Бледный привнес омский (на зуб – не хуже самурайского) стоицизм, жизнью оплаченную философию жителя рабочих окраин, бескомпромиссность, самоуверенность, твердость позиции – харизму, короче. И органичную способность без страха говорить о самых неприятных и трудных вещах. И свой личный, мрачный, но остроумный артистизм.
Ант – великолепную музыкальность, мажорный лиризм, замечательное человеческое обаяние, романтизм. И органичную способность без страха говорить о самых сердечных, тихих, тайных вещах – например, о любви к матери. И опять же личный, улыбчивый, неиссякаемый, природный артистизм.
Они оба, кстати говоря, готовые претенденты на дельные актерские работы, и, по-моему, кое-какие подвижки в этом направлении уже есть.
Группу считают «правой», что, очевидно, раздражает Бледного.
Во-первых, он высказывается в том смысле, что все эти разделения на левый-правый задуманы для того, чтоб делить и дурить людей. Во-вторых, в своем ЖЖ Бледный периодически предлагает всем любителям покидать «зиги» идти лесом как можно дальше.
Помню, после одного из концертов к Бледному подошел нетрезвый характерный типаж и начал без должного уважения задвигать: «Андрей, тебе пора определиться – с нами ты или нет! Определяйся, короче».
«Это ты меня будешь определять?» – спросил Бледный и уронил типажа даже не ударом кулака, а просто положив ладонь ему на лицо и резко выпрямив руку.
Но, с другой стороны, это ж Бледный спокойно сформулировал: «Больше русских детей – ведь было бы странно, / Если б я переживал о демографии Таджикистана». У нас такие вещи сразу идут по разряду самого пещерного национализма. Дикие времена, дикие люди.
«Будь белым – будь самим собой!» – давно заявили Ант и Бледный, делая ставку на русский рэп и русский смысл, а не обезьяне подражательство.
Правильная ставка. В конце концов, русские иконописцы учились у греков, а свои книги мы издаем на бумаге, придуманной китайцами. И что теперь?
Отныне рэп – национальная русская музыка. Это нормально.
Поэт и Кº
Иван Волков Стихи для бедных (М. : Воймега, 2011)
Волкова я впервые увидел в Липках – есть такой приют для более-менее молодых писателей и поэтов.
Волков тихо сидел за столиком в баре, иногда наливал себе водки из принесенной с собой бутылки, которую держал где-то возле ноги в пакете. Пил без закуски, никому не предлагал – желающих там всегда человек триста ходит вокруг, всех не угостишь. Но если просили – наливал. Чуток.
Создалось твердое ощущение, что это никакой не понт. Просто сидел и мирно пил, совершенно не светился. Было видно, что он делает это периодически и, в общем, умеет это делать.
Уже потом я почитал стихи Волкова.
Давайте я еще раз примерно в том же виде повторю вышеизложенную фразу.
Итак, прочел стихи Волкова.
Сразу возникло ощущение, что это никакой не понт. Было видно, что он делает это периодически и, в общем, умеет это делать.
Я как-то для себя заметил, что сейчас пишут очень мало прозы, которую можно дать почитать маме, и очень мало стихов, которые хочется выучить наизусть.
Хотя отличной прозы сейчас очень много и настоящих, высокой пробы поэтов тоже наберется добрая дюжина.
Но просит мама почитать хорошую книжку, и думаешь: ох, этого маньяка точно не дам, и этот ее огорчит, а у этого вообще кошмар на душе творится, да и этот мой коллега совсем больной на голову… Ну, и сам я, мягко говоря… В общем, перечитайте, мама, «Тихий Дон» лучше.
Или читаешь поэтическую книжку и думаешь: ах, какой мастер, ох, как рифмует. Или наоборот: ах, какой мастер, даже рифма ему не нужна. Но чтоб мне захотелось с этими стихами жить – такое редко случается.
А у Волкова я прочел и сразу что-то запомнил, зазубрил, хожу теперь с этим: «Подари мне губную гармошку: / Я когда-нибудь для куражу / Перед тем, как звонить в неотложку, / Помычу на низах, погужу – / Бессловесное грубое пение / Будет лучше любой тишины, / Ибо жалость дороже презрения / И несчастие старше вины».
В связи с Волковым многие, думаю, сразу вспоминают Рыжего. Волкова, наверное, это несколько раздражает. В том числе потому, что стихи он писал и до Рыжего, и даже по годам постарше его будет, и вообще – схожесть эта вовсе не в области поэтики кроется, а в области жизни как таковой. Допустим, одному человеку попало картечью в грудь, или ампутировали руку, печень, ногу – и второму тоже, все то же самое. Значит ли, что второй первому подражает?
Писать под Рыжего пытаются многие – лично у меня по прочтении реакция чаще всего одна и та же: ну не веришь ни одному слову. Кубики те же, а домик разваливается. Так последние сто лет сто тысяч человек пытались писать под Есенина – черта с два у кого вышло.
У Волкова все давно получилось, потому что за базар отвечено, натурой оплачено и пропечатанное в книжке надиктовано былью, бытом и всем, чем полагается.
Такая, казалось бы, простая мелодия. Настоящая, как река. Сними, казалось бы, штаны с рубахой, ступи в воду – и сразу поплывешь так же красиво по воде и почти уже над водой. Но как ни поглядишь: то один растелешился, то другой – взмахнут руками, падут в реку, брызги во все стороны, шум, гам – а песни не выходит. И вот один пошел ко дну, а другой вернулся на берег, стоит, мерзнет, тело белое, неприятное. Оденься, земляк.
Я хотел бы процитировать всю книгу Волкова. Потому что он убедительней всего того, что можно сказать про него.
Он не видит наоборот. Он просто видит и находит для того, чтоб сказать об этом, правильные слова.
Волков живет в Костроме. Работает тренером по шахматам в ДЮСШ. Книжка «Стихи для бедных» тоненькая, и ее, думаю, нигде не купишь, кроме как в «Фаланстере».
Не просмотрите поэта, издайте по-человечески, сделайте нормальную книжку, в твердой обложке, с фотокарточкой. Хоть что-то сделайте вовремя.
(…с кем я сейчас разговаривал?)
Вера Полозкова, Ольга Паволга Фотосинтез (М. : Livebook/Гаятри, 2011)
Имя Веры Полозковой знают все, кто худо-бедно слышал о современной поэзии; что касается Ольги Паволги, тут надо пояснить: она фотограф.
В этой книжке стихи чередуются с фотографиями; фотографии очень хорошие, но говорить мы все равно будем про стихи.
Маяковский как-то сказал, что он пишет в одной удачно найденной тональности два-три стихотворения, а Блок – десять или двенадцать, или даже больше.
Любопытное замечание: у Блока действительно стихи растут кустами. Они вроде бы разные, но если закрыть глаза и просто попытаться слушать их музыку, то мелодия слышна одинаковая, или даже не мелодия, а что-то такое… волна прихлынула, волна отхлынула… Сирень качается на ветру. Качается на ветру. На ветру.
Книжка «Фотосинтез» – тоже такой куст.
Полозкова будто бы пишет одно и то же стихотворение (ну, может быть, два).
Это стихотворение, нет слов, прекрасно.
Но я никак не могу понять, в чем тут загадка: некоторые стихи Полозковой не имеют ни одного повторяющегося слова, и размер у них разный, и даже сюжет ничем не схож, а я все равно никак не могу понять, чем они отличаются.
Иногда мне казалось, что это вообще поэма.
Может быть, действительно казалось?
Но посудите сами.
Вышепроцитированное могло быть одним несколько странным, но все-таки одним стихотворением – а я просто взял первую строфу у пяти стихотворений подряд. То есть можно было бы собрать и более удачный пример, но, наверное, не нужно. Можно делать, как я сейчас, тупо наугад – и результат будет тот же самый.
Вышепроцитированное могло быть одним несколько странным, но все-таки одним стихотворением – а я просто взял первую строфу у пяти стихотворений подряд. То есть можно было бы собрать и более удачный пример, но, наверное, не нужно. Можно делать, как я сейчас, тупо наугад – и результат будет тот же самый.
Притом что Полозкова не просто поэт, но очень меткий поэт, она отлично владеет стихом, рифмы ее легки, органичны и непредсказуемы, формулировки чаще всего блистательны.
Более того: я тоже (в числе многих) считаю Полозкову первой поэтессой России. До каких-то пор считал Анну Русс, но Русс оставила Москву и запропала в своей Казани, а свято место пусто не бывает.
Не уверен, впрочем, что влияние Полозковой на современную поэзию будет благотворным. Скорее наоборот – ее интонация заразительна, эта интонация любой рифмующей девушке с претензиями дает почувствовать себя оригинальной, ранимой и дерзкой. Так же была заразительна интонация Бродского – и мы знаем, чем это закончилось: натуральным ступором в постсоветской поэзии. Прицепившаяся чужая интонация тормозит развитие поэзии хуже Ломоносова с его «штилями».
Однако ж мне действительно очень нравятся ее стихи. Или так: мне очень нравится это ее бесконечное стихотворение.
Если она начнет сочинять новое стихотворение, я тоже буду рад, но мне и это вполне по нраву перечитать еще сорок тысяч раз.
Игорь Панин Мертвая вода (М. : Вест-Консалтинг, 2011)
С Паниным сплошь непонятки.
Для начала возьмем паспортные данные. Запомнить фамилию Панин – если это фамилия поэта – очень сложно. В конце концов, мы уже двух актеров по фамилии Панин запомнили, тут еще поэт. Не помещается в голову, вся полочка занята. К тому же – Игорь. Нет бы какое имя у него было позаковыристей. Святозар там, Фемистокл. Тогда б иное дело. А Игорь…
Ассоциативный ряд нулевой, да.
Нынче вообще с этим проблема. Иное дело раньше: Блок, Есенин, Маяковский. Как не запомнить. Поэт Белый и поэт Черный: их тоже было одно удовольствие отличать.
А сейчас: Быков, Волков, Кабанов (родственники, что ли?)… Родионов, Панин… Караулов какой-то. Что это за поэты вообще?
Кстати, вот Быков. Он-то запомнился – но тут фактура взяла верх над фамилией. Быков написал предисловие к этой книжке Панина и все там очень верно подметил. Что Панину не только не нравится окружающее (это часто случается), но и собой он не очень доволен (что куда реже бывает с поэтами). Что он изобретательно рифмует – и при этом ни на кого не похож. Что он, в конце концов, очень точно определяет мир – и только это дает возможность изменять его.
Так и есть, так и есть.
И вместе с тем на празднике нынешних верлибристов Панин выглядит вызывающе старообразно. Сегодня почти всякий модный поэт старается писать не рифмуя – а если рифмует, то делает все, чтоб это как можно хуже выходило. Ну, и размеры там всевозможные, старорежимные четверостишия – тоже нелепость наподобие гармошки. Стих должен быть свободен. Если стих – натурал, его никто замуж не возьмет.
Поэтому шел бы ты, Панин, своей дорогой и не мешал людям красиво отдыхать, что ты тут глаза мозолишь.
Как если бы вокруг нудистский пляж, а тут заявляется человек в фуфайке.
И читает:
Разве так носят… тьфу ты, пишут? Ишь, нарифмовал. К тому ж про угль какой-то. Про шахтеров еще напиши. Скромней надо быть.
По уму такие стихи надо излагать нормальным, сиречь верлибристским манером. Снимай свою фуфайку, ремень армейский расстегивай, штаны свои на ватной подкладке стягивай… Слушай теперь.
Вот так это должно выглядеть. Можно даже приличным людям показать.
…Одна беда – вокруг не нудистский пляж. Вокруг Россия, зима скоро, снег выпадет, лед нарастет. Чтоб не замерзнуть, нужно будет двигаться в хорошем ритме, лучше вприсядку.
Ни черта веселого Панин вообще не пишет, но если эти стихи читать вслух – можно согреться. Дорогого стоит такой внутренний жар.
Быков возводит поэтику Панина к Есенину и Лимонову, но я подозреваю, что тут без рок-н-ролльной школы не обошлось: имя Башлачева назовем в первую очередь.
Притом что Панин нынче поет только со своего голоса. Да и других таких молодых голосов мы что-то не припомним.
И эта его фуфайка смотрится на нем просто замечательно! Правильный русский поэт, ничего не попишешь.
Нескромно, остроумно и – с оправданной, осмысленной тоскою.
Так что запоминайте имя-фамилию: Панин.
Игорь Панин.
Фамилия Мандельштам тоже, знаете, не подарок. А ничего, прижилась.
Наталья Рубинская Седьмая книга (М. : Энциклопедия, 2011)
Хорошо, когда поэзия не спрашивает с тебя, не смотрит в тебя с презрительным прищуром: мол, ты понял, о чем я?
Понял я, понял. Ты ни о чем – ты только о себе!
Вот у Рубинской – стихи не про то, что они стихи, что они поэзия.
Поэзия Рубинской очень «природна» – в том смысле, что ее лирический герой непрестанно смотрит не внутрь себя, а вокруг: и любуется, и восхищается, и цокает языком, и перечисляет плоды, деревья, насекомых, птиц – зачастую это становится на грань поэтической болтовни, но вполне милой, вполне милой…
Стихи Рубинской – ни разу не размышление, но почти всегда – даже не созерцание, а радостное перечисление чудесных примет мира.
И когда степень любви ко всему сущему становится всепоглощающей, поэт на полных основаниях прямо в природу себя и помещает:
Эта вот «боярышница» – очень точное самоопределение Рубинской, потому что тут не только о бабочке идет речь, но и слышится слово «боярыня».
Когда Рубинская озирает свои владения – это боярское достоинство, голубая кровь чувствуются в ней. В конце концов, она крестная дочь Анастасии Цветаевой – не в переносном смысле, а в прямом. И это Анастасия Цветаева благословила Наталью Рубинскую писать стихи и растить свой поэтический сад.
Владенья ее привлекательны, цветасты, а сама она боярыня добрая и ласковая, в подданных у нее птицы, всякие-разные мураши да домашние коты, и она о них молится.
Обратите внимание, что действие стихов Рубинской чаще всего происходит днем, причем – летним днем. Зиму у нее стараются пережить побыстрее (много спят – и снится, естественно, Крит), каждый день считают «Сколько до лета?» – ну и едва теплеет, сразу обрушиваются в душистые стога, луга и т.д.
«На лесе шелковый наряд. / Сто солнц в его стволах горят», – самый обычный и самый любимый пейзаж у Рубинской.
Порой вдруг возникнет ощущение, что это переводы с итальянского или скорей с греческого. Кто бы знал, что Рубинская живет в Челябинске! Солнечное такое Зауралье…
Известно, что страдание – едва ли не главный хлеб поэзии. Если поэту никто не защемил палец – он сам себе защемит, лишь бы пострадать и поговорить потом об этом. Рубинская – иной случай. Обратите внимание, сколь радостны, солнечны, бурливы стихи в этой книжке!
Послушайте, вот обычная тональность стихов Рубинской:
Не знаю, как вам, а мне в этом мире хорошо. Откроешь глаза – солнце. Закроешь – солнце остается под веками. Лежу и хлопаю глазами. И та поэтическая скороговорка, что я слышу, воспринимается на равных со стрекотанием кузнечиков, шумом травы и птичьим пересвистом – и растворяется в них.