Ефрейтору делают перевязку, накладывают Жгут — неумело, грубо. Наверное, парню больно, во он почему-то улыбается.
Экраны мертвы — кроме одного. И возле него собрались все — Бажанов, интеллигентный господин Мацкевич, лейтенант в штатском, остальные.
Штукарь Лель тоже там — в первом ряду.
А на экране — лицо. Страшное, нечеловеческое.
— No, No! Наткадо нат Кейнари! Ши-коу!
Лель что-то негромко говорит, подается к самому экрану.
Мы с Игорем подходим ближе. Он вновь берет меня за руку.
— No!No!
И вдруг я понимаю, что лицо на экране — человеческое, и когда-то оно было красивым.
Девушка! Совсем юная, раскосые глаза, тонкие высокие брови, смуглая кожа…
…И страшный ожог, превратившийся в сплошное бурое пятно.
Господин Лель тянется вперед, жестикулирует, пытаясь объяснить, убедить.
Щелк! Экран вспыхивает белым огнем, гаснет.
Слышится чей-то громкий вздох.
— Ничего! Ничего! — Николай Эдуардович нервно потирает руки. — Она не одна, нас слышат и другие…
И, словно в ответ, экран вновь загорается.
…Море. Ярко-зеленое море, белые барашки на волнах.
Чайки.
Острый плавник, словно серая молния…
Лицо.
Знакомое лицо с незнакомыми пустыми глазами. Я узнаю этот взгляд — так смотрел на меня умирающий Ворон.
— I'm Paul Zaiessky. Аrе you listening to me?
— Пол? Паша?
Еще ничего не понимая, я бросаюсь вперед.
…Маленькие цифирьки: «06.10.16:40». Она не одна — рядом с наглым видом возвышается загорелый парень, по-хозяйски положивший руку на ее плечо…
«Это вы убили его, мистер Мак-Эванс!» «Не мели ерунды, девка! Твоего Пола сожрала его любимая тварюка!..»
«Эми звонила мне несколько дней назад, чтобы сообщить о гибели моего отца и… и брата. Паши. Павла Авраамовича Залесского».
«Я говорила Полу… Паше…»
Меня пропускают. Господин Лель пытается загородить экран — и отлетает в сторону. Стеклянная вогнутая поверхность рядом, я ловлю его странный застывший взгляд.
— Паша! Павел Авраамович! Я — Гизело…
— Здравствуйте, Эра Игнатьевна. В его голосе нет ничего — ни удивления, ни радости. Мертвые глаза неподвижны, И вдруг я понимаю — это не Пол. Пол мертв. Это — Пол-у-Бог.
— Господин Залесский! — Лель. дышит над ухом, тянется к экрану. — Нам нужна ваша помощь! Нам нужна… Губы — ровные, красивые — еле заметно шевелятся.
— Отойдите! Я буду говорить с госпожой Гизело.
Господина Леля отталкивают — уже без моей помощи. Рядом со мной — Бажанов. Молчит, не вмешивается.
— Эра Игнатьевна, изложите, пожалуйста, что у вас происходит. Прошу сообщить самые достоверные сведения.
Легкий, еле заметный акцент делает его речь еще более странной. Так может разговаривать цунами — страшная волна, притаившаяся до поры до времени в темных океанских глубинах.
— Город бомбят, — осторожно начинаю я. — Очень много жертв. Мы просили прекратить огонь, но нас не слушают. Не хотят слушать…
Пол-у-Бог на экране молчит. Долго, невыносимо долго.
— Почему вы не обратились подобному мне? По моим сведениям, вы имеете такую возможность.
Мы с Бажановым переглядываемся.
— Господин Молитвин умер. Больше нам не к кому обращаться.
— Мистер Молитвин? — в голосе Пол-у-Бога впервые слышится удивление. — Ваша информация не есть полная. Но я понял. Какая вам нужна помощь?
Я вновь смотрю на Бажанова. Теперь — ему слово. Генерал на миг задумывается.
— Господин Залесский! Я глава Временного Комитета Обороны Бажанов. Необходимо нанести удар в воздушном пространстве над всем городом, начиная с самых малых высот. Необходимо также подавить аэродромы противника в районе Белгорода, Полтавы и Ростова. Затем — ракетные установки. Их координаты…
Я не слушаю. Взгляд не может оторваться от мертвых глаз Пол-у-Бога. Кто он? Спаситель? Или тот, кто довершит Второе Грехопадение? Но ведь выхода нет!
— Я понял…
Ровный холодный голос заставляет генерала умолкнуть. Бог думает. Решает. Скрижали еще чисты.
— Эра Игнатьевна! Что скажете вы? Допустимо ли мое вмешательство? Есть ли обстоятельства, вызывающие сомнение?
— Не знаю, Паша! Не знаю…
Я шепчу — тихо, одними губами, но он слышит. Ровные брови чуть заметно сдвигаются к переносице.
— Я должен немного подумать. Слишком большой риск. Но что бы ни случилось — спасибо вам за Эми! Она вас очень любит!
Его голос в этот миг становится другим — почти человеческим, почти живым. Я вздрагиваю, тянусь к холодному стеклянному экрану:
— Пол! Паша! Сделай так, чтобы с ней ничего не случилось! Сделай так…
Поздно. Экран гаснет. Пол-у-Бог ушел.
***Минуты тянутся, в спертом воздухе висит сизый сигаретный дым. Экраны мертвы, молчат динамики.
Игорь держит меня за руку, и это единственное, что еще заставляет жить.
Чей-то голос — негромкий, чуть дрожащий:
— Спаси меня, Боже, ибо воды дошли до души моей…
…Спаси меня Боже, ибо воды дошли до души моей. Я погряз в глубоком болоте, и не на чем стать, вошел я во глубину вод, и быстрое течение их увлекает меня. Я изнемог от вопля, засохла гортань моя, истомились глаза мои от ожидания Бога моего. Ненавидящих меня без вины больше, нежели волос на голове моей, враги мои, преследующие меня несправедливо, усилились; чего я не отнимал, то должен отдать. Боже! Ты знаешь безумие мое, и грехи мои не сокрыты от Тебя!
Я стискиваю зубы, стараясь не думать ни о чем, даже о ней. Боже! Ты знаешь безумие мое, и грехи мои не сокрыты от Тебя…
Свет гаснет. Легкая дрожь сотрясает земную твердь. Из самых недр доносится еле слышный шепот. Мгновение — и шепот сменяется ревом. Твердь не выдерживает — бетон уходит из-под ног…
Пол-у-Бог решился.
Я падаю, руки Игоря подхватывают меня, я тыкаюсь лицом в его плечо и повторяю имя — единственное имя, которое может спасти, защитить, не дать раствориться в этом безумии, этом хаосе Смерти.
Саша! Сашенька!
5
Странно, мне казалось, что уже ночь… Мне казалось, что я мертва.
И все мы — мертвы…
Под ногами хрустит битое стекло. Впереди — развороченная баррикада. За ней — черные коробки мертвых танков. Еще дальше — горящий Госпром.
Закатное солнце отражается в уцелевших окнах. Или это огни пожара?
— В-вот и все! Я же говорил, с т-тобой ничего не случится!
Рука Игоря обнимает меня за плечи.
Я глубоко вдыхаю холодный весенний воздух.
Улыбаюсь — отвечать нет сил.
Живы!
Живы мы, живы тысячи тех, кто был приговорен к смерти. Бажанов уже уехал на юг — железный парень, наш генерал!
Жив Город.
И в нем нам жить дальше.
Небо снова чистое — ни облачка.
— Здорово! — Игорь оглядывается, на его лице — знакомая улыбка. — А я д-думал, признаться, что н-наверху — лунный пейзаж!
Я не выдерживаю — и тоже улыбаюсь. К счастью, Город уцелел. К счастью — для нас. Те, кто явились убивать, — мертвы. Смерть ушла на север, превращая в серую пыль людей и металл. Но об этом не хочется думать.
Потом!
Все потом!
— Заявление об отпуске н-написала?
— Заявление?
Я оглядываюсь кругом — и внезапно понимаю. Война кончилась, Прокурор Фонаря может подавать в отставку.
— Ничего, п-пошлем факсом! — Игорь смеется, я смеюсь в ответ. Как просто! Можно уходить прямо сейчас, по хрустящему битому стеклу. Дорога в тысячу ли начинается с первого шага. Первого шага к серому пляжу, по которому маленькая девочка гонит синий мяч. К маленькому острову, где живет страшный идол бога Ронго.
Игорь смотрит на часы, вскидывает рюкзак на плечи.
— П-пора! Вертолет уже на месте. Наверное, надо удивиться. Маг — конечно, Маг, но вертолет!
— Жаль, умер г-господин Молитвин! В вертолете как раз три м-места.
Да, жаль! Этот приказ сотрудник Стрела не выполнила.
— Ну что, пошли, голубушка?
Я киваю — и застываю на месте.
Голубушка?!
Игорь вновь смеется, качает головой:
— Я ведь обещал, что сам вытащу тебя! Не заб-была? Видишь, даже «Этна» не понадобилась! Про ужин в «Берлине» п-помнишь?
Я становлюсь камнем — мертвым камнем среди мертвых камней.
«…Держитесь,голубушка. Если что, немедленно шлите сигнал „Этна“. Лично полечу вас вытаскивать».
…Старый добрый дедушка надевает пятнистый комбинезон, деловито подтягивает ремень десантного «АКС-99»…
***— Девятый! Господи, Девятый!
Вместо эпилога
DEUS ОПЫТ ВЫСОКОЙ МЕССЫ, или Он всегда любил счастливые финалы
I. KYRIE
«Прощай, Легат; прощай, бог… смешной бог без машины. Прощай…»
Надгробие с мертвой девушкой вспучивается ядерным взрывом, и, прежде чем опрокинуться в беспамятство, я вижу: гребень волны, под которым на алтаре распростерто изрезанное бухтами побережье, а с гребня мне машет Пашкина рука, раскрывая в привете зубастую пасть.
Машу в ответ.
…трижды садился переделывать этот кусок — вотще. Дубль-пусто. В окно, лишившееся стекол еще уТром, при артналете на Павловку, ползет промозглая сырость; два свитера, надетых под куртку, спасают мало, пальцы коченеют, но я знаю — дело не в холоде и не в пальцах.
Просто не всегда Печать в моей власти.
Смешно: подписано в печать, сдано в печать, допускается к печати, не допускается… смешно.
Губы трескаются: больно.
Смешно и больно.
— Иероним Павлович! Что было со мной, когда вы вошли в камеру?
Равнодушное пожатие плеч:
— Вы же знаете…
— Иероним Павлович! Я видела фотографию…
— Тот, кто вам ее показал — редкий дурак! — Старик резко повернулся, глаза блеснули. — А вообще-то говоря, я не давал клятвы Гиппократа. И если бы не Алик… Не Олег Авраамович… Я бы спокойно оставил вас на милость здешних эскулапов.
Откровенно. Только о чем он? Господин алкаш Залесский попросил помочь? С какой радости? Неужели из-за Эммы? Выходит, так!
— Скажите, Иероним Павлович, меня могли принять за… мертвую?
…перечитываю, прихлебывая остывший чай. Раздражает. Соринка в глазу. Все время хочется вычеркнуть это «…если бы не Алик… Не Олег Авраамович…». Прости, старик, — реальность слишком пружинит, когда я умоляю белые барашки на синих волнах подчиниться, создать брешь между смыслом и вымыслом… прости, Ерпалыч, ее я смог оставить, вытащить, вплести до поры в ткань, зато Фиму-Фимку-Фимочку я удерживаю из последних сил, на пределе, не позволяя ринуться в дымный колодец, где свет в конце тоннеля грозит обернуться фарами встречного поезда; а вот Миньку и тебя… не удержать мне тебя, Ерпалыч.
Помнишь: «Ты только поскальзываться не вздумай, у меня у самого ботинки скользкие, не удержу я тебя, Ерпалыч…»
Вот такие дела.
Мне остается лишь раз за разом возвращаться в ту расхристанную комнату, где мы с тобой пили перцовку с утра.
Еще по одной?
Я нелеп, и в этом моя сила.
Бежать некуда. Госпром горит, и огромный небоскреб университета — тоже, и военная академия. Но это — ерунда, пустяки. Страшное — не здесь, страшное там, на юге.
…Перевернутые автобусы, дымящиеся воронки, сорванные взрывом палатки. И люди, люди, люди…
Мы капитулируем.
…я капитулирую. У меня жар. Чайник все никак не хочет закипать, я пританцовываю на месте, потому что иначе упаду, а падать нельзя, нельзя падать… закипел.
Ну почему, почему мне не отпущено блаженства просто взять в руки автомат и выйти на улицу?! — туда, где Фол, Ритка, все, кто еще пытается удержать Город! Я не просил этой чаши; я не хочу, не хочу пить ее, захлебываясь горечью обреченности, проливая капли на одежду…
Но меня забыли спросить, чего я хочу, а чего — нет.
Место каторжника — на каторге.
Место Легата — у Печати.
Обжигаясь, беру чайник — вместо автомата, которого у меня все равно нет.
Кипяток, заварка, мед, зверобой; водки нет, есть коньяк, на донышке — симферопольский винзавод, пять звездочек, на этикетке гей с крыльями и название «Икар». Отца Дедала рядом нет — удрал, скотина, не захотел на этикетку, не захотел признаться, что у Икара никогда не было крыльев…
Черт с ним: в конце-то концов, Лабиринт для Миньки тоже он, Дедал хренов, построил… хоть за это спасибо.
Лью коньяк.
Возвращаюсь с чашкой в руке и прекращаю капитуляцию.
У меня тоже никогда не было крыльев.
…Море. Ярко-зеленое море, белые барашки на волнах.
Чайки.
Острый плавник, словно серая молния…
Лицо.
Знакомое лицо с незнакомыми пустыми глазами. Я узнаю этот взгляд — так смотрел на меня умирающий Ворон.
— I'm Paul Zaiessky. Are you listening to me?
— Пол? Паша?
Чай обжигает горло, расплавленным оловом проваливаясь внутрь. Пашка, почему ты не машешь мне рукой?! Страшной рукой, способной рвать и обнимать, пить кровь и прощаться до поры…
Молчу.
Пока молчу.
Пальцы вяло скользят по клавиатуре, поддерживая баланс: точка, точка, запятая… вышла рожица смешная… смешная рожица со стеклянными лужами в глазницах.
Сейчас, сейчас прозвучит вопрос, ответ, снова вопрос и снова ответ, и только тогда я смогу продолжить.
Чай выдавливает капли пота через сито лба.
Наивный образ.
— Я понял…
Ровный холодный голос заставляет генерала умолкнуть. Бог думает. Решает. Скрижали еще чисты.
— Эра Игнатьевна! Что скажете вы? Допустимо ли мое вмешательство? Есть ли обстоятельства, вызывающие сомнение?
— Не знаю, Паша! Не знаю… — Ровные брови чуть заметно сдвигаются к переносице.
— Я должен немного подумать. Слишком большой риск. Но что бы ни случилось — спасибо вам за Эми! Она вас очень любит!
Его голос в этот миг становится другим — почти человеческим, почти живым…
Привет, Пашка.
«Who are you?!»
Не морочь мне голову. Я этоя, кто же еще…
«Алъка?..»
Узнал. В голосе плещет океан, кричат чайки, и волны с шипением облизывают каменистый берег. Отвечаю беззвучным смехом и белыми барашками на синих гребнях. Перистыми облаками в небе, искрами в голубизне родных глаз. Слова излишни, в начале было слово, и в конце будет слово, но у нас сегодня уже не начало и еще не конец, мы обойдемся без посредников.
И кровь братьев наших меньшие нам тоже больше не понадобится — мы и так теперь с тобой одной крови, ты и я, одной крови и одного слова.
То, что спешит сейчас к завершению, — не слова, а лава, истекающая из кратера.
«Почему они обратились ко мне, Алька?»
Так надо, Паша. У них иначе не получалось. Я хотел, пробовал, но у меня тоже не получалось. Ты не бойся, ты давай потихоньку, давай, как умеешь, и девочка эта, с ожогом…
«Нанчейн. Ее зовут Нанчейн, она из Бирмы».
Медленно трогаю чужое, непривычное имя кончиками пальцев — так слепой изучает незнакомое лицо на ощупь, так гладят выпавшего из, гнезда птенца, смешного, встрепанного, — пока имя не становится легким, своим, единственно верным. Нанчейн. Хорошо, пусть будет бирманка Нанчейн. Сирота, пятнадцати лет от роду, еще год назад — посудомойщица в придорожном баре, сейчас — Яшмовая наткадо, жрица-танцовщица Желтого Змея Кейнари.
«Откуда ты знаешь?! Я думал…»
Пашка, Пашка… думал он, пока в суп не попал.
Начинай, Пол-у-Бог, начинай, а я сниму Печать, сниму на время, я встречу, поддержу и преобразую, потому что никто из Легатов не в состоянии действовать на территории своего собрата без разрешения и поддержки последнего. Ибо всплеск новой реальности должен пройти через страх и страсти избранного-без-его-согласия, через боль и любовь, через нутро человеческое, полное мерзости и отсвета небес; пройти и измениться, перемолоть муку в муку, а быль — в небыль. Только не спрашивай, Пашка, откуда я и это знаю! — я тебе не отвечу, ибо ответ крест-накрест забит досками… ты просто начинай.
Я сейчас.
Я только глотну чаю и — сейчас.. Давай.
Верь мне, Пашка, верь, я знаю, как оно будет, я вижу, и барашки играют на синих гребнях… Каждый ищет своих читателей по-своему, как Бог на душу положит, на душу, на сердце… Печать на сердце моем.
Я знаю, как оно будет, я вижу, Пашка, и еще я знаю, что мне придется делать потом.
У каждого свой дом, из которого нам действительно не убежать.
II. GLORIA
…а люди не сразу поняли, что происходит, когда небо над Городом передернулось больной собакой и дало трещину. Мало кто смотрел в те страшные минуты на небо из подвалов и убежищ, а железные птицы в голубых просторах больше верили показаниям электронных табло, нежели глазам червей, что копошились в их остроклювых головах.
Да и удивительно ли?! — большое, как известно, видится на расстоянии, а железные птицы роились в самом.ядре случившегося, в эпицентре (эпи-центр, сердцевина эпилога — смешно…), в тех первых небесах, которые в День Гнева треснули яичной скорлупой.
Вместо черноты космоса, вместо звездной бижутерии на темном бархате бездны, в разломе ослепительно блеснула дюжина драгоценных слоев вечности, и был первый слой — яспис, второй же — сапфир, третий — халцедон, четвертый — смарагд; сардоникс и сердолик шли дальше, хризолит и берилл, топаз и хризопраз, гиацинт был одиннадцатым, а завершал полную дюжину аметист. Казалось, не люди — обитатели дна моря услышали над собой неистовый глас пророка, и стало море сушею, и расступились воды, объявшие несчастных до души их; и вознеслись воды стеною по правую и по левую сторону.
Спасибо, небо…
На запад ринулся край воздушного океана, на восток ринулся другой край его, заворачиваясь двумя могучими крыльями, двумя бешеными волнами, подолом юбки, завернутой на голову дешевой шлюхе, разом сгребая с тверди и свода утлые порождения войны, комкая их в горсти; соленая влага пятнала ржой блестящие плоскости, скручивала лопасти детскими поделками — и вот: дойдя до горизонта, медленно двинулись волны навстречу друг другу, готовясь к страшному соитию.