— Артём, не до шуток.
Гергердт всерьез нахмурился:
— Буржуа, ты не здоров? Надо лечиться. Пойдем, говорю.
— Гера, ты как…
— Как кто?
— Как банный лист.
— Вот никогда не думал, что ты можешь так опошлить мои старания. Я ему про порыв души, а он мне про задницу.
— Потому что иногда жизнь — полная задница. И все, что ни делаешь — все в задницу.
— О-о-о, Димитрий, да вы точно температурите. Надо срочно принять жаропонижающее. Пойдем. Я приглашаю, — поспешил подняться с кресла.
— Меня поражает твоя настойчивость. — Крапивин тоже встал и поправил пиджак.
— Не удивляйся, я с корыстным интересом. — Упрямо подтолкнул Дмитрия к двери кабинета. — Во-первых, я голоден, а одному есть скучно. Во-вторых, у меня в ресторане новый шеф. Если скажешь, что он нам фуфло приготовил, уволю его к такой-то матери.
— Ладно, уговорил.
— Другой разговор, а то — не хочу, не буду.
— Исключительно затем, чтобы ты шефа своего не уволил просто так и к такой-то матери.
Мужчины поднялись на третий этаж. Для них приготовили прекрасный сет из шести блюд.
Крапивин выполнил свое обещание и честно высказал свое мнение:
— Я, конечно, не ресторанный критик и вряд ли когда-то мог бы им быть… Карпаччо безупречно на мой вкус. Очень понравилось, что мясо чуть тронуто по краям. Зелени в меру, пармезана тоже. Тартар практически идеальный. Тунец отличный, тапенада к нему — тоже. Гребешок мог быть прихвачен получше, а то вкус у него вялый. Морковное пюре под ним не понял. Чем-то надо оттенить. Фуа-гра с грушей… Не мое совершенно. Мало печени и много груши. И как-то заезжено. Возьмите тыкву, что ли, вместо груши. Свинина. Отличная получилась свинина, сельдерей хорошо сыграл. Неожиданно для меня, потому что свинину я не очень люблю. Спасибо, все было прекрасно.
— Я очень ценю ваше мнение, — благодарно кивнул шеф-повар и удалился.
— Дмитрий Олегович, спасибо за критику. Шеф жить будет, а от водочки ты зря отказался.
— Это мне на голодный желудок думалось плохо.
— Я так и понял. Совсем тебе не радостно, Буржуа.
— Угу. Как ты там говоришь, завечерело?
— Смеркалось.
— Ну, вот — смеркалось. Не люблю я водку, не хочу.
— Я же плохого не посоветую. Свинина требует водки, — уговаривал Артём.
— Это понятно, но только не в обед, — все еще сомневался Дима.
— Буржуа, какой обед? У тебя уже завечерело.
— Ты даже мертвого уговоришь.
— А все почему? Потому что расслабляться ты не умеешь. Работать умеешь, а расслабляться нет.
— Ну, как ты я точно не умею, — вздохнул Крапивин. — Не светит мне такое удовольствие с моей поджелудкой. Сегодня праздник, завтра скорая.
— Серьезно?
— Нет, шучу, блин. Конечно. Так что забыться хоть на время в алкогольном опьянении мне не удастся. Чуть больше нормы, и будет мне смеркалось.
— Черт вас раздери, этих аристократов, я начинаю за тебя переживать.
— А я начинаю тебе завидовать.
— Крошка мне не простит, если с тобой что-нибудь случится, — усмехнулся Гергердт, не понимая, что задел за живое. Не задел, а протоптался по свежей ране.
— Крошка будет только рада, если со мной что-нибудь случится, она об этом мечтает.
— Это ты зря. Поругались, что ли?
Крапивин красноречиво вздохнул, не подтверждая, но и не отрицая.
— Что не поделили? — поинтересовался Гергердт.
— Да вот… тоже спорили, куда на обед пойдем и не сошлись во мнениях.
— Ну, голодным ты все равно не остался. Так что давай, Буржуа, поднимай стекло, я с удовольствием поддержу твою акцию «Мир без подкаблучников».
Дни текли мутным невнятным потоком. Как хорошо, что кто-то придумал этот ритм жизни, в котором можно просто плыть по течению, зацепившись за первую попавшуюся корягу. Внутри до сих пор все кричало и бесновалось, но любая работа мысли по поводу последней встречи с Димой грозила потерей рассудка. Она не хотела об этом думать. Ни винить его, ни оправдывать себя, ни спорить с самой собой, признавая их общую никчемность.
— Что ты вся в черном? Траур, что ли, какой?
На вопрос матери Катерина подняла глаза и устало пожала плечами:
— Почему траур? Я люблю черный цвет, у меня в гардеробе очень много вещей черного цвета.
— Что-то я раньше не замечала.
— Мама, прекрати. Ты, по-моему, сейчас снова искусственно нагоняешь трагизма.
— Ничего не искусственно. Ты ни черта не ешь, ходишь вся в черном и все время молчишь. И вообще теперь у нас редко появляешься. Какой он искусственный? Тут уже пошел трагизм натуральный.
Катя отложила вилку. Мама в очередной раз решила превратить семейный ужин в час психологической помощи пострадавшим от любви. Это стало напрягать.
— Я редко на этой неделе у вас была, потому что мне некогда. У меня тоже могут быть всякие дела, нет? Хожу в черном, потому что мне нравится этот цвет, и у меня много черных вещей в гардеробе, — повторила напряженно. — Молчу. А что не имею права? Когда я ем, я глух и нем.
Мать изменилась в лице, и отец сурово глянул на Катерину Она, заметив его взгляд, поднялась со стула.
— Сядь, Катя, — строго сказал. — Сядь за стол!
Катя положила ладони на столешницу. Шаурину показалось, что дочь, послушавшись, усядется обратно. Но то был лишь демонстративный жест.
— Громче, Денис Алексеевич, громче. Чтобы стены задрожали.
— Не понимаю твоего спокойствия, — с упреком сказала Юлия мужу, когда Катя вышла из столовой.
— А что я должен сделать? — Денис сделался еще мрачнее.
— Поговорить с ней.
— О чем?
— Не знаю, — нервно взмахнула рукой, — о чем-нибудь. Видишь же, я не могу до нее достучаться.
— Может и не надо?
— Как это не надо? — возмутилась, отодвинув от себя тарелку. Аппетит пропал.
— Ты же знаешь ее. Отойдет, успокоится.
— А если не отойдет и не успокоится? Натворит что-нибудь? Я даже не представляю, что происходит у нее в голове. Тебе не страшно? А мне страшно, когда я не знаю, о чем думает мой ребенок.
— А что она может натворить?
— Как что? Ей восемнадцать лет! Она сегодня говорит, что все хорошо, завтра вены себе вскроет!
— Ну, Юля, это ты, конечно, загнула.
— Ничего я не загнула. Тогда поговори с ней. Может, она тебя услышит.
— Угу, тебя не слышит, а меня услышит.
— А вдруг. Нет, Денис, я все-таки удивляюсь твоему спокойствию!
— Прекрати, даже я устал от этого переливания из пустого в порожнее. Если у меня и есть свое мнение по поводу случившегося, уверен, что ни одному, ни второй оно не пригодится. Если их проблема решаема, то она решится. Они все решат сами. А если нет, то и не надо тужиться, надрывая пуповину.— Денис, ты сейчас не прав.
— Я тоже не прав. Ну, мамочка, извини, такая у тебя семейка. Неправильная.
Юлия нервно смяла салфетку.
— Только мне в этой семье нужен покой, как видно.
— Покой всем нужен. Вот и успокойся, пожалуйста. Послушай, — вздохнул, потер подбородок, подыскивая нужные слова.
— Говори прямо. Чего это ты вдруг после стольких лет брака собрался слова подбирать. Когда такое было, — проворчала.
— Хорошо. Как мужчина, я мог бы Катерине обозначить кое-какие вещи, но, как отец, я ей этого не скажу. Как отец, я хочу, чтобы она плюнула и растерла, переступила и пошла дальше. Потому что в жизни такое бывает: не у всех все складывается с первого раза. И в жизни вообще всякое бывает. Может так оказаться, что в какой-то момент не будет рядом с ней ни тебя, ни меня. Я не хочу, чтобы она сидела и наматывала сопли на кулак. Хочу, чтобы переступила и пошла. Не бултыхалась и захлебывалась, а быстренько погребла к берегу. Сколько там прошло с тех пор, как они расстались? Недели две? Это обычные сердечные переживания. Отношения же у них, как я понимаю, были очень близкие. Странно, если бы она бегала и веселилась. Пусть поболеет, порычит, покусается. Не переживай. — Поднялся из-за стола, встал позади жены, сжал ее плечи. — А самое главное, почему я молчу. Не хочу, чтобы она, уходя от нашего давления, вообще перестала приходить домой или звонить. Пусть рычит и кусается, но зато под боком.
— Вот и скажи ей то, что мне сейчас сказал.
— Скажу, скажу.
Ради спокойствия жены, Денис решился все же поговорить с дочерью. Поднявшись на второй этаж, постучался к ней в комнату и вошел после разрешения.
— Катя… — только начал, но Катя прервала его.
— Знаю-знаю, папа. Вы все за меня беспокоитесь и переживаете, а я такая несдержанная — все грублю и грублю вам.
— Ну, вот, какая ты у меня умная девочка, все сама знаешь.
— Конечно. Видишь, я уже переоделась, теперь транслирую полнейший позитив.
Она и правда переоделась. Сняла с себя черноту и натянула светло-голубые джинсы и серый свитшот с Микки Маусом.
— Если ты еще найдешь для матери несколько успокаивающих слов, то будет вообще замечательно.
— Если ты еще найдешь для матери несколько успокаивающих слов, то будет вообще замечательно.
— Обязательно найду. Вот прям сейчас спущусь вниз и буду милые разговоры разговаривать.
— Постарайся.
Денис обнял дочь и поцеловал в висок, будучи уверенным, что иногда объятья успокаивают лучше всяких слов.
Катя благодарно прижалась к его груди и вздохнула. Ее отец очень сильный мужчина. Невероятно сильный и крепкий. Она таких мало встречала. Да какой там… Вернее, совсем не встречала. Всегда знала: если любимый папочка рядом, значит с ней ничего не случится. Папа всегда поможет и подскажет.
— Ты у меня умная девочка, я знаю, что ты все делаешь правильно.
Катя посмеялась над его словами:
— Папа, ты ничего не знаешь, чтобы так говорить. Если бы знал, может, сказал бы мне совершенно другое.
— А я и знать ничего не хочу. Мои дети всегда правы, просто потому что они мои дети.
— Железная логика, — с удовольствием согласилась Катерина.
С отцом она вышла из комнаты. Спускаться на первый этаж не пришлось, они нашли мать в открытой библиотеке. Она разговаривала с кем-то по телефону и, увидев их, махнула рукой, отправляя от себя.
— Пойдем кофе попьем, — предложил отец, — это надолго, видимо.
— А давай лучше чаю, у вас там какие-то пирожные есть.
— Давай чаю.
— С лимоном.
— Давай с лимоном.
На кухню Юлия вернулась растерянная и расстроенная.
— Мамулечка, ты будешь с нами чай?
— Буду. — Странно посмотрела на мужа.
Шаурин вышел, чтобы дать жене и дочери спокойно поговорить. Даже самые простые вещи понятней и важнее звучат наедине.
— Прости меня, мамулечка. — Катя поставила на стол чашку с чаем. — Я не равнодушная сволочь, я знаю, что ты переживаешь.
— Ладно, — отмахнулась мать. — Я тоже иногда перегибаю палку.
— У меня все хорошо. Насколько это может быть хорошо, в подобной ситуации, — деловито и вежливо пояснила Катерина, подыскивая те самые успокаивающие слова, как обещала отцу. — Мама! — воскликнула она, заметив блуждающий материнский взгляд. — То ты страстно хотела поговорить, и вот, когда я с тобой разговариваю, ты меня совсем не слушаешь.
— Слушаю, Катя, слушаю. — Торопливо отпила глоток и поставила чашку. — Мне Маргарита сейчас звонила.
— И что? Вы часто перезваниваетесь. Что тут особенного? Это для меня не новость.
— Не новость, конечно… Но новость у меня для тебя есть. — Не знала, как сказать дочери в лицо то, что узнала. Боялась реакции, боялась принести ей новые страдания.
Катя, оценив замешательство матери, вдруг усмехнулась:
— Крапивин, что ли, женится?
— Откуда ты знаешь? — еще больше растерялась Юлия.
— Мама, он мой бывший, я про него все знаю. Я уже давно все знаю, — со вздохом проговорила, запивая кислым чаем горечь. — Мне очень грустно, конечно, но я не хочу об этом говорить.
— В этом вся проблема. Что ты совсем не хочешь разговаривать со мной об этом.
— Потому что это не имеет смысла. Я не хочу грузить тебя своими проблемами, вот и все.
— А кого еще грузить, как не собственную мать? Я даже не поняла толком, что у вас произошло. Что, как и почему.
— У нас личные недопонимания, я же говорила. Разные мы. Не сошлись характерами.
— Отличное объяснение.
— Если все так и есть на самом деле, что я могу тебе еще сказать? Что Рита сказала? Женился он уже или собирается? — как можно безразличнее спросила, переводя тему.
— Ох, там целая трагедия разыгралась. Рита с сыном поругалась и теперь не разговаривает, с Олегом Николаевичем он тоже на ножах, а это вообще мрак. Ни черта я не поняла, она только говорила, что свадьбы этой не бывать, что она не допустит… и пусть Дима только попробует что-то подобное сделать… он ей больше не сын.
Кате стало не по себе, когда она услышала про ссоры Крапивина с родителями. Сама ужасно не любила ссориться ни с отцом, ни с матерью, ни с Ваней.
— Пф-ф-ф-ф, — смачно фыркнула. — А ты переживаешь. Это все вилами по воде писано, Рита вон сама толком ничего не знает.
— Зато ты, я смотрю, вообще не переживаешь.
— А что мне переживать? Как подженился, так и разженится.
— Катюша, я думаю, что Дима Крапивин женится не для того, чтобы потом разводиться.
— Я тебя удивлю, но до недавнего времени сам Дима Крапивин точно так же думал. А теперь передумал. А вообще, я уже прям готова Крапивиным восхищаться. Никогда не предполагала, что он что-то подобное вытворит. То, что так остро компрометирует его в глазах общественности, — с ироний сказала она, — а он, видишь, гнет свою линию и плевать ему, что вы о нем подумаете.
— Не пойму твоей радости, — хмуро отозвалась мать.
— Нет, вот прям сейчас заведу слезницу и буду вечерами туда плакать. Все, мамуль, я поехала домой. Ко мне Вероника должна прийти, у нас сегодня пижамная вечеринка на двоих.
Юлия вздохнула. Говорит. Все говорит и говорит ее Катюша ничего не значащие слова. Живая и активная, но какая-то застывшая в одном мгновении, красивая, как бабочка в янтаре. И так до боли хотелось, чтобы стала она вновь живая и счастливая.
Глава 17
Полдень. А все никак не проходила глухая утренняя серость. Казалось, никогда не рассосется этот морок, не отлипнет от мокрой земли туман. Катя ненавидела дождь. Ненавидела сырую промозглую погоду. Это не теплый плед и романтичные книжки. Это забрызганные по колено джинсы, слипшиеся паклей волосы, потекшая косметика. И холод. В дождь всегда ужасно холодно…
Сунув в карман ключи от машины, Екатерина с облегчением рванула на себя массивную дверь, заскочила в родительский дом и вдохнула благодатное тепло.
— Мам! — громко крикнула, рывком расстегивая молнию и снимая короткую кожаную куртку.
Всегда кричала так, переступая порог. Привычка, от которой невозможно избавиться. Был бы отец в это время дома, крикнула: «Мам! Пап!»
Она уже направилась в свою комнату, по дороге раздраженно стряхивая с длинных волос капли воды, но остановилась, замерла как вкопанная у подножья лестницы. Не звук ее остановил, не мысль случайная, а запах. После улицы запахи в помещении всегда чувствуются острее. Что-то до боли знакомое раздражало нос. Какие-то горьковато-древесные нотки. Дима. Дима здесь. Крапивин! Бестолково суетясь, Катя начала поправлять одежду, потом остановила себя. Одернула руки, оставила кофту в покое и побежала в комнату, чтобы влезть во что-нибудь сухое и теплое. Только сменив джинсы и надев мягкий свитер с высоким горлом, Катя спокойным шагом пошла в гостиную.
— Дима, привет, — удивительно легко выдала приветствие и, пройдя мимо кресла, в котором он разместился, пригнулась к матери. Поцеловала ее в щеку. Юлия встала с дивана, на котором сидела до этого напряженно и собранно.
— Зайдешь потом ко мне, — коротко сказала Кате, с материнской нежностью чуть приобняла поднявшегося со своего места Диму и вышла из комнаты.
От этого трогательного прощания и милых улыбок Екатерине сразу стало тошно. Она смотрела матери вслед, но, когда та скрылась в холле, смотреть стало некуда, и девушка с замирающим сердцем повернулась к Крапивину. Столкнувшись с его льдистыми голубыми глазами, она тотчас потеряла свою наносную легкость. Горло забило. Не ждала, но знала, что он придет. Жила этим предчувствием. И все равно не была готова увидеть его. Поняла, что больше не сможет сказать ни слова. Не сможет, и все. Дима подхватил лежащий на спинке кресла пиджак, надел на широкие плечи.
И с его простым движением почему-то боль, поселившаяся в сердце, ощутилась стократ сильнее.
— Зачем ты пришел? — кое-как совладав с собой, спросила Катя, потому что молчать было бессмысленно, и отшатнулась, отступила, едва Дима сделал шаг в ее сторону.
Сколько же времени он просидел тут за разговорами? На улице моросил мелкий дождь, а волосы у Димы сухие. Блестящие и шелковистые — таких после дождя не бывает.
— Попрощаться. — Как бы глупо это сейчас ни звучало, он сказал чистую правду.
Они больше месяца не виделись. Не виделись, не перезванивались, не переписывались. Избегали друг друга. А говорили сейчас так, будто расстались только вчера. Говорили будто о глупостях.
— Ну, счастливого пути, — невозмутимо пожала плечами Шаурина. — Когда улетаешь? — задав вопрос, тут же пожалела. Теперь будет считать часы и минуты. Секунды считать будет до момента, когда он навсегда исчезнет из ее жизни.
— Завтра ночью, — сообщил он, пристально вглядываясь в Катино бледное, бесстрастное лицо.
Он долго смотрел на нее. Она в ответ долго молчала. Под его пронзительным взглядом равнодушная маска стала невольно спадать с лица, серые глаза вмиг предательски повлажнели.
— Поменяй билеты. Слышишь? Поменяй билеты и никому не говори, когда улетаешь! Чтобы я не узнала! Слышишь, Дима!