- Боишься растрясти? - подогнал ее Петро и процедил сквозь зубы: - Шашки б вам еще...
- Это тебе надо спешить. А то все выпьют, тебе не достанется.
Петро лишь зубами скрипнул и, схватив полушубок, быстро пошел к выходу. Из двери вышел, увидел: три машины рокотали, груженые, ждали его.
- Вот он! Наконец! - увидев бригадира, закричала братва. - Поехали!
Поехали.
А ведь права была эта утка, гардеробщица, все насквозь видела.
Петро сел в кабину и, когда тронули, сказал шоферу:
- У магазина остановишь.
- Так нет еще одиннадцати, не дают.
- Дадут, - мрачно ответил Петро и сморщился, ойкнул, ухватившись за щеку.
ТЫСЯЧА РУБЛЕЙ В ФОНД МИРА
Стояли последние майские дни; навигация была в разгаре, и потому затон судоремонтного завода широко синел просторной водой. Лишь за пирсом дремали, ткнувшись в берег, старые пароходы "Канин", "Варламов", "Герой Денисов". На слипе, поднятые над водой и землей, два гордых красавца "ОТА" синели статными корпусами с белейшими парусами рубок, а позади них, на стапелях, толпился всякий народ на капитальном ремонте: землечерпалка "Донская-6", две самоходки "Двина" да "Алексин", ржавый "Бирск", "Сухона" с начисто развороченным носом и старенький дебаркадер.
На дебаркадере, с самых майских праздников, находилась бригада Жоры Ногайцева: сам бригадир и двое помощников, Саня и Котофей. Жора Ногайцев был человеком известным, он работал на заводе всю жизнь. Его молодые помощники армейских гимнастерок еще не сносили. Причем Котофей - было, конечно, прозвище рыжеусого, зеленоглазого Тимофея. Особенно похож он был на кота, когда молодую бабенку видел. Усы его сразу топорщились, круглые глаза горели огнем - ни дать ни взять отъявленный котяра. Саня был парнем скромным, он чуть-чуть заикался и потому при чужих мало говорил, смелел лишь при своих.
На дебаркадере загорали с начала месяца. Работа была мелочная: там подварить, там трубу заменить, помпу перебрать, лебедку отладить - вроде и сложа руки не сидели, но не лежала душа к такой работе, к тому же и копеечной. Но где другую в разгар навигации взять? Помаленьку копались.
Кончался май. Рядом лежал затон, чуть далее, за песчаной косой, Дон в разливе синел, аукался теплоходными гудками. Голубое небо еще не выцвело и тоже несло в неспешном своем течении белым пухом груженные, безмолвные суда.
Собирались обедать. В заводскую столовую не ходили. Там, доедая запасы, кормили пустыми щами, даже без картошки, и кашей с ласковым названием "пшеничка". Так что добрые люди о еде заботились сами, принося из дому хлеб-соль.
И нынче, как всегда, к обеду начали выкладывать в тени на палубе вареную картошку да редисочку, яички и прочее, у кого что нашлось.
- Дядя Жора, ну, ты пару рубчиков кинешь? - приставал и приставал Котофей. - Не жмись. И я сейчас лично смотаюсь. В овощном вермут продают. Я вчера пробовал. Добря-а-чий... - жмурил Котофей зеленые глаза и причмокивал.
- Без вермута хороший, - в который уже раз спокойно отвечал Жора, раскладывая еду.
- У-ух, жмот... Ну, ты и жмот, Ногайцев... Кулак... Скипидом.
Жора Ногайцев, спокойный, пятидесятилетний мужик, седовласый, морщинистый, речи своего молодого товарища воспринимал как мушиное жужжание. Он харчи разложил, вынул ножик и нарезал хлеб крупными ломтями. Взял яичко, принялся лупить его. В огромных ручищах Ногайцева белое куриное яйцо казалось чуть ли не муравьиным. Чистил Жора хрупкое беленькое яичко и слушал, как Котофей жужжит.
- Скипидом... Ох и сквалыга... Седьмой разряд, такие заработки... И несчастные два рубля, - пел и пел Котофей.
А его не слушали. У Сани еда в газетку была завернута, и он теперь от нечего делать разглядывал эту помятую газетку. Шуршал ею, шуршал и вдруг сказал громко:
- В-во дает мужик! Тысячу рублей в фонд мира. Это да...
- Какую тысячу?
- Где? Кто?
Сообщением заинтересовались. И Саня, разгладив газету, прочитал заметку вслух. А в заметке говорилось о молодом парне, шофере, который внес в фонд мира тысячу рублей. На мотоцикл копил, а потом взял и отдал, одним разом. Тут же и портрет его был напечатан.
Санино чтение выслушали. Газетка пошла по рукам. Потому что недоверие какое-то было. Но все оказалось точно: тысяча рублей написано, как копеечка. И портрет.
Его разглядывали внимательно, и так, и эдак, надеясь что-то тайное прочесть в лице. Но парень был обычный, чем-то даже на Котофея похожий. Это Саня заметил. И Котофей даже немного загордился. И потому, когда Жора, все спокойно обдумав и обмозговав, по-серьезному заключил: "Брехня", - когда Жора это сказал, то Котофей обиделся. Он сощурил свои зеленые глаза и спросил:
- Это почему же брехня? Вот все написано, - предъявил он газету. - И портрет, пожалуйста.
- Все равно брехня, - невозмутимо ответил Жора, отодвигая газету.
- Как это брехня? - закипятился Котофей. - Тебе люди русским языком... А ты - брехня... Ну, даешь! Какие у тебя доказательства?
- Нет, дядя Жора, - вступился Саня. - В газете зря не напишут. Там же город указан, автобаза, номер ее. Все написано. Там же люди, они тоже газеты читают. Они спросить могут.
Жора выслушал, неторопливо все обдумал и сообщил:
- Значит, чокнутый.
- Ну, ты даешь, дядя Жора!
- Человек от чистого сердца...
- Конечно, против войны. Фонд мира. Так и называется. Чтоб войны не было.
- Для детей пойдет. Для детей Камбоджи. Знаешь, как там голодают. Без хлеба.
Дядя Жора сидел спокойный, невозмутимый, а Саня с Котофеем, словно молодые кочета, так и кидались на него, так и клевали. А когда у них пыл немного угас, Жора спокойно ответил:
- Чокнутый. Точно. Лучше бы он их в дело произвел. Никаким детям ничего не достанется. Вон у нас на заводе фонд начальника цеха, директора. До хрена оттуда получишь? Вота! - дядя Жора слепил и показал фигу, страшенную, надо сказать, при его слоновьей ручище. - И там тоже шайка-лейка. Дележ идет меж своими. Да и не дойдут эти деньги. Их кассир сопрет.
- Какой кассир? - спросил ошеломленный Саня.
- Какой... Любой. Наш не успеет, так ихний. Сопрут за милую душу, убеждал Жора. - Сопрут и откажутся. Никакой, мол, шоферюга денег не сдавал.
Доводы Ногайцева были смешны, и Котофей лишь пренебрежительно рукой махнул.
- В банк деньги сдаются. Понимаешь, банк. Сопри попробуй. Банк.
Банк Жору отрезвил. К банку он относился уважительно. И потому сдаться не сдался, но вроде притих, обдумывая. Притих, жевал, иногда слово-другое ронял, вроде сам себя убеждая:
- Може, он в начальство хотел вылезть? Отдам, скажет, тыщу, а меня потом поставят...
- Кем, кем его поставят?..
- Брось, дядя Жора... - тут же накинулся на него молодняк.
- Матери бы отдал, детям...- вздыхал дядя Жора, а потом вдруг его осенило, он аж привстал и присвистнул.- Упер... - шепотом проговорил он. - Упер он эти денежки.
Ребята рты разинули.
- Точно, упер. Тыщ десять где-нибудь свистнул, втихаря. А может, и человека убил. Скорее всего. Охранника какого-нибудь или кассира. А теперь, чтобы оправдаться, и сунул эту тыщу. Девять себе, а тыщу - отдал. Нате, мол. И в газетке про меня напишите. Вроде чтоб на него не думали. Вот как раньше, до революции. Воруют, воруют, а потом церкви ставят. Вроде перед богом оправдываются. А сейчас бога нет, так за мир.
Ребята опомнились и в минуту Жору раздолбали. И с церквей его, и с воровством - все это смех один был, глупые выдумки.
И Жора Ногайцев смолк, сдался.
Зато разговорился Саня. Он горячо убеждал и убеждал:
- Понимаешь, дядя Жора, сознательность. У тебя вот есть деньги, и может, даже лишние. А кому-то они очень нужны. Может, с голоду человек помирает. Есть такие в других странах. А этот человек - сознательный. Он взял и отдал. Да тысяча - это еще мало. Вот доктор был такой, Швейцер, - может, слыхал? - он в Африке работал.
Жора об этом докторе не слыхал.
- Так этот доктор сначала музыкантом был. Большие деньги заколачивал. А потом бросил все и сказал: буду бесплатно негров лечить. На свои, кровные больницу построил и лечил. И лекарства на свои деньги покупал. Всю жизнь, пока не помер. А у нас был революционер, Дмитрий Лизогуб. У него миллион был, миллион рублей. А он для себя - ни копейки. Миллион, понимаешь, дядя Жора?
- Новыми?
- Какими новыми, это до революции. Старыми. Но те старые, они в десять раз твоих новых... Там за рубль корову можно купить. У него - миллион, а он себе ни копейки. Все для революции. В драных штанах ходил, и без пальто. А к деньгам не прикасался. Миллион. Можно было пожить?
- Да, можно... - со вздохом подтвердил Котофей.
А Жора смолчал. Миллион - это было немыслимо много. Больше о тысяче думалось. Там дело понятное. У Жоры у самого тысяча на сберкнижке лежала. И взять их вот так, свои, горбом заработанные, своими руками выбросить. Ну, пусть не выбросить, а чужим людям отдать. И даже не таким чужим, какие вот здесь, рядом сидят, а вовсе не известным, каких, может, и нет.
Жора и так, и эдак прикидывал, снова газетку взял, перечитал ее и долго глядел на улыбчивого парня. Долго глядел, но остался при своем твердом мнении.
Жора и так, и эдак прикидывал, снова газетку взял, перечитал ее и долго глядел на улыбчивого парня. Долго глядел, но остался при своем твердом мнении.
- Брехни все это, - решительно отрезал он и, жадно выглохтав компот из бутылки, начал собирать в сумку остатки еды.
На него набросились. Особенно Котофей усердствовал:
- Да ты же кулак, кулак... У тебя снега зимой не выпросишь. Вы же дундуковские кулугуры. Разве ты можешь понять: человек... для людей...
Много и довольно долго Жоре внушали. Внушали, внушали, и он, наконец, не выдержал. Он достал из кармана спецовки большой, свернутый пополам рабочий блокнот, ручку вынул и сунул под нос Котофею:
- На, пиши.
- Чего писать? - не понял Котофей.
- А то... - Жора хоть и спокоен был на вид, но допекли его. - Пиши заявление. Скоро получка, вот ты и пиши: пусть вычтут у тебя из получки десять рублей в фонд мира. Пиши. А я сейчас эту бумагу в бухгалтерию отнесу.
- Ты чего? - опешил Котофей.
- Да того... Вот возьми и напиши. И я тогда точно куркуль и дундук. На, пиши, - совал он блокнот.
Котофей растерялся. Он на Саню поглядел, потом спросил:
- Ты это всерьез, дядя Жора?
- Не знаю, - пожал плечами Ногайцев.
Котофей чувствовал, что дядя Жора не шутит. И потянулась рука к блокноту, потянулась, но вовремя замерла.
- Сорок рублей аванса... - вслух, с насмешкою начал считать Котофей. Заработаем в этом месяце по сотне, не больше. Вычесть аванс, налоги, взносы. Это рублей сорок останется. Сане я пятерку должен. Ефиму - трояк. Катьке пятерку. Да трояк надо пропить. Остается два червонца, матери на харчи. А червонец отдай - и домой нечего нести. Так что подождем,- закончил он. - Вот накопим тыщу, и тогда уж - кучей. Чтоб про нас в газету. Правильно, Саня?
- Правильно! - поддержал друга Саня. - Чего мелочиться!
- Ну, на пятерку, - попросил Жора. - Или на трояк напиши.
- Может, еще на рубль? - усмехнулся Котофей.
- Ну, и на рубль. Тоже деньги. Старыми - десятка.
- Брось, дядя Жора. С рублем обсмеют. Тыща - другое дело. Сразу прославился человек. А с рублем... Да и с червонцем нашим занюханным...
Жора Ногайцев все понял, блокнот и ручку убрал. Он никого не упрекнул, не обиделся. Он с самого начала знал, что все это брехня.
Отобедали. Молодежь в тени разлеглась, о чем-то своем беседуя. А Жору какой-то червячок точил и точил изнутри. Неспокойно на душе было, полезли всякие мысли.
Мятую газету со статьей и портретом уже выбросили. Но Жора не поленился, нашел ее. Он присел на кнехт, разгладил газету на коленке и стал глядеть на портрет улыбчивого парня. Котофей с Саней заметили, переглянулись, подошли к бригадиру.
- Проверяешь? - спросил Котофей.
Жора вздохнул, головой покачал.
- Нет... Я, ребята, тетку Дуню вспомнил. Тетка Дуня у нас жила по соседству, давно еще, сразу после войны. Она мне майские штаны сшила из своего материала. И отдала, носи, говорит. Без денег. Вроде подарка.
- Какие майские штаны? - удивился Котофей и на Саню поглядел. - Что за майские?
- Да носили тогда такие, на танцы, молодежь. Белый такой материал, вроде форсили. Простая холстина. А принято было. Белые штаны одевали и белые тапочки. Красиво...
- Ты, выходит, фрайером был? - засмеялся Котофей. - В белых тапочках?
Жора смеха его не принял.
- Тогда с мануфактурой тяжело было, - сказал он. - Каждая тряпка золотая. Бабы без исподнего ходили. Тетка Дуня сама раздетая. Ее премировали, она на пристани работала. Ей дали, а она - мне. Да еще сшила. Без денег отдала. Ты, говорит, молодой, тебе, говорит...
Жора не окончил, лишь рукой махнул, поднялся с кнехта:
- Ладно. Давайте работать. На этой неделе надо кончить.
И пошли работать.
А Жора Ногайцев не все сказал. Эти штаны, майские, тетки Дунин подарок, до сих пор в сундуке лежали. Жена сначала все примерялась их на тряпки извести. Жора запретил. И жена поняла. Теперь штаны на самом дне сундука лежали. И иногда, в год раз, когда все добро вынималось на просушку, Жора в руки брал свои майские штаны. Полотно было ветхое, износилось да излежалось. Жора брал штаны и глядел на них, вспоминая. Как он радовался этим штанам, прямо до смерти... Как берег их, как гладил.
И тетку Дуню вспоминал. А когда вспоминал покойную соседку, то щемило в душе и что-то к глазам подступало.
БОЛЕЗНЬ
Целый вечер Федор в огороде поливкой занимался. Как пришел с работы, включил мотор, так и пошло: сначала тепленькой огурцы да помидоры, потом лук, болгарку и всю прочую хурду-мурду. Дни стояли жаркие. На картошке ботва привяла. Федор "Каму" принес, подключил ее, и тугая струя воды ударила из шланга.
В подсученных штанах, без рубахи, он шлепал босыми ногами по мокрой земле, с соседями переговаривался, а потом вдруг замолк.
Жена его, Шура, здесь же, на огороде, возилась, но не враз поняла. Когда опомнилась, поискала глазами мужа. Он стоял подле яблони и глядел на дерево. Шланг возле ног лежал, вода журчала, а Федор стоял и глядел, Минуту, другую... И Шура поняла: началось. Поняла, но, боясь потревожить мужа, молчала, лишь поднялась от гряды. Потом все же осторожно сказала:
- Кончай поливать, отец, хватит...
Федор на голос ее неторопливо повернулся, поглядел отуманенным, не от мира сего взглядом, кивнул головой, соглашаясь. И вправду, пора было кончать поливку. Он начал собирать шланги, мотор закрывал да убирал помпу, но был по-прежнему тих и молчалив. И временами взор его возвращался к большой яблоне - "яндыковке" с алыми, ясно глядящими из листвы плодами, останавливался на ней, нехотя уходя прочь.
Шура горестно глядела на мужа. Она видела: подступила болезнь. И не ошиблась.
За ужином Федор сидел тихо, но вдруг поднял от еды глаза и сказал:
- Вот ведь какая зараза... во, малюсенькая, нет ничего, а что получается...
- Что получается? - спросила жена.
- Дерево,- ответил Федор. - Семечко, вот семечко от яблони, от груши, положим, ну, любое,- объяснил он. - Я вон в лесхозе видел, сосны сажают, семена. Веришь, прям блошиное зерно. А что получается?
- Что получается? - упавшим голосом повторила жена.
- Дерево,- окончательно отставил еду Федор.- И ты погляди, из этой блохи какое огромное дерево вырастает. Прямо немыслимое. И они ведь не перепутаются,- удивленно говорил Федор. - Из груши - груша, из яблочного семечка - яблоня, карагач там, положим, или верба - только свое. А почему? Оно же вот... Не видать,- отмерил самую чуточку на ногте Федор и жене показал. Кто же там сидит и командывает? А? Вот они взяли бы и перепутались. Хотя бы промеж себя, в яблонях. Они же семечки одинаковые, "яндыковка" там или "симиренко"... Но семечки одинаковые. .. - не на шутку заволновался Федор. Они б взяли да перепутались. Ведь они откуда знают, какими расти... Яблоня да яблоня. А вот тебе и яблоня...- развел он руками. - Они, выходит... Каждому свое,- уважительно проговорил он. - Все по закону.
Он замолчал, наморщил лоб в страдальческом раздумье, пожаловался жене:
- Не могу докумекать... Ведь все это оттуда идет, матерьял-то,- показал он на землю и гребанул руками.- Корни одинаковое оттуда берут, воду, удобрения всякие. Рядом растут ведь, на одном огороде. Корни-то эти прям переплетаются,сплел он узловатые пальцы рук. - Ты ж ведь садишь по картошке редиску. Тут же укроп, трава всякая. И все одинаково землю сосут. Но вот потом... - задумался он. - Как они все по-своему строят? Тот редиску, тот помидорину. Всяк свое.
- Так уж положено,- мягко сказала жена.
- Положено-то положено... Но как? - изумленно спросил Федор. - Ведь не дурак же я,- похлопал он себя по лбу. - Ведь могу соображать. Как стол, например, делается,- шатнул он стоящий перед собой стол. - Дом, например. Или машина. Сложная техника, а я ее с закрытыми глазами вижу,- зажмурился Федор.Карбюратор, зажигание и прочее. А здесь не соображу,- огорчился он. - Как там все это происходит? Ну, корни... воду, положим, сосут. А дальше?..
Федор закрыл глаза, пытаясь представить длинные, в подземной тьме ветвящиеся корни. Представил. Но дальше башка не варила.
Башка-то не варила, а над землей стояла такая красота.
Он поднялся, в досаде закурил, вышел из кухни. Жена, болея душой и страдая, глядела ему вслед, потом выговорила негромко:
- Не надо бы тебе, Федя, головку натруждать. Она ведь у тебя еще нездоровая. Пожалел бы ее.
- А-а, ерунда,- отозвался Федор.
Но жена твердо знала, что все это не ерунда, а болезнь и горе. И приключилось все это...
Случилось все это нежданно-негаданно. Работал Федор в автоколонне, шоферил. Как-то привез на стройплощадку шифер. Пока разгружали, он стоял, с мужиками беседовал. Тут и случилось. Брус с лесов оборвался. Хороший брус, тридцать шесть на двадцать четыре. И Федору по голове. Добро хоть вскользь задел, а не прямо в лоб ошарашил. Но и вскользь хватило. Брус - не бабья скалка. Увезли Федора в больницу плохого. Первые дни он на ладан дышал. Потом оклемался. Но врачи ему лежать приказали. Лежать и не подниматься. Сотрясение мозга болезнь называлась. Штука серьезная. При ней главное - покой. Иначе можно дураком на всю жизнь сделаться. Пришлось лежать. Больше месяца Федор с кровати не поднимался. Тяжело было, но выдержал. Выписали его здорового. Правда, насчет выпивки предупредили. Чтобы целый год и нюхать забыл. Голова штука серьезная. Федор это понимал и врачей слушался. Слушался, и доктора его не обманули. Чувствовал он себя хорошо, снова за баранкой сидел. Словом, не жаловался.