Полицейские поинтересовались, кто я такой, я, естественно, ответил про «грейт рашен райтер», что, впрочем, не произвело на них должного впечатления и, пожалуй, имело даже обратный эффект.
Задержавшие меня связались с кем-то по рации и стали договариваться, как я понял, на мой счет. Главный полисмен все поглядывал на меня, когда говорил в рацию.
Я воодушевленно представил, что сейчас меня, не знающего языка, посадят в камеру к местным гастарбайтерам, наркоманам и, может быть, последним пиратам.
Раздумывая о последующих событиях, я нафантазировал, что попрошу французских стражей порядка позволить мне сделать один звонок и наберу, естественно, поэта Кабанова.
– Саша, – скажу я, – я тут… да нет, не в ресторане, все в порядке… Я в камере, в Сен-Мало, Франция. Нет, не на съемках – в тюремной камере. Не подъедешь?
Наконец меня отпустили.
На следующий день выяснилось, что пиршество, устроенное в честь нашего приезда, это никакое не пиршество вовсе, а элементарный обед.
В итоге мы так каждый день обедали: с улитками, мидиями, крабами, креветками и какими-то неизвестными мне моллюсками, а также рыбами красного, розового и желтого цвета… ну и французские сыры ко всему этому прилагались.
После таких обедов и беседы с французскими читателями проходили как-то по-особенному.
К примеру, писатели Андрей Дмитриев и Юрий Буйда должны были рассказывать о, не поверите, загадочной русской душе – именно так была обозначена тема. Но на первой же минуте своего выступления они официально отменили загадочную русскую душу как факт.
Нам в компании с Дмитрием Липскеровым и Андреем Геласимовым досталась не очень благодарная тема Чечни – к этому вопросу французы относятся очень болезненно и по сей день уверены, что Грозный и его окрестности лежат в руинах.
На мои слова о том, что сегодняшняя Чечня живет богаче большинства регионов России, французы засвистели, зашумели и затопали.
Один почтенного возраста французский военный заявил, что Чечня для России является той же раковой опухолью, что Алжир для Франции. «Не считаете ли вы, что как французы отделили Алжир, так и вы должны отделить Чечню?» – тактично поинтересовался он.
– Нет, – сказал я и блеснул своими познаниями в географии. – Насколько я помню, Алжир находится в Африке, а Чечня все-таки в России.
– Кавказ будет русским, – сказал и Геласимов со свойственной ему прямотой.
– И радуйтесь вообще, что все это в составе России находится, – закрыл тему Липскеров. – А то оттуда к вам хлынет.
Что до писателя Владимира Сорокина, который разгуливал по Сен-Мало в белом пиджаке и был похож на Атоса, переодевшегося в Остапа Бендера, – то он свои встречи с читателями, как правило, вообще не посещал, предпочитая местные рестораны. Свиту ему составлял журналист Николай Александров, который проявил неожиданное знание народных французских песен и исполнял их на языке оригинала, замечательно громко и достаточно музыкально.
…По ночам над Сен-Мало раздавалось хриплое пение русского литератора о печальных судьбах французских пейзанок, мещан и моряков…
Николай, надо сказать, внешне вполне походит на пирата: эта его полуседая грива и страстные глаза с легкими искрами безумия, эти его размашистые повадки и склонность к аффектам… Натуральный морской разбойник.
Поразмыслив на эту тему, я пришел к выводу, что настоящими пиратами в тихом и упорядоченном Сен-Мало является как раз делегация русских писателей – иных претендентов нет.
Даже очаровательный, элегантный и беззлобный Митя Глуховский вполне вписывался в пиратский ансамбль – скажем, на правах толмача: его свободное владение пятью или шестью языками было тому порукой.
Дмитриев и Буйда, с их бородами, неизменным румяным алкогольным опьянением, громкой речью и хорошо поставленным хриплым хохотом составляли отличный ансамбль. С Басинского так вообще можно делать изображения пиратов для местных сувениров. О морском офицере и, кстати, писателе Илье Бояшове даже говорить нечего.
Мысль всей бандой завладеть какой-либо яхтой понемногу начала овладевать мной – тем более что яхт этих у пристани было великое множество. Надо ж было хоть как-то оправдать столь ретивый интерес местной полиции к русским писателям.
К тому же у нас в Сен-Мало был свой человек, могущий дать наводку (посл. слово писать слитно. – З.П.).
Дело в том, что один из представителей российской делегации даже не приезжал в Сен-Мало, поскольку уже жил здесь в своем собственном доме. Зовут его Борис Акунин, он же Григорий Чхартишвили – всякому пособнику пиратов, как мы знаем из книг, положены два имени, а может, даже три.
Акунин вполне мог бы являться на встречи в тапочках и халате – но нет, он приходил к людям в элегантном пиджаке и рассказывал в основном о Японии. Оцените: русский писатель живет в Сен-Мало и рассказывает французским читателям и гаитянским коллегам о Стране восходящего солнца. Вот как наши люди умеют путать следы…
Чтобы вконец не потерять национальную идентичность, мы с Басинским вновь реанимировали русскую душу как факт – и в любую свободную минуту говорили о ней. Благо что в немаленьком этом городке мы, совершая раздельные прогулки, сталкивались ежедневно, причем в самых дальних его уголках. О, магнетизм русской идеи – тебя не убежать…
После этих разговоров, пресытившийся устрицами и улитками, я, скажу прямо, все более и более стремился на Родину.
В конце концов русских писателей, от греха подальше, вывезли из Сен-Мало на отдельном поезде.
В Париже мы нестройной бандой заночевали, и уже вечером следующего дня я оказался в милой моей стране.
В полной уверенности, что это я сам, лично, привез с собой лето из дальних странствий, я вступил в русскую теплынь, и благость, и нежность… И так далее, и так далее.
Поэтический блиц
Геннадий Красников Кто с любовью придет… (М. : Молодая гвардия, 2005)
Шкала ценностей в нашем грешном мире давно перевернута, но в поэзии, особенно чувствительной к грубости и дурновкусию, это сильнее заметно. Придя в книжный за томиком современных рифмованных словес, люди по какой-то нелепой странности часто покупают отчего-то Губермана, или Вишневского, или, не знаю, Евтушенко.
Странно. У вас что, до сих пор нет стихов Евтушенко дома? А Пушкин есть?
Геннадия Красникова странным образом миновали хоть какие-то признаки всероссийской известности. Впрочем, ничего случайного, как мы знаем, не бывает – может, так и надо.
Что вредит Красникову – так это излишняя публицистичность, прямое высказывание, которому место в газете, а не в стихотворении. О наши поганые дни и проза обламывала зубы – куда уж тут поэзии.
Поэт между тем он все равно сильный и временами пробивающий так, что на минуту охватывает сердечный озноб. «А небо так стремительно отвесно, / как с тормозов сорвавшаяся бездна». Ужас.
Красников афористичен и парадоксален: «Мы не судьи с тобой. Мы – вина»; «Скажи мне, кто твой Брут, и я скажу, кто ты»…
Красников, как всякий истинный поэт, еще и мыслитель, облекающий прозрения в тонкие формы стиха. И нет толку сетовать на то, что выводы, к которым пришел он, неутешительны: «…и да простят нас бедные итоги, / что мы их безнадежно подвели!»… «…я прожил эту жизнь, не увидев тебя, / сквозь судьбу, как сквозь стену, прошел безвозвратно». И еще вот это, замечательное: «Мы – из прошлого века, нас все узнают. / За угрюмых таких – двух веселых дают».
«Двух веселых» я, к слову, назвал свыше. Выбираю «угрюмых». Почему?
В отличном эссе, помещенном в этой книге, Красников пишет: «Есть время, когда открывается нагота истории – нагота отчаяния и экзистенциального сиротства, и только известный Хам и дети Хама не постыдятся осклабиться над лихолетьем и злосчастьем страны».
Читайте, это настоящее: поэзия лихолетья.
В книге есть как минимум одно великое стихотворенье: «Московская гроза 21 июня 1998 года в день Всех Святых в земле российской просиявших».
Алик Якубович Начать бы всё с конца (Н.Новгород : Деком, 2010)
Когда листаю книжку Алика Якубовича, у меня на языке вертится одно словечко: органично.
Понимаете, это все органично у него получилось: его замечательные фотографии, на которых пресветлые девушки с пьяными глазами, ломкий волжский лед и резиновый мяч, навсегда зависший в воздухе; и эти его странные, иногда на грани прозрения, иногда на грани банальности (я люблю банальности, а также сантименты) строки; и собственно сам он, утренний пешеход, ироник и романтик, вполне соответствующий своим видом тому, что пишет, и тому, как фотографирует.
Говорят, что поэтов надо сравнивать с кем-то, с другими поэтами, например. Это дурная привычка, и я представления не имею, с кем сравнить Якубовича. Но если бы какие-то его «танки» я прочел в антологии древнекитайской поэзии, я б сказал: какой талантливый народ китайцы!
А когда я читаю про «…почему-то вcпомнился даун Колька, / Которого любили все собаки / И бабушки у подъезда» – и дальше про то, как «…правда, погиб он по-дурацки – / Утонул, собачку спасал, / А плавать не умел», – сразу вспоминаю про дебилов гениального Бориса Рыжего, он вообще любил слово «дебил». Хотя и тут знаю, что у Рыжего свой дебил Колька, а у Якубовича – свой. А то, что они оба присматривались к растерявшим разум, – так иначе и быть не могло.
Ну и когда, наконец, читаю я о том, как «…золотая рыбка в аквариуме / Смотрит в голубые глаза мальчика / И думает: море» – я вообще ни о чем не думаю, мне и так хорошо. Я ж не золотая рыбка, чтоб думать…
Алина Витухновская Черная икона русской литературы (М. : Ультра. Культура, 2005)
Книга вышла сначала в Германии, и там Витухновскую скупили всю и сразу, в то время как, например, маститого Виктора Ерофеева, переведенного тогда же (книга его называется «Хороший Сталин», хотя имеется в виду Сталин плохой), немцы знать не хотят и не покупают.
В Витухновской есть нечто фашистское – естественно, в эстетическом смысле. Черное до блеска, жестокое, маршевое.
Посему могу сделать рискованный вывод, что современным немцам русские фашисты (эстетические, черт возьми) куда ближе, чем вконец надоевшие антисталинисты.
Книга, что и говорить, взрывоопасная. Первую столичную презентацию «Черной иконы…», в феврале 2005-го, вообще запретили: и за пропаганду наркотиков автором «Черной иконы…» (в свое время она за хранение «кока» сидела в тюрьме – тогда и стала знаменитой), и за заявленное присутствие на презентации Эдуарда Лимонова, и вообще.
В книге есть тексты, написанные с помощью ритма, и есть проза. О чем речь? О том, что умерли и Бог, и Ницше, и осталось Ничто. Витухновская смотрит на него в упор. Кто такая Витухновская? Цитирую.
Витухновская – великий человек, серьезно говорю. Единственная в своем роде. Она – окончательно разочарованный в человеке Гоголь, но злобный Гоголь, а не беспомощный. Леонид Андреев в кубе. Квинтэссенция вконец озверевшего и предавшего будущее футуризма (особенно итальянского футуризма). Опоэтизированный и доведенный до безумия Леонид Леонов, постигший в свои без малого сто лет, что наступает время перемолотой человечины и эксперимент Бога не удался: глупая глина, из которой вылепили человека, разъела Божий дух. Просто и Гоголю, и Андрееву, и Леонову жалко человека. А Витухновской – уже нет.
Антологическое
Строфы века: Антология русской поэзии Составитель Евгений Евтушенко (М. : Полифакт, 1999)
Вопросы начинаются уже с обложки. Редактор проекта Анатолий Стреляный утверждает, что «едва ли не большинство» лучших стихов в русской поэзии ХХ века написано «либо за решеткой, либо в изгнании».
Вот так вот?
Думаю, это можно расценивать как поэтическую гиперболу.
Общеизвестно, что ряд крупнейших поэтов первой половины века прошли тюрьмы и лагеря – но они, как правило, в заключении ничего не писали.
В пароксизме классовой борьбы были расстреляны три наилюбимейших моих поэта той эпохи – Павел Васильев, Иван Приблудный и Борис Корнилов. Но кроме одного стихотворения Васильева, записанного следователем, нет никаких данных о существовании других стихов, сочиненных поэтами в застенках.
Несколько крупнейших поэтов действительно оказались в изгнании – и многие из них по своей воле. Есть как минимум три очевидные величины – Ходасевич, Георгий Иванов и Борис Поплавский, и лучшие свои стихи написали они действительно в эмиграции.
Что до Мережковского, Гиппиус, Бальмонта и даже Бунина – все-таки поэтических своих вершин достигли они еще до революции.
Конечно же, надо сказать о Цветаевой. И, возможно, о Северянине. Но они в изгнании пребывали не до самого конца – и вернулись на Родину. Причем Северянин – не сходя с места: он жил в Прибалтике и радостно приветствовал ее вхождение в состав СССР.
В общем, ни о каком арифметическом большинстве говорить все-таки не приходится.
Вы скажете: напрасно ты этими подсчетами занимаешься. Но это ж Стреляный начал. Зачем он какую-то ерунду говорит? У нас любят такие широкие жесты: пятьдесят миллионов прошли лагеря, все поэты сидели за решеткой…
Если уж быть вконец упрямым, то вот подсчет: из приведенных в антологии сочинителей, доживших до сталинских времен и родившихся не позже 31-го года (то есть в начале пятидесятых – в новый виток репрессий – они были уже взрослыми людьми) 273 поэта никуда не изгонялись, в тюрьму не садились, издавали книги, а отдельные из них даже получали Сталинские премии.
Разные сроки отсидели около сорока поэтов. Причем даже Евтушенко признает, что многие из них попали под статью за реальную антисоветскую агитацию. Поэт Анатолий Жигулин, к примеру, создал в 1948 году юношескую подпольную организацию, боровшуюся с культом личности Сталина.
Убито было пятнадцать поэтов. Без сомненья, и это ужасные цифры. Хотя давайте цинично признаемся себе – мы ведь наверняка были уверены, что не пятнадцать, а минимум сто пятнадцать?
Отвлечемся к тому же в историю. После декабристского восстания Николаем Первым было отправлено на каторгу, между прочим, около тридцати поэтов. Кто-то из них вышел на Сенатскую, а кто-то, что называется, сочувствовал. Двоих поэтов царь Николай повесил. И, знаете, что в ту пору Александр Пушкин писал? «В надежде славы и добра / Гляжу вперед я без боязни – / Начало славных дней Петра / Мрачили мятежи и казни».
Всякое бывает – вот что говорит друг декабристов Александр Сергеевич по поводу случившегося. Когда творят историю, и не такое случается. (Это не я так решил, это к Пушкину.)
Пушкин, конечно, не Евтушенко, но тоже кое-какой след оставил в литературе.
И уж тем более вызывает удивление сентенция Стреляного, когда заходит речь о поэзии второй половины века. За какой решеткой сочинял свои нетленки составитель антологии? Какое изгнание переживали Окуджава, Кушнер и Ахмадулина?
Что до Бродского, считаю своим долгом всякий раз напоминать, что будущий нобелевский лауреат ненадолго уехал в деревню не только как тунеядец, но и как человек, едва не угнавший из Союза самолет. С ним, надо сказать, советская власть поступила очень бережно.
Стихи каждого поэта, попавшего в антологию, Евтушенко предваряет своим вступительным словом. Вступления его на редкость тенденциозны. Такое ощущение, что перед нами не история поэзии XX века, а история борьбы поэтов с советской властью.
Согласно Евтушенко, поэтов при советской власти не расстреливали только вследствие случайности. Судите сами. Поэт Смирнов: «коммунист, но репрессирован не был». Поэт Иона Брихничев: «писал Сталину гневные письма, но репрессирован не был». Григорий Оболдуев: «К счастью, в сталинские времена не заметили, что он был хорошим поэтом». Георгий Чулков: «удивительно, что пережил 37-й год». Мимо поэта Тарасова проезжал как-то Берия. «Слава богу, – пишет Евтушенко, – что Берию разглядел Тарасов, а не наоборот». Страшно даже подумать, что было бы, если б Берия таки увидел Тарасова.
Николай Глазков: «репутация блаженного спасла от ареста». Мариенгофа не посадили «каким-то чудом». И Шершеневича. И еще двух имажинистов – Ивана Грузинова и Рюрика Ивнева (последний, ко всему, был еще и гомосексуалистом – так что не просто чудо, а чудо чудное). Кстати, в свою антологию Евтушенко вообще не включил целую плеяду младо-имажинистов – Семена Полоцкого, Леонида Чернова, Владимира Ричиотти, Григория Шмерельсона, Ивана Афанасьева. Может, потому, что никого из них не расстреляли и не посадили? Чудом, конечно, но статистику они все равно портят.
Отсутствуют, надо сказать, и несколько шумно заявивших о себе в первые годы советской власти пролетарских поэтов – Герасимова тут нет и Кириллов тоже отсутствует. Впрочем, их ведь тоже не посадили. А у нас такие поэты за поэтов не считаются.
Зато с каким пристрастием Евтушенко собирает всех пострадавших от репрессий. И поэт-то никакой, и вся-то его ценность, что посадили, но нет, надо обязательно попытаться втащить его в святцы, то есть в антологию. Доходит до абсурда: Евтушенко привел в антологии одну строку некоего страдальца (что-то вроде «Только за решеткой думаем мы о свободе») и пояснил, что ничего, кроме этой строки, данный автор не написал, но обязательно надо вспомнить и его. Зачем?