Раби Эфраим одобрительно посмотрел на женщину и сказал: «Порой мы должны твердо верить, и даже в чудо верить необходимо, но иной раз мы обязаны сомневаться.» При этих словах он перевел взгляд на мужа. «Но истина ведома только Богу.» — многозначительно закончил цадик свою речь, воздев глаза кверху.
Мирную застольную беседу прервал шум на улице. Выглянули в окно. У ворот остановилась барская карета, из которой вышел помещик собственной персоной и неверным шагом направился к двери. Ему с трепетом открыла жена арендатора. На голове у барина надета шапка, сшитая из подаренной арендатором овчины. В руке — штоф водки. Барин навеселе. С порога он громогласно заявил: «Я рад, что здоровье моего бывшего арендатора поправляется. Сегодня мой день рождения, и поэтому вы видите на мне эту шапку, которая бережет меня от всяких напастей. Я предлагаю всем присутствующим здесь осушить по чарке водки за полное и скорейшее исцеление моего верного работника, за здоровье его заботливой супруги и за великого чудотворца Эфраима! Ура!» — одним духом выпалил помещик.
Женщина быстро–быстро постлала на стол белую скатерть, водрузила на нее плетеную тарелку с солеными бубликами и со словами «Отведайте нашей водки, почтенный господин» достала из шкафа стеклянный зеленого цвета графин, а за ним зеленые же стопки. Раби наполнил три из них доверху, а больному налил чуть–чуть. Хозяева выпили за здоровье именинника, а он сам — за то, что провозгласил прежде.
«Отныне и навеки я назначаю моему верному арендатору пожизненный пенсион!» — торжественно и с расстановкой произнес помещик. «За щедростью прячется либо тщеславие, либо расчет», — подумал про себя раби и сказал вслух: «Богатство щедрого неисчерпаемо». Все возликовали. Затем задумались: как много добра и счастливых перемен принесли каждому события последнего года. Жена арендатора счастлива тем, что муж остался жив, что долг прощен, и пенсион назначен. Помещик горд своим бескорыстным благородством, которым рассчитывает расположить к себе еврейского чудотворца. Раби Эфраим несказанно и по праву доволен свершенным им чудом. Но самая большая награда выпала, разумеется, на долю арендатора: наконец–то он может целиком отдаться любимому занятию.
Помещик не стал засиживаться в гостях. Откланялся и уехал, сердечно попрощавшись со своими новыми друзьями.
Хана и Ханох
Раби Яков, цадик из города Божин, рассказал сию историю своим хасидам со слов жены Голды, которая знала эти события не понаслышке, а была их свидетельницей пока жила в доме отца и матери, мир их праху. Голде очень хотелось держать речь самой, и раби Яков готов был потрафить супруге и уж было заколебался, но соображения строгости, осторожности, праведности, верности традициям — всего, чего угодно — взяли верх, и цадик не дерзнул дать слово женщине в мужской аудитории. Люди предпочитают старые истины и неохотно привыкают к новым. Итак, на исходе субботы, раби Яков поведал собравшимся за огромным столом в горнице его дома хасидам следующую повесть.
Хана — девица прелестная лицом, мягкая нравом, мечтательная и вовсе не практичная. И нет ей нужды обременять нежную головку прозой заботы о будущем. Почему? Да потому, что Хане повезло родиться в богатом, даже очень богатом доме. Отец нашел ей достойного жениха и жаждет породниться с его семьей, соединить капиталы, сделаться еще богаче и, конечно, дать счастье любимой дочке. А Хана вовсе и не ищет выгодной партии, мысли ее все только о любви. Хана любит Ханоха, высокого и плечистого красавца с черными кудрями и карими глазами. Хана вполне уверена, что отец не выдаст ее замуж против воли, ведь она как–никак — единственное дитя.
Ханох, возлюбленный Ханы, живет далеко от нее, в другом городе. Бедняга рано осиротел и кормился от щедрот общины. А подрос — и отдали его в помощники к местному торговцу. Ханох парень хваткий. Торговец заметил таланты ученика и вскоре произвел его в приказчики, а затем и в старшие приказчики. Ханох сделался незаменим на службе. Большим стал мастером: завлечь покупателя, расхвалить до небес торговый дом, продать товар по хорошей цене — в этом старший приказчик превзошел хозяина. Ханох повсюду разъезжает по торговым делам. Так вот и повстречался с Ханой, и, кажется, полюбил девицу.
— Яков, разве такими словами я говорила тебе о любви Ханоха? Тебя послушать — он вовсе и не любит Хану! — с досадой прервала Голда самозванного рассказчика.
— Милая Голда, разве это беда, если я вижу дело несколько иначе и позволяю себе кое в чем сомневаться? — возразил раби Яков, отстаивая право на собственную интерпретацию.
— Всякий рассказчик — это интерпретатор, — словно читая мысли учителя, произнес хасид Шломо, получивший европейское образование и знающий много лишнего.
— Ты сомневаешься в очевидном, мудрец! Ну, будь по твоему, — оставила Голда за собой последнее слово, а цадик продолжил.
Любовь Ханы и Ханоха — все больше в письмах. Но и это неплохо для начала. Что приплыло в руки Хане само собой и без труда, того нет пока у Ханоха и того он алчет пуще всего — богатства. Уж много раз думал старший приказчик, что хорошо бы жениться на дочке богача: приданое, родня, любовь, наконец, — и все разом! Годы сиротства и ученичества, однако, не приучили его к легкой добыче. Знает Ханох, чтоб такая женитьба состоялась, требуются исключительные обстоятельства.
Отец Ханы не так–то прост, его вокруг пальца не обведешь. Знает богач: золото трудно приобрести, да легко потерять. За дочкой нужен глаз, не то уплывут из рук и дитя и приданое. Охотников много. А посему бдительный отец вступил в тайный сговор с корыстным почтальоном. Письма в оба конца читаются прежде адресата. Все знает хитрец, но молчит до поры до времени.
***Худая весть пришла к Ханоху: городской голова сговорился со своими приспешниками, и задумали злодеи изгнать из города всех евреев. И отцы города душевно понимают
и поддерживают своего предводителя. Горюют городские евреи, горюет хозяин торгового дома, горюет Ханох. «Все, что трудом завоевано — все пойдет прахом. Хозяин мой стар, на другом месте нового дела не начнет. А моего капитала не хватит, чтоб торговлю открыть. Значит, нужно начинать карьеру сначала», — тяжко думает Ханох и вспоминает о Хане. «Теперь уж забыть придется любимую мою Хану. За бездомного неудачника она не пойдет. Ах, впрочем, что за глупые мысли у меня в голове, ведь она так любит меня. Стоп! А не явились ли наконец–то нам с Ханой исключительные обстоятельства?» — размышляет Ханох.
И пишет старший приказчик своей возлюбленной чрезвычайное письмо. Сообщает о надвигающейся на него беде и излагает свой план. «Избранница моя! Сговоримся, когда и где встретиться, и убежим подальше от родительского дома. Я найду раввина, что согласится поженить нас. Отец твой — человек практический, пересилит горе и не бросит нас на произвол судьбы. И станем мы счастливейшими людьми на свете. Решайся, Хана. Сейчас, или никогда!»
И прочитала Хана письмо, и захватило у нее дух от страха и восторга, и немедленно ответила она: «Да, мой милый, да, да, да!» А еще, подумавши, добавила, что о месте и времени встречи сообщит не письмом, а через верного человека, ибо великую тайну нельзя доверять бумаге, правда на чужой язык и уши полагаться тоже небезопасно, но выбора нет. Выходит, не такая уж и непрактичная она девица.
Посвященный в тайну заговора, богач погрузился в глубокую думу. Как отвести беду? Где путь к спасению от позора? Неужто золото уйдет в чужие руки и не умножит самое себя? И совета у людей не спросишь. Права эта ветреная чертовка, нельзя доверять тайну ни бумаге, ни языкам, ни ушам. Но супругу свою решил уведомить — не помешает матери получше знать, что на уме у непутевой дочки. Богач сообщил жене драматическую новость, привел ее в сознание после неизбежной потери чувств, но, к досаде своей, не встретил безоговорочной солидарности. Как–то раз довелось родительнице видеть этого черноволосого стройного красавца. Хоть и содрогнулось все нутро ее от страха, но, кажется, понимала она отчасти и никчемную дочь свою. Видя, что помощи ждать не приходится, изобретательный богач самолично составил дьявольский план спасения и первым делом установил слежку за Ханой.
— Странно ты выражаешься, Яков. Похоже, мужчине не дано внять мукам материнского сердца, — сказала Голда.
— Прости, женушка, я, кажется, увлекся, — виновато ответил раби Яков, пряча улыбку в усах.
— Не отвлекайся, раби! Рассказывай! — загомонили хасиды.
— Ну, слушайте дальше, друзья.
***Быстро несутся кони. Летит коляска, уносит Хану и Ханоха все дальше и дальше. Миновала опасность отцовской погони. Страх сменился нетерпением. Молодые сердца бьются в унисон. Любовь переполняет обоих. Мчатся влюбленные навстречу чуду, что случается в жизни лишь только раз. Уверены оба: верный слову раввин приведет их к вратам рая.
Подъезжают к станции. Время подкрепиться, отдохнуть, сменить лошадей. А там — снова в путь. Сидят за столом, смотрят друг на друга влюбленными глазами, говорят без умолку. О чем беседуют завтрашние молодожены? Мечтают, должно быть. А вокруг — еще столы. Едят и пьют люди. Кому завтрак несут, кому ужин. В дороге все смешалось.
Гости входят и выходят. Вот зашел рыжебородый еврей, черная ермолка на голове. Огляделся по сторонам, присмотрел себе место неподалеку от наших голубков и уселся за стол в компанию себе подобных. Вступил в общий разговор. Что обсуждают незнакомые евреи, встречаясь в пути? Жалуются на беды и гонения. Хвастаются друг перед другом, кому солонее приходится.
Голос новичка громче других голосов, и можно разобрать слова в общем шуме. Ханох поневоле прислушался. Рыжебородый в черной ермолке рассказывает, как в соседней волости городской голова задумал выселить евреев, и отцы города были с ним заодно. И ясно стало сынам Израиля, что беды не миновать, и пришло время кончать дела, повыгоднее продавать имущество и бежать без оглядки из проклятого города. Но случилось непредвиденное: самый рьяный и неподкупный городской патриот подал свой голос против изгнания. А без единогласия в таком деле — нет и указа. Так устроены справедливые законы Империи. И замысел злодеев не осуществился, и евреи одурачены, и самые расторопные едут назад.
«Вот, значит, как дело–то повернулось, — думает Ханох, и лицо его бледнеет, — прежний путь наверх вернее нынешнего. Нельзя спешить. Я должен позаботиться о том, чтобы мой грош превратился в золотой, а уж золотой позаботится о себе сам. Тогда и жениться можно. А сейчас надо возвращаться.»
— Надо возвращаться, милая Хана! — горячо говорит Ханох.
— А как же… А как же все–все–все, что мы задумали? — шепчет Хана, губы дрожат, глаза полны слез.
— О, любимая, дай только на ноги встать. И мы поженимся, и не будет в мире никого счастливее нас! А про побег наш ни одна живая душа не узнает.
И горят новой надеждой глаза Ханоха, и беззвучно плачет Хана.
— Я думаю, Ханох прав, предпочитая конвенциональную свадьбу, — вновь желая блеснуть, сказал образованный Шломо.
— Какая неспокойная публика у меня сегодня, — недовольно заметил раби Яков, — прошу не перебивать, я продолжаю.
***Глубокая ночь. В доме богача никто не спит. Свечи горят повсюду. Хозяин расхаживает взад и вперед по большой зале. Нет в сердце его ни растерянности ни страха за судьбу беглянки дочери. Он уверен в себе, он полководец, ждущий донесений с поля брани. Стук в дверь.
— О, это, верно, мой долгожданный слуга, открой ему, — командует хозяин своей неуемно плачущей супруге.
Та послушно встает и открывает дверь. Входит слуга.
— Говори, быстрей, не томи! — рычит ему навстречу богач.
— Все отлично, хозяин, все — как ты задумал.
— Едут назад?
— Едут, хозяин.
— Молодец, дружище, отлично провернул дельце. Вот тебе за труды.
— Покорно благодарю, хозяин, — сказал слуга, отправляя в карман горсть золотых монет и откланиваясь.
— Да сними ты эту рыжую бороду и усы, даже я тебя с трудом узнаю, — крикнул богач вслед слуге.
Богач просветлел лицом. Вновь заходил по зале, злорадно потирая руки.
— Если я не вижу средств достижения цели, я создаю их. Я был уверен: он захочет вернуться к своему корыту, как только угроза минует. Я вижу насквозь этого молодчика!
— Хвастун, что мне до твоего Ханоха! Дитя наше верни домой, Хану мою ненаглядную!
— Не реви! Вернется Хана жива и невредима. И тут же выдам ее замуж. Довольно с меня ваших женских прихотей! И без того голова лопается от забот. Знала бы ты, женушка, сколь облегчил мою казну добродетельный христианин, пока согласился вступиться за тамошних евреев, — в сердцах посетовал богач и подумал про себя: «Жажда золота иссушает души наших гонителей, хулящих нас за алчность. Какое счастливое сходство!»
***Ханох и Хана держат обратный путь. Тихо и уныло в карете. Как может, Ханох утешает Хану. “ Да, милый, ты прав, милый» — только и слышит он в ответ.
— Еще два–три часа дороги, и ты — дома. Ночь темна, соседи не увидят, — говорит Ханох.
— А ты, милый?
— Я продолжу путь, к утру доеду. Напишу письмо.
— Буду ждать, — почти беззвучно произнесла Хана, — Опять письмо… Сердце писем не пишет.
***Как обещал богач жене своей, так и сделал — без промедления выдал своенравную дочь замуж и согласия ее не спросил. И довольны мать с отцом — гора с плеч. И прошли годы. Ханох хоть и шибко продвинулся в делах своих, но скромно полагает, что на ноги пока не встал. «Чтобы дойти — надо прежде всего идти», — вот его слова. Зато жених он завидный. Присматривается. Для сватов — лакомый кусок. И совсем забыл свою Хану. А Хана помнит былого красавца и черные его кудри.
— Яков, ты снова сочиняешь. Разве ты слышал от меня такое? И поворачивается у тебя язык говорить так о замужней женщине? — прервала мужа Голда.
— Да я ничего плохого не имел в виду, Боже сохрани. Так, для красного словца присочинил. Хасиды, ведь правда, вы ничего дурного не подумали? — обратился раби
Яков за спасением к своим слушателям.
— Конечно, раби, не подумали. Продолжай!
— А на этом история кончается, друзья. Какое тут может быть продолжение?
На иную хитрость станет и простоты
Реб Арон — хасид из города Добров. Проездом оказался он в городе Божин. Местный цадик раби Яков уговорил его погостить в Божине в субботу, соблазнив сказками, о которых наслышана вся округа.
На исходе субботы реб Арон с немалым аппетитом съел тарелку борща — ложка в правой руке, ломоть халы в левой — и польстил Голде, хозяйке дома и жене раби Якова, попросив добавки. С гордостью поставила она перед гостем вновь наполненную тарелку. Почему с гордостью? А потому, что Голда по справедливости хотела, чтобы не только сказками, но и чудесным борщом, ею изготовляемым, славился бы их дом.
— Дорогой реб Арон, — обратился раби Яков к гостю, завершавшему трапезу в одиночестве, — ты польстился на наши традиционные сказки, а традиция этого дома требует, чтобы первая сказка звучала из уст новичка.
— Подчиняюсь неизбежному, раби, — сказал реб Арон, — ведь вся ткань нашей жизни соткана из нитей старых и новых традиций.
— Так вот, мой красноречивый друг, если ты чувствуешь, что достаточно подкрепил свои силы, — продолжил раби Яков, — то мы, божинские хасиды, будем рады выслушать историю, которую ты нам расскажешь. Отрабатывай борщ, любезный!
Хасиды за столом добродушно заулыбались, а реб Арон, сбросив на скатерть крошки с бороды и усов, и, нимало не смущаясь новой аудитории и улыбкой ответив на шутку раби Якова, начал рассказ.
***На перекрестке больших дорог стоял трактир. Хозяйничал в трактире еврей. Дела шли бойко. Во–первых, место выгодное во всех отношениях, во–вторых, хозяин — мастер торговать, а в-третьих, жена его отменно готовит, щедро на тарелки накладывает и до самого верху стопки наливает.
У хозяина была юная красавица–дочь по имени Оснат. Отец не позволял девице на выданье появляться в общей зале на виду у лихих гостей, и сидела Оснат, затворница поневоле, в своей девической комнате одна–одинешенька. Мать возражать не смела, а про себя думала: «В одиночестве и святой дьяволом станет».
Найдя достойное сравнение для чудной красоты дочери, отец полагал, что от множества взглядов сияющие грани алмаза мутнеют, а если хранить драгоценный камень в бархатном футляре и подальше от глаз людских, а потом в нужный момент извлечь его на свет — он заблестит с нерастраченной силой. А что обо всем этом думала Оснат? Вот этого–то мы и не знаем!
Раз нездоровилось хозяйке, а гостей в трактире, как на грех, хоть отбавляй. И пришлось отцу призвать на помощь невидимку Оснат. Оживление в публике было столь велико, что в голове трактирщика мелькнула предательская догадка о нераскрытом потенциале его заведения. Однако, добронравный отец в гневе на самого себя изгнал из головы алчную мысль.
***— Заходи, Гриша, не мешкай, — раздался голос у порога.
Двери широко распахнулись, и через минуту в зале шумела веселая братия богатых молодых людей, все купеческие да барские сынки. Гуляют в свое удовольствие. А вот и Гриша появился — сын помещика. Все навеселе. Уселись за столы. Хозяин тут как тут: «Чего изволите, господа?»
И вышло так, что Грише подавала кушанье Оснат.
— Ой, быть недоброму! — прервала рассказчика Голда.
— Не пророчествуй понапрасну, Голда, судьба смеется над предсказателями, — остановил жену раби Яков, — продолжай, реб Арон.
Уставился Григорий на Оснат, глаз оторвать не может. Видит перед собой чистой воды бриллиант, и в лучах его взгляда сверкают драгоценные грани и не тускнеют от горячего взора. Гриша ослеплен красотой Оснат. Полюбил ее с первого взгляда, и все смотрел на нее, а сердце его страшно колотилось в груди. А что чувствовала Оснат, нам, конечно, неведомо, но для предположений основания есть, ибо не заметить его восхищенного взгляда она не могла.