стороны забора на мили вокруг растянулась вооруженная охрана Бесстрашных.
– Идите за мной, – говорит Четыре.
Я шагаю возле Кристины. Я не хочу признаться в этом даже себе, но мне спокойнее рядом с ней. Если Питер начнет издеваться надо мной, она встанет на мою защиту. Я ругаю себя за такую трусость. Нападки Питера не должны меня задевать, мне необходимо сосредоточиться на том, чтобы стать лучше в сражениях, а не думать, как плохо у меня получилось вчера. И я должна быть готова и способна защитить себя самостоятельно, а не полагаться на других людей, которые сделают это за меня.
Четыре отводит нас к воротам, распахнутым на ширину дома, и открывающим вид на широкую дорогу, которая ведет в город. Когда я в детстве приезжала сюда со своей семьей, мы добирались на автобусе до ферм Дружелюбия, где проводили целый день все в поту, собирая помидоры. Мой желудок сворачивается.
– Если в конце посвящения вы не войдете в пятерку лучших, то, скорее всего, окажетесь здесь, – говорит Четыре, подходя к воротам. – В качестве охранников периметра. Есть, конечно, надежда на повышение, но совсем крошечная. Вам позволят патрулирование за пределами ферм Дружелюбия, но...
– А зачем вообще нужны охранники? – спрашивает Уилл.
Четыре пожимает плечами.
– Полагаю, ты узнаешь, если окажешься в их числе. Как я уже сказал, по большей части те, кто в молодости охранял забор, так и охраняют забор. Если тебе станет легче, некоторые из них настаивают на том, что это не так плохо, как кажется.
– Ну да. По крайней мере, им не приходится водить автобусы или убирать за другими людьми мусор, как афракционерам, – шепчет Кристина мне в ухо.
– Какой рейтинг был у тебя? – спрашивает Питер Четыре.
Я не ожидаю от Четыре ответа, но он невозмутимо смотрит на Питера и говорит:
– Я был первым.
– И ты выбрал это? – Темно-зеленые глаза Питера широко распахнуты. Я бы могла подумать, что они невинны, если бы не знала, какой он ужасный человек. – Почему ты не выбрал работу в правительстве?
– Я не хотел, – ровным голосом отвечает Четыре.
Я вспоминаю, что он говорил в первый день о работе в диспетчерской, где Бесстрашные следят за безопасностью города. Но мне нелегко представить его там, в окружении компьютеров. По мне, так он принадлежит тренировочной комнате.
Мы изучали работы фракций в школе. У Бесстрашных небольшой выбор. Мы можем патрулировать забор или работать над охраной нашего города. Мы можем обслуживать других Бесстрашных, нанося татуировки или изготавливая оружие, а иногда и сражаясь друг с другом для развлечения. Еще мы можем работать на лидеров Бесстрашных. Это звучит, как самый лучший вариант для меня. Единственная проблема – мой рейтинг ужасен. И я могу стать афракционером уже к концу первого этапа.
Мы останавливаемся рядом с воротами. Несколько охранников Бесстрашных смотрят в нашу сторону. Но большинство слишком заняты открытием дверей, которые в два раза выше их и в несколько раз шире, чтобы пропустить грузовик.
На голове водителя шляпа, на лице борода и улыбка. Он останавливается прямо у ворот и выходит из кабины. Задняя часть грузовика открыта, и там, среди ящиков, сидит несколько Дружелюбных.
Я присматриваюсь к ящикам: в них лежат яблоки.
– Беатрис? – спрашивает парень из Дружелюбных. Я рывком поворачиваю голову на звук своего имени. Один из Дружелюбных стоит в задней части грузовика. Кудрявый блондин со знакомым мне носом: широким на конце и узкий у переносицы.