Кто бы сомневался. Его Катенька такая нетерпеливая. Она точно не станет залеживаться, а нарушит все правила постельного режима.
Снова не знал, что говорить, а только протянул руку. Пронзила острая до боли мысль, что сейчас на ней должно быть свадебное платье, а не больничная сорочка.
Катя осторожно пошла навстречу и скоро взялась за его ладонь. Шагнула еще ближе, отпустила руку, стряхнула с волос капли воды, отвела их со лба.
— А чего это ты в одной рубашке бегаешь? Простудишься. Дождь же.
— Нет, тепло. Жара невозможная.
Она все улыбалась. И не ждала каких-то слов.
Минут пятнадцать до его прихода стояла у окна и смотрела на улицу. Крапал мелкий дождик. Люди ходили туда-сюда. Кто прятался под зонтом, кто втягивал голову поглубже в воротник. И только Крапивин, выскочив из машины, почти побежал по парковке в одной рубашке. Кате из окна был виден торец здания: Дима взбежал на крыльцо, прыгая через ступеньку
Глава 23
>На четвертый день Катерину выписали из больницы, на восьмой сняли швы. Физически она почти пришла в норму, но душа ее все еще обливалась слезами горя и отчаяния. Крапивину тоже было неспокойно. Он переживал. Катя была молчалива и подавлена, все больше спала и все меньше говорила. Да и не лез к ней особо с разговорами, боялся лишний раз сыпать соль на свежую рану. Внешне жизнь пошла обыденно, но внутренне каждый так и не нашел былого умиротворения.
Сегодня вернулся домой раньше и застал Катю в гостиной. Она сидела на диване, подтянув к себе колени и прижав маленькую подушку к лицу. Плакала.
Дима присел рядом и без слов стиснул ее трясущиеся плечи. Не глядя на него, Катя напряженно прижалась к его груди и заплакала сильнее. Наверное, не вернись он домой раньше, так и не увидел бы ее слез. Наверное, так и плакала бы она одиноко. В подушку.
Горько стало от этих мыслей. Словно им в подтверждение, Катькины тихие слезы перешли в громкие безудержные рыдания.
— Не будет теперь у тебя дочки… не будешь ты ее во французские кружева заворачивать, — выдавила, заикаясь.
Ванькины слова, брошенные в шутку, разъели всю душу. Она же представляла это! Даже поверила, что когда-нибудь так и будет! У них родится дочь, Дима станет прекрасным отцом, будет возиться с их девочкой, будет любить и заботиться о ней. Как ее собственный отец всегда заботится о них с Ваней.
— Катя, успокойся, — велел Крапивин, при этом понимая, как пусто и бездушно звучат его слова. Но что-то надо было говорить. Невыносимо видеть Катины страдания и, в очередной раз пропуская все через себя, чувствовать безысходность и отчаяние.
Он забрал подушку, которую судорожно стискивали ее руки. Будто в этом мягком комке было спасение. Забрал и прижал Катю к себе сильнее, забыв даже, что может сделать ей больно. Его сдержанная аккуратная забота кончилась. Его тихой спокойной силы не хватало, чтобы привести девочку в порядок.
— Дима, может, разойдемся? — вытолкнула из себя Катя между прерывистыми тяжелыми вздохами.
— Что? — переспросил, зная, что не ослышался.
— Я не хочу обременять тебя.
— Обременять чем? Собой? Если да, то уже поздно об этом думать. — Убрал от ее заплаканного лица взмокшие пряди волос и заглянул в глаза. Блестящие, покрасневшие от слез.
— Наоборот. Как раз еще не поздно. Пока мы еще не поженились.
Катя вспомнила, что дату свадьбы назвала в порыве. А потом решила, что правильно. Это лето запятнано их многочисленными ссорами, омрачено разлукой, а свадьбу зимой не хотелось. А вот следующим летом будет все по-новому. Новый год — все как с чистого листа. Только теперь голову заселили другие мысли и сомнения. А вдруг это послание? Вдруг это судьба дала им шанс не совершить новых ошибок?
— Я серьезно.
— Я понял. Меня предупреждали.
— Кто тебя предупреждал?
— Твой лечащий врач. Сказал, что возможны такие вот истеричные выпады.
— Это не истеричный выпад, — вяло спорила Шаурина. — Я спокойно и серьезно тебе говорю. Это мне не сейчас в голову пришло.
— Понятное дело. Ты хочешь от меня уйти?
— Нет. Если ты хочешь от меня уйти, то можешь уйти. Я не буду тебя останавливать.
— Правда? — показалось, усмехнулся Дима.
— Правда. Клянусь, что больше никогда к тебе не полезу, не буду провоцировать. Вот вообще ни на шаг не подойду, я тебе обещаю.
— Ну, в это я точно ни за что не поверю. Это сейчас ты болеешь, а потом выздоровеешь, и снова начнется фестиваль.
— Нет.
— И что, просто спокойно разойдемся?
— Да… Если хочешь…
— Нет, так не интересно. Давай сначала поженимся, а потом расходиться будем. Громко, со скандалами, судебными тяжбами и многочисленными исками. Чтобы все газеты ломились от статей о нашем неудавшемся браке. Чтобы весь интернет пестрел нашими фотографиями. А еще ты дашь интервью, в котором расскажешь, какой я монстр и извращенец, как издевался над тобой — истязал морально и физически. А я потом отпишу тебе половину своего имущества, чтобы ты закрыла рот и перестала порочить мое чистейшее имя. Все в лучших традициях нашего общества.
— Крапивин, ты издеваешься, — в ладони проговорила Катя, вытирая мокрое лицо.
— Нет. Если уж устраивать что-то такое, то громко — чтобы пыль столбом, щепки во все стороны и хотелось повеситься.
— Угу, — сначала засмеялась Катя, а потом снова начала плакать, тихо сглатывая соленые слезы.
— Ты любишь расставаться, я знаю.
— Я не люблю расставаться. Но я не хочу обременять тебя. Потому что у меня и дальше могут быть такие же проблемы. Лучше решить все сейчас.
— Хорошо, давай решим сейчас, — терпеливо вздохнул Крапивин, погладив ее по голове.
— Я могу никогда не забеременеть, хоть врач и сказал, что все хорошо. Некоторые годами живут и не могут завести ребенка, хотя «все хорошо». Или у меня снова будет внематочная беременность. — Внимательно посмотрела ему в глаза. — Мужчины не терпят женских проблем, это я точно знаю. Вам нужна здоровая, красивая, легкая. Легкая женщина во всех отношениях. Тебе тоже.
— Катенька, мы же вчера разговаривали, что это все трудно, но пройдет<span style=“opacity:0.1;font-size:0.1rem”> 82849a</span>. Я понимаю, как тебе сейчас тяжело, мне тоже тяжело. Но это все пройдет, нужно только время. И все наладится. Мне казалось, ты успокоилась. Или мне только казалось?
Катерина покачала головой и не ответила.
— Что случилось? Откуда такие мысли? — продолжил Дима, — Мне приснилось… — неуверенно начала говорить, хотя рассказывать такое было страшно.
Только начала немного успокаиваться, отходить от всего, что произошло, а сегодняшний сон вернул ее назад, заставив снова пережить весь ужас. Вспомнила, как лежала голая на столе в операционной и яркий свет хирургических ламп бил в глаза. Живот мазали чем-то холодным, а она боялась, что ее начнут колоть или резать до того, как успеет заснуть.
— Что тебе приснилось?
— Что все случилось снова… Это так страшно и жутко. Не хочу рассказывать.
Во сне все было страшнее, чем наяву. Она снова лежит в операционной, смотрит в белый потолок, щурясь от яркого света. Снова голая. Вокруг нее люди, и живот ей мажут чем-то холодным. Только он большой, и ребенок в нем шевелился. Хочется кричать. Она пытается кричать, чтобы с ней ничего не делали, только у нее не получается.
Проснулась от собственного крика. После этого сил держаться и контролировать себя не осталось, давно подступающая истерика затопила с головой. Раньше думала, что сильная, теперь поняла, что силы в ней совсем нет. Потому что справиться с собой и со всем, что навалилось, никак не удавалось.
— Я не знаю, как дальше будет, — всхлипнула она.
— Ты не знаешь. Я знаю. Все будет хорошо, даже если сейчас кажется, что все плохо. Тебе нужны заверения, что я тебя никогда не брошу?
— Что ты улыбаешься? — вздохнула Шаурина. Какой-то путанный и сложный разговор выходил у них.
— Потому что я не хочу всерьез думать, что ты не веришь мне и действительно ждешь, что я тебя оставлю. Сейчас или в какой-то другой момент. Неужели я, по-твоему, такой слабый и мелочный?
— Конечно, нет!
— Ты не должна так думать. Таких мыслей не должно быть у тебя в голове. Вообще никогда.
— У меня в голове сейчас чего только нет. Начиная с того, что я сама во всем виновата, и кончая тем, что, как ты говоришь, хочется повеситься.
— Ты ни в чем не виновата. Даже врач с уверенностью не может сказать, в чем точная причина.
— Ну почему эта беременность не случилась как положено? — — Катя, — спокойно продолжил Дима, — я понимаю твое состояние. Я правда его понимаю.
— Не понимаешь! Я уже привыкла… к этой мысли… неважно, что все вот так, я успела привыкнуть… И ты не понимаешь, каково это лежать на операционном столе, зная, что сейчас из тебя это все просто вырежут… как кусок чего-то лишнего и ненужного… отрежут!
Крапивин закрыл ей рот ладонью, в неосознанном порыве заставив замолчать. Вряд ли Катерина знала, что ударила по больному. Полоснула как лезвием бритвы. Он тоже успел привыкнуть к этой мысли — что Катюша от него беременна. Что в ней рос его ребенок.
Как мало, оказывается, надо человеку, чтобы внутри все перевернулось и поменялось необратимо. Даже против воли. И мысль эта о ребенке уже не нужна, а все равно заражаешься и горишь, начинаешь думать и мечтать о том, о чем уже нельзя, ведь через пару часов все кончится, ничего уже не будет. Остается только глотать горечь и искать внутри себя лед, чтобы остыть и тихо ждать результатов, доверяя кому-то самое ценное; бродить случайными мыслями, чувством вины, беспочвенными размышлениями, ничего уже не меняющими. Остается только душить все в себе и тихо, без внешних истерик ломаться от собственного бессилия. Нет, он прекрасно понимал Катино состояние и знал, каково ждать, что через какое-то время из нее вырежут его частичку. Как что-то ненужное…
— Все кончится, все кончится, потерпи, — тяжело прошептал он, крепче прижав ее голову к своей груди.
— Дима, я же люблю тебя. Я же хотела от тебя ребенка. Ну, не сейчас… думала, после свадьбы. Мы бы начали планировать. Но если бы это случилось сейчас, я не жалела, я была бы счастлива.
— Конечно, — шептал он.
— Он же жил во мне… рос… целых четыре недели… месяц.
Крапивину казалось, что внутри уже не хватает места для воздуха. Все труднее становилось дышать, сильнее пульсировала боль в висках. Боль от нервов и переживаний. Стискивал Катьку все сильнее и чуть-чуть покачивал.
— Мне дали какие-то успокоительные, но что-то они меня никак не успокаивают. Я их уже столько выпила, что, боюсь, будет передозировка, — шмыгнула носом. — Мне так плохо, Дима, мне так плохо. Когда это все кончится? Я хочу, чтобы это все кончилось. Я хочу об этом не думать, ничего не чувствовать. Не помнить и не знать…
— Катюша, если хочешь, давай позвоним родителям. Пусть мама Юля приедет. Ты же хотела. Тебе легче будет. Хочешь, я сам позвоню. Поговорю.
— Нет-нет, — забеспокоилась Катя, — не надо. Я не хочу. Я уже с мамой несколько раз разговаривала, сказала, что все нормально, все как обычно. Ты работаешь, а я ничего не делаю, собираемся возвращаться в Данию, в декабре будем в России. Правильно же?
— Да, все правильно.
Хотела раньше, думала чуть позже поговорит с матерью, но теперь как представляла, что заново все переживать, что-то рассказывать и объяснять, становилось тошно. Тревожить родителей не хотелось, а держаться, делая вид, что все в норме, невозможно. На это нет никаких сил. А с Димой этого не нужно. С ним она свободна в своей боли. Не надо ничего скрывать. Не надо быть притворяться, что она со всем может справиться. Ей очень плохо, и он об этом знает.
— Не хочу все это еще раз переживать. Проклятый сон… Я теперь боюсь спать, вдруг мне снова приснится этот бред.
Помогал этот разговор, помогали крепкие Димкины объятия, его успокаивающий мягкий голос, и то переживание, которое свозило в каждом слове. Она очень хотела быстрее переболеть и зажить их обычной жизнью. Хотела радоваться и быть счастливой.
— Давай успокоимся, попьем сладкого чая, подумаем о чем-нибудь хорошем, а потом ты крепко и хорошо заснешь. Все не так страшно на самом деле…
— Потерять ребенка для тебя не страшно? — встрепенулась Катерина.
Крапивин хорошо подумал, прежде чем продолжить говорить. Как сказать, как дать понять, что ему не все равно, но не терзать ее лишний раз? Молчать, словно эта потеря ничего для него не значила, тоже неправильно.
— Страшно. Но потерять тебя мне еще страшнее. Потому что, если у меня не будет Кати, у меня не будет ничего.
Наверное, для нее это звучит пока не очень убедительно, но другого — всего, что легло на душу, после этой трагедии, — не хотел рассказывать. Считал, что не имеет права добавлять лишней боли. Свою он глубоко спрятал. Он так умел и привык, так ему было удобно. Знал, что переживет и переварит все сам. Сумеет.
— Послушай. Давай поговорим о том, о чем мы с тобой еще не разговаривали. Я тебе скажу всю правду. Но только не о потере ребенка, не об этом горе. Ты ошибаешься, если думаешь, что я не переживаю или переживаю не так сильно, как ты. Не проси. Не проси рассказывать. Горе надо делить на двоих, а не умножать. Я не хочу умножать твою боль. И так вижу, что тебе невыносимо плохо. Я с тобой. Все будет хорошо.
— Не представляю, если бы вдруг тебя не оказалось рядом. Просто не представляю. Ладно, давай, говори, что ты там мне хотел сказать. — Отклонилась вбок, позволяя Диме сесть удобнее. Да и у самой затекла спина.
Дмитрий откинулся на спинку дивана, Катя легла, положив голову ему на колени. Он провел кончиками пальцем ей по ключице, сжал ладонью округлое плечо.
— Знаешь, у меня никогда не было цели найти одну единственную женщину, завести семью и детей. Честно. Это очень долго не было самой целью моего существования. Я занимался другим. У меня всегда был плотный забитый график. И сложная насыщенная жизнь, в которой девушки играли очень маленькую роль. Самую маленькую, какую только можно представить.
— Я представляю.
— Впустить в свою жизнь женщину и позволить ей оказывать на меня какое-то влияние — сложно. Я так не привык. Для меня это трудно.
Катя слушала затаив дыхание, но все же после этих слов позволила себе комментарий:
— Вот я так и знала, что тебя пока к стенке не припрешь, ничего не добьешься.
Дима легко рассмеялся:
— Конечно. Кто ж со свободой без боя расстается? И потом, как ты думаешь это должно было произойти? Я не рассчитывал, что, вот, через два месяца я начну встречаться с Катей… или через месяц, через неделю, год… Это же чувства, импульс, порыв. Тут бесполезно что-то планировать. Особенно если сознательно даешь своей половинке остыть.
— Что ты имеешь в виду?
— Я говорю о том, что мы не можем со стопроцентной уверенностью знать, что творится в голове у другого человека. Что он чувствует, как и насколько сильно. Кто-то молчит о чувствах, но тверд в них, как сталь. А есть люди, которые кричат о большой любви, но эти слова ничего не значат. А я не знал, что для тебя значу. Мог только догадываться. Но что это? Увлечение? Влюбленность? Все это пройдет, развеется. Может это глупо звучит, но я заботился всегда только о тебе, о твоих чувствах. Ты единственная, о чьих чувствах я заботился. Хотя мог сразу надавить на тебя и сделать, как мне надо. Мне этого очень хотелось, но нас связывают слишком много внешних факторов, чтобы позволять себе такое. Катенька моя, ты заслуживаешь того, чтобы у тебя был выбор. Я хотел, чтобы ты сделала его сама. — Хорошо, что она слушала его молча и не перебивала, он говорил спокойно, мягко, слова давались ему легко. Не знал даже, почему снова вернулся в те времена, к самому началу их отношений. Наверное, не все сказал, раз вернулся.
— Крапивин, нет у меня никакого выбора и никогда не было. Я в тебя влюблена по уши с самого детства. Мне не дали никакого выбора. Ты меня чуть не угробил своей тягомотиной.
— Ага, влюбленная по уши, но хочешь уйти и все у меня отнять. Я говорил тебе о том, что было раньше. Сейчас все изменилось. У меня есть ты, и есть новые стремления. Я живу по-другому, думаю по-другому, действую по-другому. И мне это нравится. Я счастлив. Ты для меня все — я живу и болею только тобой.
— Так, по-моему, ты пытаешься на меня хорошенько надавать, — улыбнулась Катя.
— Конечно. Чтобы ты поняла, что значишь в моей жизни. Но если тебя не будет, у меня не будет этих стремлений и намерений. Все станет как раньше. Я снова буду жить как раньше. Не буду никого искать. У меня не будет никакой единственной женщины. Поэтому, да, сейчас у тебя уже нет выбора. Никакого. Только со мной.
— И ты даже не злишься на мои слова?
— Нет.
— А раньше бы злился. Сказал, какая я сволочь, что бросаюсь словами и разбрасываюсь отношениями.
— Раньше ты капризничала, а сейчас болеешь. Да и я не в том уже состоянии…
— А в каком ты состоянии?
— В самом опасном, — улыбнулся Дима.
— В каком?
— В том слепом состоянии, когда своей любимой девочке можно простить все. Все на свете. Любые слова и любые поступки.
— Если я умру, ты больше не женишься?
— Вот дура, — вздохнул он.
— Ну, скажи! Мне надо знать!
— Нет, никогда не женюсь.
— Слава богу. Ты только мой. Мне принадлежишь. Я тебя и с того света достану.
— Давай раньше поженимся? Зачем ждать.
Катя засомневалась, задумалась:
— Когда?
— Да хоть завтра. Хоть через неделю.
— Ой, Крапивин, ты и правда сильно меня любишь, раз готов на все наплевать.
— Сильно. Очень сильно. Даже больше, чем себя.— Это показатель, — развеселилась Катерина.
— Конечно. Ну? — поторопил с ответом.