И вдруг его пронзило мыслью:
«Моя! Моя девочка!» – так бабахнуло в разум, в кровь, в пах, что вмиг стало жарко.
И он провел уже с нажимом, чтобы чувствовать всю шелковистость ее кожи, погладив ягодицу, провел по ноге до колена, прихватил, закинул себе на бедро и прижал, придвинул ее к себе и поцеловал всерьез, утверждая свое право. И, не прерывая поцелуя, поглаживал, ласкал и так и взял, до самого конца не прерывая свой неистовый поцелуй.
– Ты что? – горячо прошептала она, едва отдышавшись. – Ты что? – спросила тревожно, уловив его странное настроение.
– Ничего, – прошептал он прерывисто в ответ, прижимаясь к ней щекой. – Все хорошо. Все хорошо.
И гладил, гладил по спине, не разрывая тесных объятий, пока, затухая, успокаивались слишком сильные эмоции обоих, переплавлялись в устойчивую ровную радость.
– Скажи, – тихо спросил он, – то омовение ног – это тоже какой-то обряд?
– Нет, – прошептала в ответ она, улыбнувшись.
Григорий не видел, он чувствовал ее улыбку.
– Почти обряд, но не совсем. В старину, совсем древнюю старину. Если мужчина возвращался из дальнего похода, да даже с охоты долгой, он не мог сразу вернуться в дом, а отправлялся жить в баню на несколько дней. Считалось, что из дальних странствий человек может принести на себе плохую энергию, или болезнь какую, или напасть насланную, или того хуже: и вовсе не быть тем человеком, а прикинувшимся им лихом. А баня всегда была домовиной очищения и ставилась в определенных местах, и в ней лихо не выживало, поскольку все стихии, сходясь там, чистили пространство и людей. Вот родные и наблюдали за пришедшим: как он моется и моется ли вообще, меняется ли он. И только после пускали в родной дом. И жена, оставшись с мужем наедине, омывала ему ноги, чтобы смыть окончательно воспоминания о странствиях, чтобы они не заманили его своим зовом из дома. Чтобы он лучше смог чувствовать родной дом, его заботу и уют. И еще по нескольким укладам в особых случаях жены омывали мужьям ноги. Вот и решай, обряд ли это? Наши ученые в Красивом утверждают, что эта процедура имеет не только глубокий сакральный смысл, но и действует на глубинном физическом уровне.
– Определенно, – согласился с учеными Вершинин. – Лично я испытал потрясающие чувства на всех уровнях.
– Правда? – прошептала она радостно.
– Правда, – ответил он тихо, на грани шепота, и оттого особо доверительно. – Ты меня, наверное, приворожила своими обрядами.
– Даже думать так не смей! – взвилась вдруг возмущением Марьяна и резко отодвинулась от него, чтобы видеть выражение его лица. – Это страшный грех! У русичей и древних славян за такое выгоняли из рода, а могли и убить. Они же находились на более высоком уровне развития, чем мы, видели, чувствовали, умели управлять энергиями как своими, так и окружающего мира. Как делать приворот и его смысл знали все. Это некая манипуляция и управление потоками и энергиями другого человека. Это нарушение его жизненной силы и целостности. И, как правило, привороженный вскорости умирал, а на семью и род того, кто приворожил, приходило проклятье и разрушение. Они все жили родами и народностями, все друг друга знали с детства, изменение в поведении человека видели сразу же, а привороженный становился будто другой личностью. И вычислить, кто провел обряд, труда им не составляло, к тому же в каждом народе имелась сильная Ведущая Мать. Кстати, как правило, обряд проводили те, кем овладела страсть, причем не только женщины, но и мужчины. А страсть у русичей приравнивалась к тяжелой болезни, считалось, что в человека вселился темный дух и высасывает из него жизненную силу. Страсть всегда разрушала все вокруг: и самого человека, испытывавшего ее, и того, на кого была направлена, и всех их близких. Поэтому тот, кто вдруг начинал испытывать непреодолимую болезненную тягу к кому-то или к чему-то, старался признаться в этом старейшине рода, пока сила его желания не начала разрушать все вокруг. Человека лечили и избавляли от такой напасти определенными обрядами. Тяжелые, между прочим, обряды были, очень тяжелые. Не так-то просто от страсти избавиться. – И, усмехнувшись, Марьяна добавила: – Ну а мне не нужен мужчина, которого можно приворожить и который нуждается в привороте, чтобы ему хотелось быть со мной.
– Вот такая серьезная девочка, – рассмеялся он.
– Рациональная, – поправила она. – Главное, зла не накопить в жизни, чтобы светло и чисто жить, а такой грех, как приворот, черная дыра болезней и смертей.
– Интересно, – улыбнулся ей Григорий. – Ты прямо себя нашла в изучении Древней Руси?
– Я себя не искала, – усмехнулась Марьяна, – потому что не терялась. Когда я в первый раз столкнулась с этой темой, у меня возникло удивительное чувство, словно я вернулась домой после долгой разлуки. И чем глубже я в нее погружалась, тем больше во мне крепло ощущение, что я это все знаю, только забыла отчего-то, что это мое родное и я так когда-то уже жила. Кстати, многие из тех, кто живет в Красивом, говорили, что переживали подобные чувства. Наши предки, знаешь, очень мудро жили. Духовно красиво и физически. Но это непростая тема, явно не для утреннего пробуждения в объятиях, – задорно улыбнулась она. – Если захочешь, я когда-нибудь тебе расскажу.
– Я уже хочу, – многозначительно уверил ее Вершинин и усмехнулся, заметив, что она слегка порозовела от его намека, притянул девушку к себе, поцеловал в лоб и весело поинтересовался: – Что, в темноте было легче?
– Да уж, темнота раскрепощает.
А он, чуть отодвинувшись, посмотрел ей в лицо, посмеиваясь этой ее неожиданной скромности. И обратил внимание, что у нее уставший вид, даже круги под глазами наметились. Вершинин вспомнил, насколько трудным и тяжелым выдался для нее день, и как Марьяна корила себя за несдержанность, а после была еще полная переживаний и яростной любви ночь.
Он рассматривал девушку и поражался – она казалась такой легкой, прелестной, радостной. Такая моцартовская девочка: с рыжиной волос, белой кожей, голубыми глазищами, всегда улыбающаяся, ироничная с небольшим добавлением сарказма и звонкого серебристого смеха – гибкая, подвижная, летящая, свободная. А выходило, что в ней сокрыты такие глубины и мощь душевная, сила духа поразительная и истинное милосердие. И загадочности в ней более чем предостаточно. Он как-то не принял во внимание, что у Моцарта, помимо его кружевных великолепных сонат, был еще и Реквием.
И вдруг из памяти неожиданно всплыли строки из стихотворения Коржавина:
И его вновь накрыло уже знакомым чувством глубочайшей нежности к ней, такой пронзительной, что перехватило горло. Чтобы скрыть это нежданное состояние, Вершинин снова притянул девушку к себе, обнял, поцеловал в макушку и прошептал:
– Тебе надо выспаться и отдохнуть как следует. А я пойду.
– Почему? – тихо спросила она.
– Во-первых, чтобы не мешать тебе спать: руки у меня шаловливые, а желания горячие. А во-вторых, чтобы не компрометировать тебя перед моей родней. Ну их с их тупым снобизмом.
– Иди, – не стала возражать она.
– Зайду днем и починю твой станок, гайку я уже выточил.
– Спасибо, – прошептала Марьяна, явно засыпая.
– Спи, – усмехнулся Вершинин, – «женщина в русском селении».
Поцеловал ее нежно в лоб и осторожно выбрался из постели, чтобы не потревожить уже заснувшую Марьяну. Действительно же устала сильно.
Вспомнилось, что одежда его так и осталась в бане, пришлось в простынной «тоге» идти сначала туда. Григорий решил не пользоваться калиткой между их участками – не стоит давать повода родственникам для пересудов и возможности как-то обидеть Марьяну – он уедет, а она останется тут жить.
Поэтому Вершинин тихо вышел через основные ворота добродеевского участка, прошел по дороге и зашел на свой участок так же через калитку в воротах. Проскользнул через заднюю кухонную дверь, поднялся к себе на третий этаж, разделся и забрался в кровать – все-таки было еще совсем рано.
Григорий лег на спину, закинул одну руку за голову и вспомнил в подробностях, как у них все было с Марьяной. Как было!! И тут же запретил себе об этом думать, поймав мгновенную эрекцию, отозвавшуюся на мощное желание.
Та-ак! Отдыхаем! Можно попробовать поспать, он-то тоже прикорнул всего-то пару часиков. Перевернувшись на бок, Григорий закрыл глаза, чувствуя, как усталость берет свое, наваливается дрема… и вдруг перед его мысленным взором всплыло лицо Марьяны, в тот момент, когда она сидела перед ним на коленях и мыла ему ноги, даже вспомнились те ощущения… и он поплыл, поплыл, растворяясь в потрясающей чувственности того незабываемого почти магического момента.
– Гриш! – тряс кто-то его за плечо. – Гри-иш, – потрясли более сильно и позвали более настойчиво.
– А? – не открывая глаз, отозвался он.
– Вставай, – распорядился родной голос. – Давно уже пора.
– Зачем? – не меняя позы и все так же не открывая глаз, спросил он.
– Затем, что уже гости приезжать начали, а у нас еще не все столы поставлены и не все мангалы. Дел полно, – объяснил ему отец.
– Который час? – соизволил проснуться Григорий Павлович и перевернулся на спину.
– Первый, – усмехнулся Павел Петрович. – Что, вчера загулялся?
– Да, засиделись, – неопределенно подтвердил он факт своего позднего возвращения.
– Ну, ладно, вставай, – отдал распоряжения отец. – Приводи себя в порядок, поешь и подключайся к нам в помощь.
– Угу! – кивнул Григорий и, коротко зевнув, спросил: – А что с Виталием решили?
– Как и ожидалось, большинством голосов постановили гостей в его арест и вчерашнее разоблачение пока не посвящать, чтобы не портить праздник.
– Понятно.
В себя Вершинин пришел быстро – постоял под контрастным душем, сделал парочку торопливых упражнений, спустился в кухню, где суетились аж четыре женщины: Женя-Женуария, его мама, нанятая на сегодня еще одна помощница и Ольга, жена Кости.
Работа стояла до небес, «дым коромыслом», и Григорий тут всем откровенно мешал. Но Елизавета Викторовна быстренько приготовила сыну завтрак, больше подходящий по времени на ранний обед – бутерброды с сыром и яйцом на Марьянином хлебе, вручила ему вместе с кружкой еще горячего морса и выпроводила из кухни.
Далеко он не ушел – устроился за небольшим столиком на малой веранде возле кухни и принялся с удовольствием есть. День обещал быть жарким, долгим. Но сюда, на заднюю часть участка, солнце еще не дошло, и было относительно не жарко из-за легкого дуновения ветерка, а вокруг открывалась замечательная панорама на сам участок и дальше за забор, на высокие верхушки деревьев. Пели птички, доносились привычные дачные звуки, и Вершинин расслабился, получая истинное удовольствие от природы и завтрака и… И был найден кузиной Мариной, которая сразу же присела рядом и собралась выяснять отношения. Ну, как выяснять – требовать в режиме наезда, чтобы он поклялся, что ее простил.
– Марин, – выслушав все требования, что она изложила ему капризным голосом, сказал Вершинин, – иди на хрен. Дай поесть спокойно.
– Обалдел вообще! – возмутилась Марина.
– Кратко, но емко, – раздался у него за спиной веселый одобрительный голос Глафиры Сергеевны.
Она, жестом согнав внучку со стула, села за стол и наставительно сказала:
– Иди, Марин. Высказалась и иди.
– Ба, он же хамит! Это вообще… – возмущалась Марина.
– Вот он сказал куда, вот туда и иди, – посоветовала Глафира Сергеевна.
Марина фыркнула презрительно, развернулась и ушла на поляну, откуда доносились громкие голоса и звуки хозяйственной деятельности.
– Привет, – улыбнулся бабуле Гриша. – Ты как?
– В полном порядке, – отрапортовала та и весело хмыкнула: – А ты, я вижу, начал принимать «пардоны» родни?
– Я от этого как раз вчера и сбежал, – кивнул Вершинин.
– Да, я заметила, – хитро улыбнувшись, кивнула она, но уточнять, что именно заметила и о чем догадалась, не стала. – Сегодня сбежать не получится. Они решительно настроены.
– Охо-хо! – тяжко повздыхал Вершинин и безнадежным тоном предложил: – Глаш, может, скажем им, что ты коллекцию отдала в музей, а? Они тогда точно освободят меня от своих извинений.
– Нет, Гришенька, – рассмеялась Глафира Сергеевна, – мы не ищем легких путей! С удовольствием понаблюдаю, как им приходится просить у тебя прощения.
– Да, Глафира Сергеевна, – протянул Вершинин весело, – старая вы интриганка!
– Должна же я как-то развлекаться! – засмеялась она в ответ.
Припрягли Григория плотно – расставлять столы: одного большого не хватало на всех, доставать из мастерской и устанавливать дополнительные мангалы и барбекюшницы, стулья, и что-то все время носить-уносить. Да еще родня донимала попытками побеседовать по душам, которые он пресекал на корню, отправляя их приблизительно в тот же поход, что и Марину, но в более приемлемых выражениях.
Среди этой суматохи Григорий все-таки улучил немного времени и, захватив выточенную гайку, отправился на соседский участок. Если честно, то откровенно сбежал!
– О, Гриша! – от всей души обрадовалась ему мама Марьяны Василиса Андреевна.
Шагнула навстречу, обняла и отодвинулась, внимательно разглядывая.
– Изменился! – довольным тоном вынесла вердикт она. – Возмужал, несомненно! Заматерел. Такой стал интересный мужчина, видно, что серьезный и начальник, – и неожиданно крикнула: – Сева!! Смотри, кто к нам тут пришел!!
– Кто? – вышел из распахнутой двери дома Всеволод Игнатьевич и развел приветственно руки в стороны. – Гриша, никак ты?! Вот это здорово, вот это сюрприз!
И поспешил присоединиться к ним. Обнялись, он похлопал Вершинина по спине, так же как жена, отодвинул, не отпуская, и присмотрелся.
– Сколько ж мы не виделись? – спросил весело. – Лет десять, не меньше. Ты посмотри, Васена, какой мужик стал, а? Раньше-то был молодец отменный, а сейчас так материще прямо! Красавец! – И заспешил: – Ну давай присядем, по рюмочке за встречу!
– Мы к вам сейчас придем, – поддержала мужа Василиса Андреевна, – но Сева прав, за такую встречу надо отдельно принять по чуть-чуть, а то у вас и поговорить не получится толком.
– Не могу, – отказался Вершинин с сожалением, приложив руку к груди и покаянно склонив голову. – Я к вам по делу, Марьяна попросила починить ее станок, вот деталь принес, надо поставить. А поговорить мы сможем, даю слово: отсядем ото всех в уголочек, поговорим и примем за встречу. Ладно?
– Договорились, – хлопнул его по плечу дядя Сева.
– А Марьяна-то дома? – спросил Григорий.
– Нет, уехала к Полине, к подруге своей, – пояснила Василиса Андреевна, – сказала, что она вчера на юбилее уже отметилась, ей более чем достаточно. Что у вас-то такое случилось вчера?
– А-а-а, – отмахнулся Вершинин, – потом расскажем. А когда вернется?
– Предупредила, что, скорее всего, с ночевкой уехала.
– Да? Ну ладно, мне, собственно, ее присутствие в починке не требуется. Хорошо бы только опробовать работу станка после наладки. Но если что не так, пусть мне потом скажет, – ровно объяснил он.
А про себя вдруг возмутился: как это уехала?! И ему ни слова не сказала? Ничего себе! И это после такой ночи, после того, что и как у них было!
И так его проняло, прямо вот… проняло!
Он все возмущался и бурчал, уже и под станок залез, и тут, уловив одну предательскую мысль, резко выпрямился, долбанулся с силой о станок головой, матернулся от души, достал телефон, проверил сообщения.
Ну, вообще-то, да… пардону просим.
Она звонила три раза. Но его величество изволило спать до полудня и звонки пропустило. А теперь вот ворчим, выступаем, башкой бьемся – поделом явно!
День для Григория тянулся бесконечно и совершенно неинтересно без Марьяны, вот такая загогулина судьбы прорисовалась в его жизни, не добавляющая оптимизма, между прочим, по ряду объективных причин.
Но был и хороший момент в сегодняшнем мероприятии – Григорий с удовольствием пообщался с друзьями и бывшими коллегами деда – учеными: одним академиком и двумя профессорами. Встреча с ними его обрадовала, и у них тут же завязалась увлекательнейшая беседа на интересующую Вершинина тему.
После Григорию стало совсем уж неинтересно и тоскливо. И он втихаря сбежал от шумного празднования на речку. Самым наглым образом.
Поплавав в бодрящей воде, лег на горячий песок, смотрел в небо и скучал по Марьяне. Удивлялся себе и радовался, и огорчался этому неожиданному чувству.
Вот так все странно случилось. Вот так.
К вечеру его успели измучить все родственники из бывшего «оппозиционного» лагеря и в разной форме: от чуть ли не приказной и до капризно-просительной извинялись и оправдывались, что-то там рассказывая о том, как его убедили остальные в виновности Григория.
– Ладно, – улыбалась ему тетка Аля, заканчивая свою оправдательную речь, – кто старое помянет, тому глаз вон, правда же, Гриша?
– Угу, – угрюмо подтвердил он и закончил пословицу: – А кто забудет, тому оба.
– Что? – подхватилась она.
– Ничего, – почти грубо ответил он и ушел.
Понятно, что эти пьяненькие излияния не добавили радости и душевной бодрости, да еще и Марьяна не вернулась.
Но Вершинину все же удалось провести хорошо какое-то время. Когда уж стемнело и оставшиеся гости прошли в дом догуливать юбилей, Григорий с отцом и еще двумя дедовскими друзьями уединились в кабинете Петра Акимовича и вот там-то с большим душевным удовольствием предались научным разговорам и полемике, пока их не обнаружили женщины, но уже поздней ночью, и не разогнали по кроватям спать.