Говорил он все это под гомон двадцати климатических художников, принявшихся за вино, пока убирались тарелки. Хесус не понял или не захотел услышать самоиронии и, повернув печальное обвисшее лицо, чтобы окинуть взглядом сидящих, торжественно сказал, что отречься от надежды на любом этапе жизни – ошибка. Все его лучшие пингвины, самые жизненно правдивые и самые выразительные в отношении формы, изваяны в последние два года, а недавно он взялся за белых медведей, животных, которым особенно угрожает потепление, – а ведь было время, когда его творческие возможности не позволяли справиться с этой темой. По его скромному мнению, очень важно никогда не терять веру в возможность глубоких внутренних перемен. И конечно, такой ученый, как сеньор Биэрд, должен стремиться к созданию этой теории, этой красоты, ибо что такое жизнь без высоких целей?
Мог ли Биэрд признаться Хесусу, что давно не занимается серьезной наукой и не верит в глубокие внутренние перемены. Только в медленный внутренний и внешний распад. Он вернул разговор в более безопасное русло: соотношение пингвина и белого медведя в плане ледяной скульптуры. Однако настроение у него упало, действие болеутоляющих слабело, вино – то же самое вино – теперь казалось водянистым и резким, а веселье вокруг напоминало ему, что брак его кончился. Он устал и чувствовал себя слишком циничным, чтобы продолжать общение. Оживленность его в беседе оказалась искусственной, следствием шока, лекарств и алкоголя.
Он закончил разговор, пожелал Хесусу спокойной ночи и, бормоча извинения, стал протискиваться между столами к проходу. Все разговоры, мимо которых он проходил, были об искусстве и изменении климата. За соседним столом женщина-хореограф, которую он раньше не заметил, элегантная и красивая, преисполненная энтузиазма, описывала с французским акцентом задуманный ею геометрический танец на льду. Биэрд не мог этого вынести; их оптимизм угнетал его. Все, кроме него, были обеспокоены глобальным потеплением, и все веселились, он один был мрачен. Скорей туда, где тихо и темно, – до остального ему не было дела.
Он долго лежал на койке в своей душной каюте и не мог уснуть из-за пульсации в паху – сердцебиение как будто переместилось туда. Он слушал голоса и смех и спрашивал себя, продлится ли его мизантропия всю неделю. Мысль о вертолете, он понял теперь, была абсурдна. Оторвавшись от своей жизни в далеком Белсайз-Парке ради этой безжизненной пустыни, он с небывалой ясностью осознал идиотизм своего существования. Патриция, Тарпин, Центр и прочие псевдоработы – маскировка своей никчемности. Что такое жизнь без высоких целей? Ответ был именно такой – еще одна ночь незапоминающихся бессонных мыслей.
Двумя часами позже, когда сон уже подкрадывался, послышались звуки настраиваемой гитары; он застонал и повернулся на бок. Но сквозь деревянную переборку донеслось не бренчанье и не пенье, а нежная мелодия, как будто испанская, задумчивая и в то же время легкая, по-моцартовски ясная. Утром он выяснит, что это был этюд Фернандо Сора. В полной темноте, лежа на узкой койке, он не сомневался, что играет Хесус, как будто бы ему играет, и под эту меланхолическую музыку уснул.
Было позднее утро; солнце взошло и героически освещало косыми лучами сверкающий фьорд, а Биэрд с усилием передвигался по сумрачному гардеробу, разыскивая свои вещи. Он остановился перед крючком номер восемнадцать, куда накануне, он точно помнил, повесил свой комбинезон. Прямо под крючком стояла проволочная корзина, где он оставил очки, шлем и другую мелочь, а под ней, под дощатой скамьей было отделение с его ботинками. Даже здесь, под рубкой, слышен был треск множества снегоходов – завести их утром, наверное, было тяжелым испытанием. Партии из шести человек и Яну, вооруженному винтовкой, предстояло выехать во фьорд и осмотреть ледник. Пятеро и гид уже стояли на льду, топали и махали руками, чтобы согреться, Биэрд, как всегда, был последним. Кто-то взял его одежду, во всяком случае – часть. Его комбинезона не было на крючке, его проволочную корзину сдвинули под девятнадцатый крючок, и только его ботинки – если это были его ботинки – остались в неприкосновенности. Треснутые очки его тоже никому не понадобились и валялись на полу.
Он снял комбинезон – по всей вероятности, свой – с семнадцатого крючка. Комбинезон оказался велик размера на два, если не больше, но, надев его, Биэрд уже не захотел снимать. Ботинки же оказались на размер малы. Из мелочей в корзине не хватало только вкладышей в перчатки, но он справился с этим, взяв пару из-под номера двадцать три и пообещав себе вернуть ее потом на место. Трещина в очках больше ему не мешала. Он вышел на палубу под иронические аплодисменты группы, дожидавшейся на льду, и, желая попасть в общий тон, поклонился. Несмотря на спешку, он успел с верха пологих сходней охватить взглядом сцену внизу. Лед вокруг корабля был усеян фигурами. Шлемы непропорционально увеличивали их головы. Комбинезоны оттопыривались на задах, так что издали они напоминали ясельных малышей, резвящихся на площадке. Хореограф с тремя друзьями размечала траекторию своего геометрического танца; две фигуры строили что-то вроде снеговика или статуи; кто-то один, вероятно Пикетт, устанавливал микрофон между двумя ледяными конусами; кто-то с бензопилой помогал другому, несомненно Хесусу, погрузить на сани четыре ледяных блока; кто-то на коленях полировал ледяную линзу метровой величины. Еще один с красным флагом и свистком ходил кругами перед кинокамерой на треноге.
Он сам себе удивился, вызвавшись в новую поездку на снегоходе. Выгнала его клаустрофобия, золотистое освещение фьорда, которое он увидел из иллюминатора кают-компании, и то, что никому не разрешалось отъезжать без вооруженного гида. Он оседлал последнюю машину, и группа двинулась цепочкой на восток, в глубину фьорда. Это было бы интересно – скользить по широкому ледяному и снежному коридору между крутых гор. Но ветер опять пронизывал все слои одежды, треснутые очки через две минуты затуманились и замерзли, и Биэрд ничего не видел, кроме серого пятна предпоследней машины. Прямо на него были направлены выхлопные газы всех шести. Десять километров Ян держал бешеную скорость. Там, где ветер сдул снежный покров, поверхность фьорда походила на рифленое железо, снегоходы взревывали и поднимались на дыбы.
Двадцатью минутами позже они стояли среди непривычной тишины в ста метрах от конца ледника, обломанной голубой стены, вытянувшейся на пятнадцать километров поперек долины. Впечатление было – разрушенного города, неряшливого и беспутного: мусор, обвалившиеся башни, гигантские трещины. Сегодня минус двадцать восемь градусов, слишком холодно, объяснил Ян, чтобы проявилась убыль ледника из-за полярного потепления. Час ушел на фотографирование и хождение взад и вперед. Вдруг кто-то увидел след на снегу. Они сгрудились вокруг, потом расступились, пропуская гида с винтовкой за плечом, чтобы он продемонстрировал свою опытность. След белого медведя, конечно, и совсем свежий. Там, где они стояли, слой снега был тонок, и найти другой отпечаток удалось не сразу. Ян оглядел окрестность в бинокль.
– Ага, – тихо сказал он. – Думаю, надо уезжать.
Он показал рукой, и сначала они ничего не увидели. Но когда зверь зашевелился, все стало ясно. Километрах в полутора медведь неторопливо бежал к ним.
– Голодный, – извиняющимся тоном сказал Ян. – Пора сматываться.
Несмотря на перспективу быть съеденными живьем, достоинство возобладало, и они устремились к машинам не опрометью. Подходя к своей, Биэрд знал, чего ему ожидать. В этом путешествии все, как нарочно, сходилось так, чтобы его унизить. С какой стати сейчас ему должно повезти? Он нажал кнопку. Ничего. Так пусть его жилы оторвут от костей. Он нажал еще раз, потом еще. Вокруг клубы голубого дыма и надрывный треск – наконец-то полногласное выражение паники. Половина партии уже мчалась к кораблю. Каждый за себя. Биэрд не тратил сил на проклятия. Он вытянул рычаг дросселя, хотя понимал, что это ошибка, двигатель был еще теплый. Попробовал еще раз. И опять ничего. Запахло бензином. Дроссель. Мотор захлебнулся, и он заслуживает смерти. Уехали уже все, и гид с ними, пренебрегший своим долгом, о чем Биэрд непременно доложит Пикетту или норвежскому королю. От волнения у него запотели очки и, как всегда, замерзли. Теперь нет смысла оглядываться; но он все равно оглянулся и увидел заиндевелое стекло, а по краешку – лед фьорда. Можно было предположить, что зверь приближается, но Биэрд явно недооценил его скорость на суше: в этот миг что-то с силой ударило его по плечу.
Не обернувшись, чтобы ему сразу не разодрали лицо, он скорчился в ожидании самого худшего. Его последняя мысль – он по беспечности не переписал завещания, все останется Патриции для Тарпина – была бы унылой, но услышал он голос гида:
– Дайте-ка я заведу.
– Дайте-ка я заведу.
Нобелевский лауреат нажимал выключатель фары. Машина завелась от одного прикосновения.
– Езжайте, – сказал Ян. – Я за вами.
Несмотря на опасность положения, Биэрд еще раз оглянулся, надеясь увидеть – ради юмористического рассказа в дальнейшем – животное, от которого он сейчас удерет. Через узкое полупрозрачное колечко вокруг замерзшей середины стекол он различил какое-то движение, но это могла быть рука Яна или краешек его шлема. В истории, которую он будет рассказывать до конца жизни и которая станет подлинным его воспоминанием, медведь с разинутой пастью был в двадцати шагах и бежал к нему – не потому или не только потому, что он был лгун, а потому, что вкус не позволял ему испортить хорошую историю.
Он помчался по ухабистому льду с радостным криком, который тут же уносил назад встречный ураган. Как же раскрепощает открытие, что в современном мире он, городской житель, кабинетный человек, живущий с клавиатуры и монитора, мог быть выслежен, растерзан и съеден целиком – мог стать пищей для другого.
Наверное, это был лучший момент за всю неделю. Они доехали до базы, казалось, за считаные минуты. Без четверти два, а мороз уже усилился, и вечерний оранжевый свет освещал горстку художников, еще не вернувшихся на корабль. Пах ему так намяло, что он подождал, пока взойдут остальные, а потом поднялся по сходням задом. Так было менее больно. У входа в гардероб он постоял, привыкая к сумраку, и вскоре стало ясно: кто-то, конечно, повесил свои вещи на место Биэрда. В духе сотрудничества он перенес их, ботинки и прочее, на свободное место в углу. Когда он снял свой шерстяной шлем, тот с глухим звуком упал на пол и будто уставился на него, недоуменно разинув рот. Что тебя сюда принесло? Он повесил одежду, поднялся в кают-компанию, поприветствовал полдюжины собравшихся, с чашкой горячего питья ушел к себе в каюту и лег на койку.
Южный полюс поместился под северным по картографической случайности, но Биэрд не мог отделаться от ощущения, что он – около вершины мира, а все остальные, включая Патрицию, – под ним. Таким образом, он мог озирать жизнь сверху, и в эту неделю послеполуденные арктические сумерки стали чем-то вроде сериала, когда за чашкой какао он напоминал себе, что жизнь его скоро станет совсем пустой и он должен начать ее сызнова, взять себя в руки, сбросить вес, набрать форму, жить организованно и просто. И наконец заняться всерьез работой, хотя не представлял себе, какая это может быть работа, отдельная от его конкретной славы и не облегченная благодаря ей. Неужели он вечно будет выступать с одним и тем же циклом лекций все о том же своем маленьком вкладе в науку, заседать в комитетах, быть Персоной? Ответов у него не было, но размышления утешали, и он нередко засыпал в темноте, в три часа дня, и просыпался голодный с возобновившейся тягой к vin de pays.
После спасения от медвежьих клыков никаких авантюр он больше не предпринимал. Смелые уезжали с Яном в горы, или рыли пещеру в снегу, или обследовали на снегоходах крутую скалистую долину на дальней стороне фьорда. Он ежедневно проводил два-три часа на воздухе, возился вместе с другими. Его брали помощником: держать конец веревки, выпиливать блоки для Хесуса, подносить Пикетту микрофоны, участвовать в танце перед кинокамерой. Для этого надо было с десятком других людей цепочкой, мерным шагом пройти по прямой двести метров, потом повернуть под прямым углом и пройти столько же до следующего поворота. Это успокаивало, думать не надо было, ему говорили, что делать. В более теплом климате и более здоровом состоянии он, возможно, подъехал бы к хореографу, стройной Элоди из Монпелье, особенно если бы она была без мужа, круглоголового фотографа, когда-то игравшего в регби за Францию. У Стелы Полкингхорн тоже был муж – координатор Барри Пикетт.
Так что жизнь у Биэрда упростилась. Мало интересуясь искусством и изменением климата и еще меньше искусством вокруг изменения климата, он держал свои мысли при себе, был приветлив и с удивлением обнаружил, что пользуется некоторой популярностью в группе. Когда он выходил на лед и выполнял поручения, мысли его оставляли. Однажды в обеденное время он вынес из корабля чашки с томатным супом, замерзшим, пока он спускался по сходням. Их вмонтировали в скульптуру. Настроение у него поднялось, во всяком случае перестало падать. Он снова задумался о своей физической форме. Всего десять – двенадцать лет назад он сносно играл в теннис, компенсируя свой малый рост хлесткими ударами с лета у сетки. Когда-то и на лыжах катался почти хорошо. Восемь лет назад он еще мог достать руками до пола. Ведь нет же ничего неизбежного в том, чтобы толстеть от месяца к месяцу, пока не умрешь? Он стал предпринимать ежедневные прогулки по фьорду – трехкилометровый маршрут вокруг корабля в сопровождении Яна с винтовкой. После второй экскурсии, лежа на койке с болью в ногах, он принялся мысленно составлять список продуктов, к которым нельзя прикасаться. Он весит на семь килограммов больше нормы. Действуй сейчас или умрешь преждевременно. Зарекся от всей привычной еды – от мучного, от говядины, от жареного, пирожных, от соленых орешков. И от чипсов, к которым питал особую слабость. Были и другие продукты, но он уснул, не закончив списка. Последние три дня пребывания на корабле он соблюдал новый режим.
Со второго дня беспорядок в гардеробе стал заметен даже Биэрду. Он подозревал, что ему ни разу не удалось надеть одни и те же ботинки. И хотя на третий день он завернул свои очки (эти были целые) в свой шерстяной шлем, на четвертый день они исчезли, а шлем валялся на полу, насквозь мокрый. В то утро он увидел и несколько комбинезонов на полу; похоже, по ним ходили, и он решил, не особенно присматриваясь, что его костюма среди них нет. Когда они с Пикеттом записывали звук ветра в такелаже корабля, тот признался, что два дня ходил в двух левых ботинках. Но Пикетт был закаленный человек и, видимо, не испытывал неудобства. Биэрд испытывал. Он не был коллективистом, но некоторые приличия считал обязательными – и для себя, и, следовательно, для других. Он всегда вешал свои вещи на один и тот же крюк, номер семнадцать, и был разочарован, заметив, что другие не в состоянии придерживаться такой простой процедуры. Отдельной проблемой были перчатки – без них невозможно было выйти наружу. Он предусмотрительно засунул их вместе с внутренними в свои ботинки. На другой день ботинки исчезли.
Ему нравились вечера. Темнело за пять часов до того, как они собирались в кают-компании к ужину. До первого блюда два часа пили. Вино было из заштатного района Ливии. Биэрд обычно начинал с белого, пил красное, пока не подкатывало, и возвращался к белому; как правило, до сна хватало времени, чтобы переключиться еще раз. После ужина был, конечно, только один сюжет. Биэрд по большей части слушал. Никогда прежде не встречал он идеалистов в такой концентрации, и это вызывало в нем поочередно любопытство, недоумение и скованность. В третий вечер Пикетт попросил его рассказать о своей работе, и Биэрд встал. Он рассказал о Центре, о четырехспиральной ветряной турбине для крыш, правдоподобно представив ее своим проектом. Это революционная конструкция, сказал он слушателям и, сделав набросок, пустил по столам. Она сократит счета за электроэнергию на восемьдесят пять процентов, экономия будет эквивалентна строительству – он был не совсем пьян и прикинул число – двадцати трех электростанций средней мощности. Были почтительные вопросы; он отвечал рассудительно и внятно. Он был в обществе научно неграмотных и мог говорить что угодно. Его пылко поддержала Стелла Полкингхорн. Она сказала, что он здесь единственный, кто делает что-то «реально»; аудитория расположилась к нему и громко зааплодировала. Обычно его мало интересовало, что думают другие, но тут – какое падение, – ощутив себя любимцем группы, был тронут и не мог скрыть этого.
В остальном он больше слушал и пил. После двух-трех бокалов белого красное проскакивало незаметно, как вода, поначалу во всяком случае. Обсуждались темы – канонические, беспорядочно сменявшие одна другую, и иные, развивавшиеся фугоидно, как разочарование с горечью: век закончился, а изменение климата по-прежнему в стороне от общественного внимания. Буш отправил в корзину умеренные предложения Клинтона, Соединенные Штаты повернутся спиной к Киото, Блэр не владеет материалом; давние надежды Рио[10] похоронены. И канонически разочарование перерастало в тревогу. Гольфстрим исчезнет, европейцы замерзнут насмерть в своих постелях, леса Амазонки превратятся в пустыню, одни континенты охватит пожар, другие уйдут под воду, и к 2085 году арктических льдов не станет, и вместе с ними – белых медведей. Биэрд слышал эти прорицания и раньше, и ни одному из них не верил. А если бы и поверил, то не встревожился бы. Бездетный мужчина в годах, на излете пятого брака может позволить себе толику нигилизма. Земля обойдется без Патриции и Майкла Биэрда. И если стряхнет с себя всех остальных людей, биосфера будет гнуть свое и через десяток миллионов лет, глядишь, нарожает новые виды, может быть, не таких умные на обезьяний лад. И кому тогда сожалеть, что никто не помнит Шекспира, Баха, Эйнштейна и Сопряжение Биэрда – Эйнштейна?