Все это, к слову, шло вразрез и с той моделью поведения, что демонстрировали «реалисты» призыва девяностых. Знаменательно, что так или иначе обращались к советской литературе и первые, и вторые, однако если Варламов, Ермаков или Тарковский ориентировались на ушедшего во внутреннюю эмиграцию Пришвина, то Шаргунов апеллировал к Валентину Катаеву, Елизаров – к Гайдару, что до автора этих строк, то в качестве модели писательского (не путать с человеческим) поведения он уверенно выбирал Алексея Н. Толстого.
Последовательно Сенчин, Шаргунов да и я тоже совершили вещь, году уже в 1995-м и даже в 2000-м, совершенно немыслимую: мы начали публиковаться одновременно в «Новом мире» и в «Нашем современнике», в «Завтра» и в «Новой газете», выступать на «Эхе Москвы» и на радио «Радуница», посещать красно-коричневые митинги и либеральные «круглые столы».
Пользуясь лимоновской терминологией, «новые реалисты» успешно навязали себя литературной общественности со всем своим багажом. С ними пришлось считаться.
По существу
Вопрос лишь в том, что никакого «нового реализма» как литературного течения, отвечающего своему названию, не было. То есть течение было, но называться оно должно как-то иначе.
Идеальным «новым реалистом» является лишь один писатель из всех вышеназванных – Роман Сенчин. Он неустанно описывает новую реальность, старается быть предельно честным, фиксирует, документирует, складирует.
Шаргунов? Сергей пишет экспрессивную, порой фантасмагорическую прозу, хоть и отражающую некоторые реальные события. Но разве отнесешь к реализму «Ура!» или тем более «Птичий грипп»? Полноте. Мы же не считаем «мовистские» повести позднего Катаева реализмом? Вот и с Шаргуновым та же история – он пишет «Алмазный мой венец», а не «Сына полка».
Елизаров? Тем более. Действие всех трех его романов – “Pasternaka”, «Библиотекаря» и «Мультиков» – происходит по большей части в авторской голове.
Данилов? Я называю его стиль иронический аутизм. К реализму это имеет такое же отношение, какое имели Добычин или Платонов к соцреализму.
Садулаев? Ну, только если вы не читали «Пургу», “Ad” и «Таблетку» – то есть три из пяти его романов.
Рубанов успешно мигрировал в жанр социальной фантастики. «Хлорофилия» великолепно наследует Стругацким и советской фантастике вообще.
Да и мой «Санькя» является отчасти антиутопией, а «Черная обезьяна» не имеет к реализму вообще никакого отношения.
Единственное, что имело место быть в нашем случае, – так это вольное сообщество политически ангажированных молодых русских людей.
Шаргунов, которого вообще на какое-то время занесло в большую политику (и выбросило оттуда за неукротимость нрава), Сенчин, который ходит на все марши несогласных, какие только случаются в столице, Садулаев, который является членом питерского отделения Коммунистической партии, Елизаров, который фраппирует публику своими оглушительно неполиткорректными интервью и, кстати, песнями. Я, наконец.
Когда мы в течение последних лет пяти собирались в своем тесном кругу, у нас, признаюсь вам, вообще ни разу не заходила речь о литературе. Как, мол, брат, твой рассказ в жанре нового реализма? Да трудно, брат, не хватает пока правды жизни!
Нет, речь шла почти всегда о политической повестке дня, актуальных партийных драках и медийных перетрясках.
Нашу улыбчивую банду скорее стоило назвать «новым нонконформизмом» или «сообществом радикальных консерваторов». На худой конец, «клиническим реализмом», и это было бы особенно точно.
Но вот назвали «новым реализмом», и приходится теперь отвечать.
К реализму мы имели отношение только в том смысле, что, говоря о современности, каждый из нас так или иначе демонстрировал молодую и наглядную неприязнь к установившемуся в окружающей реальности порядку вещей.
Сначала это многих подкупало. Потом многих стало раздражать.
Критика
Ну да, все патентованные «новые реалисты» с какого-то времени успешно работают в качестве колумнистов глянцевых журналов. Обуржуазились. Мы же должны распространять свои тексты в ксерокопиях или выкрикивать на митингах у памятника Маяковскому.
Но вообще это примерно та же история, что с Иваном Охлобыстиным, заявившим как-то, что он влез на шею чудовищу шоу-бизнеса и будет паразитировать на нем, пока чудовище не издохнет.
Ну да, Елизарову дали «Букер», а он ходит в берцах, как сами знаете кто, а Прилепину – сто тысяч долларов за книгу десятилетия, и он не отказался.
Но вообще либеральная общественность предыдущие лет пятнадцать делила кэш исключительно между своими – и если у них не подросло новое поколение, то кто ж в том виноват?
Еще у «новых реалистов» морда кирпичом.
Это выяснилось, когда вышла антология «Десятка» с произведениями десяти «новых реалистов», и на нее стали выходить рецензии.
Рецензенты почему-то сошлись в одном: фотографии, размещенные на задней обложке книги, явно демонстрируют, что перед нами быдло и научившаяся складывать байки гопота.
Еще глубже копнул Виктор Ерофеев в своем недавнем эссе «Отсебятина», написанном все о той же «Десятке».
Речь он завел издалека, рассказав, что настоящий писатель похож на радиоприемник на старых лампах, и если покрутить ручку на его панели, услышишь всякие хрипы и странное сплетение голосов.
«Откуда берутся эти голоса и каков их смысл, непонятно, да в это лучше и не вдумываться, но если тебе дано их услышать, сядь и записывай», – пишет Ерофеев.
Но есть и другой тип писателей, которые никаких голосов не слышат, а несут отсебятину. Это как раз, по мнению Ерофеева, всякие там «новые реалисты», которых он наконец удосужился прочесть в сборнике «Десятка».
Я как-то был в Италии вместе с Ерофеевым – так вот, когда он выступал перед итальянской публикой, он свою речь как раз начал с того, что он – старый радиоприемник, который гудит, шипит и передает какие-то голоса.
Вот и в статье, думаю я, Ерофееву надо было взять и сказать прямо: ретранслятор тут я, а вы нет. Тем более, что Ерофеев, действительно великолепный эссеист и несколько раз был отличным писателем.
Но дальше в его эссе попадаются куда более остроумные вещи.
«Начиная с середины XVIII века у нас никогда не было столь долгой паузы в литературной традиции, – пишет Ерофеев. – Вот она наступила».
Даже в советские времена, признает, наконец, Ерофеев «некоторые писатели слышали свои репродукторы – настоящие писатели».
А тут – р-р-раз, и оборвалось. Мы вдруг оказались на другом, неприветливом берегу без моста, баржи, лодки – а с той стороны, где традиция, бегают у большой воды Пушкин, Толстые и Платонов и кричат: «Куда вы? Куда?» Но с нашей один Ерофеев сидит и горюет, и сетует: «Из-за этих гребаных “новых реалистов” все, гори они огнем!»
Но, помилуйте, кто, как не Ерофеев, устраивал в свое время поминки по советской литературе, то есть жаждал эту традицию разорвать, – и разрывал, и получалось? Неужели я что-то путаю?
А теперь он ругается на «новых реалистов», что они-де не отличают советское от антисоветского. «Потому что это слепые люди!» – восклицает Ерофеев.
Ерунда, Виктор Владимирович. В своем предисловии к антологии «Десятка» я говорил, что мы при всем своем «левачестве» не пожелали встраиваться в эту скучную и тупую парадигму – советский-антисоветский, – раз она уже ничего не объясняет в новом мире. А про то, что советское и антисоветское – это одно и то же, говорил вовсе не я, а Сергей Довлатов. Мне чужих мыслей не надо, обратите ваш гнев к этому, как вы говорите, слепцу.
Наша с Ерофеевым внутрилитературная перепалка, впрочем, не имеет особого смысла.
Объяснение всему происходящему куда более простое. Ерофеев, прямо скажем, не молод. Ощущение теряемых возможностей пришло к нему не так давно, маститый писатель к нему еще не очень привык. Лампочки в ретрансляторе гаснут, слышишь все хуже, видишь все уже, – а как хотелось бы, чтоб литература закончилась на тебе и больше ничего не случилось потом.
Так бывает.
Помните такую историю: умирающий муж попросил жену нагнуться, а сам укусил ее за нос, чтоб изуродовать. После чего умер спокойно: теперь эта тварь ни за кого замуж не выйдет.
Тенденции
Хотя тенденцию Ерофеев ощутил верно.
Он всегда имел отличное чутье на тенденции.
«Новый реализм» – неприятный цветок, выросший в те времена, когда либералы были уверены, что все поляны вокруг их.
То, что этот цветок так бурно разросся, уже не вызывает тех давних, первых, удивленных и теплых чувств: ах, какие забавные лепестки!
Теперь цветок будут объявлять сорняком.
Стало наконец понятно, что более всего «новореалистов» объединял антилиберальный настрой, где под либерализмом понимаются бесконечные политические, эстетические и даже этические двойные стандарты, литературное сектантство, профанация или маргинализация базовых национальных понятий, прямая или опосредованная легализация ростовщичества и стяжательства.
Он всегда имел отличное чутье на тенденции.
«Новый реализм» – неприятный цветок, выросший в те времена, когда либералы были уверены, что все поляны вокруг их.
То, что этот цветок так бурно разросся, уже не вызывает тех давних, первых, удивленных и теплых чувств: ах, какие забавные лепестки!
Теперь цветок будут объявлять сорняком.
Стало наконец понятно, что более всего «новореалистов» объединял антилиберальный настрой, где под либерализмом понимаются бесконечные политические, эстетические и даже этические двойные стандарты, литературное сектантство, профанация или маргинализация базовых национальных понятий, прямая или опосредованная легализация ростовщичества и стяжательства.
Антилиберальный настрой и, кстати, стойкое отсутствие каких-либо иллюзий по поводу того персонажа, что снова собрался беречь Россию в течение очередного президентского срока. Потому что это никакой не чекист из КГБ, а плоть от плоти российского либерализма.
Посмотрите на деятелей культуры, так оживившихся накануне выборов – отдавшие свой голос за него и призывавшие голосовать за него же, – все как один оголтелые ненавистники «левой» идеи и социализма в любом изводе.
Они чувствующие люди, они знают, за кого отдают голос.
Тот же Виктор Ерофеев, насмерть обидевшийся, что ему не дали выступить на Болотной, вдруг объявился в провластной и вполне себе мерзкой газете под названием «Не дай Бог» – предвыборной агитке за сами знаете кого.
Характерно, что возглавляемая сестрой одного независимого миллиардера – Ириной Прохоровой – новая крупнейшая премия «НОС» устами самой же Прохоровой провозгласила, что писателей вроде Шаргунова и Прилепина (и, думается, Сенчина, и, предположу, Садулаева, и наверняка Елизарова) они априори не рассматривают: таких писателей просто нет.
В продолжение темы, давая интервью на радио, Прохорова сказала, что «Прилепин заигрывает» с разными деструктивными силами. Видимо, имелись в виду разные там радикальные «левые» и повылезавшие из своих мрачных пещер «правые».
Да я не заигрываю. Я там живу.
Либеральные деятели в который раз неистово убеждены, что если смести в угол все чужое, то на этом пустом месте прорастет свое.
Ну-ну.
Желаю вам успехов в выведении новой либеральной капусты, тьфу ты, литературы, а то ее нет и пока не предвидится.
Что до будущего нового, или, как мы договорились говорить, клинического реализма – то оно напрямую связано с будущим, прошу прощения, страны.
Пока у нас происходит то, что происходит, – лучшие диагнозы ставят как раз «клинические реалисты». Они как минимум честнее многих и многих.
А когда это изменится – тогда мы и выясним, кто тут был продолжателем традиции, а кто самозванцем.
Дети рок-н-ролла
Александр О’Шеннон Антибард (М. : АСТ, 2004)
Из названия уже ясно, что речь в книге пойдет о людях, поющих под гитару, причем писать о них будут без особой приязни. «Даже когда они поют не Визбора, – пишет Александр О’Шеннон о своих собратьях, – все равно кажется, что это Визбор, ибо Визбор – это гвоздь, вбитый по самую шляпку в храм хилого российского романтизма. Когда эти хмыри поют, они строго смотрят в зал, требуя понимания и тишины».
Сам Александр О’Шеннон – бард весьма известный, оттого так и хочется сказать, что он пишет от себя и о себе. Но нет, фамилия героя книги – Степанов, поэтому просьба не путать лирического героя и автора.
Итак, фабула. Утром Степанов просыпается от – цитирую – «банального сушняка» в чужой квартире. Рядом, как вы, возможно, уже догадались, кто-то лежит. «Эта женщина, кто она?» – думает проснувшийся герой. Следующие мысли героя: «А где я, собственно? Что за район? Трусы… Надо найти трусы».
Постепенно рассудок Степанова проясняется, женщина узнана, район опознан. Далее следуют перманентная алкоголизация героя и бессмысленные поездки по городу, в разные концы, в сопровождении все той же женщины. Событийный ряд перемежается флэшбэками. Немного натурального секса, много ненормативной лексики. К вечеру герой конкретно пьян и, как вы, возможно, опять догадались, вновь перестает узнавать свою спутницу: «Знакомый голос… Кто это? Как ее… Лера… Вера… Да, Вера. Я люблю тебя, Вера».
Финал романа: Степанов на сцене. Друзья подносят ему, стоящему у микрофона, рюмку с алкоголем. Он выпивает, затем его рвет на виду у зрителей и частично на них самих.
«Театр закрывается, нас всех тошнит», – как Хармс писал.
Александр О’Шеннон вполне убедительно доказывает, что весь этот навязший в зубах трагизм существования русского поэта (берите шире – человека культуры) вовсе не от «мятущейся души» и не от религиозных, скажем, исканий. Нет в этом квазитрагизме ни глубин, ни смысла. Есть примитивное, гадкое алкашество, глубоко эгоистичное.
Книжка написана нигилистом, обладающим славным чувством юмора, что этот нигилизм хоть как-то оправдывает. Смеяться будете, это я обещаю. А кто-то, может, и всплакнет.
Написано, впрочем, неряшливо, но нынче так модно, вот и Гришковец (а если хотите – Стогоff) пишет левой ногой, и ничего, людям нравится. «Смотри-ка, левой ногой, а как душевно». Гришковец – добрый, О’Шеннон – злой, в этом разница. Гришковец себя любит, случай О’Шеннона куда сложней, и это еще одна, уже серьезная разница.
Больше О’Шеннон книг не напишет, потому что в этой уже высказал все, что увидел и постиг. Даже умер один раз в середине романа. Тоже, кстати, повод, чтобы ознакомиться.
Александр Башлачёв: Человек поющий Стихи, биография, материалы Составитель Лев Нумов (СПб. : Амфора, 2010)
Перед нами первое полное собрание стихов и песен Башлачева, первая попытка создания его биографии (в отдельную таблицу сведены все «квартирники» Башлачева), первая подробная библиография. Хороший труд.
Быть может, стоило сначала дать полный свод песен и только затем ранние стихи и стихи на случай – а то неподготовленного человека может смутить качество текстов, если он честно начнет читать с первой страницы, сразу угодив в юношеские, незрелые сочиненья Башлачева или, скажем, в стихотворение, написанное по случаю двадцатипятилетия Череповецкой капеллы («Сегодня у капеллы день рождения! / Исполнилось не мало – двадцать пять! / И поздравляя, хочется сказать: / “Мы любим ваше хоровое пенье!”»). Едва ли Башлачев обрадовался бы такой широте охвата его текстов.
Впрочем, все это придирки. Какие еще неподготовленные люди будут читать томик Башлачева, откуда им взяться.
Он покончил жизнь самоубийством 17 февраля 1988 года. В момент, когда, казалось, все только началось – мы имеем в виду русское рок-движение. Потребовалось два с лишним десятилетия, чтобы понять то, что стало очевидно Башлачеву еще тогда: обновления русского духа через рок-н-ролл не получилось.
В 1984-м он напишет свое культовое: «И пусть разбит батюшка Царь-колокол, / Мы пришли с черными гитарами. / Ведь биг-бит, блюз и рок-н-ролл / Околдовали нас первыми ударами. / И в груди – искры электричества, / Шапки в снег. И рваните звонче-ка! / Рок-н-ролл – славное язычество. / Я люблю время колокольчиков».
Уверенность, что эти колокольчики зазвенят как Царь-колокол, прожила до обидного мало.
Башлачев успел дать всего шесть интервью (первое в 85-м, последнее в 87-м), и в тот момент, когда его сотоварищи по рок-н-роллу несли в основном пафосное черт-те что, он уже поставил диагноз: «Явление рок-музыки – гигантское явление. А плодов никаких нет, я их не вижу». Или в другой раз: «Русский рок не чувствует своей глубины. Своей особой уральской, тульской, сибирской изюминки». Или в третий раз: «Люди, которых я вижу на сцене, – я им не верю. Я знаю, что они другие! Зачем играть в другого человека, когда можно играть в себя?! Но ты-то мелкий, а хочется играть в крупного! В себя-то начнешь играть, а ты никому не нужен, у тебя душа-то мелкая. А ты, будь добр, пойди поработай со своей душой, пусть она у тебя вырастет, окрепнет. Когда вырастет, тогда шагай и пой».
Или в четвертый раз по тому же самому поводу: «Многие игры… мне кажутся странными, а многие странности – просто играми».
Иногда звучало что-то вроде надежды в его словах: «Когда из джаза вся социальная суть выхолостилась, патрон стал холостым, можно стрелять куда угодно, пуля все равно никуда не попадет. А в рок-музыке еще достаточно много пороха. Я бы даже сказал, сырого пороха, который надо сушить. А сушить его чем? Чем угодно: своими словами, сухими дровами».
Вот это «своими словами» волновало Башлачева больше всего. Под «социальной сутью» он понимал далеко не «социальные песни», которые вскоре стали ходовым – и весьма отвратительным на вкус – товаром. Одно из ключевых понятий, важных Башлачеву, – корни, укорененность: в языке, в русской географии, в духе.