– И для чего надо было, – наморщился Капустин, – вызывать сюда заказными письмами всех этих бумагомарак? Ведь единственный результат будет такой, что гениальную вашу идею англичане снимут на дагерротип и украдут. И построят подобную летательную машину где-то у себя…
Я ощущал такую растерянность и смятение чувств, что решил перейти в атаку сам.
– Вас не понять, господа. То я душевнобольной и дитя, то чуть ли не предатель своего Отечества… Вы уж определитесь.
Капустин, видимо, подумал, что перегнул палку.
– Мы считаем вас самородком, – сказал он, примирительно беря меня за локоть, – чьи идеи далеко превосходят его техническую грамотность и способность воплотить их в жизнь. Теперь, когда суть вашего прожекта стала нам вполне ясна, мы предлагаем вам… э-э-э…
– Сделку, – рубанул Карманников.
– Да, можно сказать и так, – согласился Капустин. – Поскольку сами вы не имеете ни материальной, ни технической возможности продолжать работу, мы желали бы выкупить у вас на корню вашу идею и работать над ней дальше сами.
– Но ведь о работе моей уже сообщено в газеты, – сказал я. – И фамилия моя, верно, объявлена…
– Пусть это вас не тревожит. По любопытному, даже если угодно мистическому совпадению у нас служит один офицер, моряк – ваш однофамилец, Можайский Александр Федорович. Его тоже интересует идея управляемого полета, только прежде он пытался строить аппараты, основанные на другом принципе. Ознакомившись с вашей идеей, он сперва нашел ее нелепой и неисполнимой – а потом проникся ею до такой степени, что готов немедленно продолжить работу. Поверьте, Маркиан Степанович, он по своим техническим знаниям подходит на эту роль куда лучше… Он уже сделал кое-какие поправки – к толкающему винту он хочеть добавить еще и тянущий.
– Тянущий? – переспросил я, чтобы сказать хоть что-то. – Интересная мысль.
– Ну что же, – подвел итог Карманников, – пойдемте в дом, Маркиан Степанович, и оформим надлежащим образом наши с вами отношения…
Следующие два часа мы пили чай – только вообразите меня пьющим чай с булкой, такое бывает, – и подписывали разные бумаги, в каковые я не особенно вглядывался, зная, что при желании меня обдурят все равно. Суть была примерно следующей – я отдавал права собственности на изобретение, брал на себя обязательство молчать о его деталях и самой сделке, и так дальше. Платили мне за это три тысячи рублей ассигнациями, что по моему бедственному положению было, конечно, целым состоянием.
Но, сказать по правде, от Всевидящего Глаза я ожидал несколько большего.
* * *На следующий день, Елизавета Петровна, я наблюдал, как приехавшие из города рабочие под командой Карманникова и Капустина разбирают на части аэроплан, закрывают его детали полотном от любопытных глаз – и грузят на подводы.
По моей просьбе они разобрали и сам амбар; глядя на вещи философски, можно было сказать, что судьба заставила моих гостей из грядущего прибраться за собой – несмотря даже на то, что собой они быть перестали… Весьма похоже на воздаяние в новой жизни, в которое верят индусы.
Мы попрощались, и скоро груженный досками обоз скрылся вдали. Теперь, если не считать дыр в земле и побелевшей от отсутствия солнца травы, вид с моего балкона стал таким в точности, каким был прежде, а также и душа моя возвратилась в свою прежнюю гавань. Вся история эта могла бы показаться просто запойным видением, если бы не три тысячи, спрятанные мною в секретер (надо, сказал я себе, поехать в город да положить в банк – а то ведь все и улетит, как запью).
С другой стороны, думал я, не такая уж и беда будет пропить эти три тысячи – хоть деньги и большие, но получить подобную подачку от сил, что повелевают звездами и безднами как-то даже и смешно, и есть в этом известное умаление высшего принципа… Или, может быть, именно так и проявляет себя божественная справедливость, взвешивая все – от пылинки до Юпитера – на точнейших весах?
Затем я решил спуститься в подвал.
В первый момент я не поверил своим глазам – круглые ворота все так же стояли у стены! Но через миг я понял, что они изменились самым радикальным образом.
Теперь это были просто кривые растрескавшиеся бревна. Их покрывала резьба, грубо намечавшая в них бородатые фигуры с рогами. Что-то такое северное и древнее, как мне показалось. Дерево выглядело старым, зеленым от сырости – и совершенно непонятно было, как такую огромную штуковину затащили в подвал через небольшую дверь.
Врата эти, естественно, никуда не вели, в чем я лично убедился, пройдя сквозь них несколько раз в обоих направлениях. Зато от одного из деревянных истуканов отходила толстая грязная веревка, ведущая к фанерному ящику, тоже гнилому и старому, набитому газетами с отчетливым кошачьим запахом. Переднюю часть ящика покрывали пятна плесени, и я готов был поклясться, что своей формой они повторяют ручки и диски на стальной коробке Карманникова.
Я вспомнил его рассказы и сообразил, что вижу шрамы, оставшиеся на реальности от разрушенной «Последним Звонком» вселенной. Новый мир действительно оказался близок к ней даже в деталях, но был уже другим.
Что же дальше, подумал я – и сразу понял: да вот это именно! То самое, что происходит сейчас со мной. Такова развязка. Бояться мне теперь нечего, а что касается отдаленного будущего…
Моя ли это забота? Пусть его обитатели сами объясняют себе своих чекистов в подрясниках, масонов с треугольным глазом, фальшивые зеленые деньги и обнаглевших трибад с пристяжными удами, перед которыми дрожат могущественные белые американцы. Если я правильно понял Карманникова, разумные причины всему этому они обязательно найдут, и дай им Бог счастья.
А затем…
Я заметил в углу подвала темную рогожу, какой в этом месте не помнил. Я подошел, откинул ее и – слушайте меня очень внимательно, Елизавета Петровна, – обнаружил шесть одинаковых черных саквояжей акушерского вида. Я видел похожие у своих гостей и догадался, что саквояжи остались от них, отчего-то не превратившись в прах. Я открыл ближайший ко мне, и что же вы думаете?
Внутри оказались те самые николаевские золотые пятерки, что так ловко прятал между пальцев Капустин. В других саквояжах – тоже…
Я проверил их все. В последнем помимо монет обнаружился тот самый футляр или мешочек из переливающегося материала, который Капустин показывал нам с Карманниковым (там, видимо, и хранилась адская брошь «Последнего Звонка»). Футляр этот оказался скользким и странно холодным, но в целом не сильно отличался от обычного полотняного мешочка, в каком могли бы, например, храниться ключи или копейки. Сперва я подумал, что футляр пуст. Но открыв его, я обнаружил внутри записку:
Маркиан Степанович!Если вы читаете эти строки, значит, договориться не удалось и у нас украли окончательную победу. Но это временно, только временно.
Сейчас я обращаюсь к вам уже не как начальник ГПУ ФСБ, а как один русский офицер, озабоченный судьбами Отечества, к другому. Если вы хотите послужить будущему Отчизны, умоляю вас сделать одно важное дело – но не теперь, а позже.
В 1894 году отправьте, пожалуйста, по адресу, приведенному на обороте записки, письмо следующего содержания:
КОБА! МАСОНЫ – ЭТО ВРАГИ! ПРИДЕШЬ К ВЛАСТИ – СОШЛИ ИХ ВСЕХ НА СЕВЕР, ЧЕМ ДАЛЬШЕ, ТЕМ ЛУЧШЕ. ТАК ПОБЕДИМ!
ТВОИ ДРУЗЬЯ ИЗ ВЕЧНОСТИПовторите послание три раза с интервалами в две недели – возможно, это позволит повернуть историю России чуть ближе к свету. В личный контакт с адресатом ни в коем случае не вступайте. Оставшихся вам средств более чем достаточно, чтобы оплатить три почтовые марки.
Борьба не кончается никогда. Простите, если что – и прощайте.
Слава России!
Ваш КапустинНа обороте записки, действительно, был адрес – Тифлисская духовная семинария, какому-то Иосифу, как я понял – ученику.
Я хотел сразу сжечь письмо вместе с этим дьявольским конвертом – но по размышлении решил отложить решение на будущее. В конце концов, ничего особо противного уму и совести мне не предлагали.
Вопроса о том, нравственно ли присваивать оставшиеся в моем доме деньги, у меня, признаюсь, не возникло.
Видимо, это были приготовленные чекистами средства для покупки требуемых материалов, найма рабочих и подкупа должностных лиц – а так же на мои похороны и памятник. Или, может быть, планы их были шире, чем они успели мне рассказать.
Меня самого они даже не удосужились толком подкупить, решив, что можно обойтись обещаниями и выпивкой…
Капустин, скорей всего, в последний день начал что-то подозревать – и успел спрятать свою записку в непроницаемый для перемен чехол. Сами же саквояжи, видимо, были приобретены у нас в городе.
Меня самого они даже не удосужились толком подкупить, решив, что можно обойтись обещаниями и выпивкой…
Капустин, скорей всего, в последний день начал что-то подозревать – и успел спрятать свою записку в непроницаемый для перемен чехол. Сами же саквояжи, видимо, были приобретены у нас в городе.
Но как пережили случившуюся катастрофу завезенные из будущего монеты?
Сперва я решил, что это личный подарок Всевидящего Глаза, у которого я попросил средств – и я упрекнул себя в маловерии… Я готов был встать на колени и первый раз в жизни возблагодарить Высшую Силу за милость. Но потом – о, проклятие нашего скептического века! – я сообразил, что и здесь нет никакого чуда.
Это ведь были николаевские пятерки. По всем признакам – вещь не из будущего, а из прошлого. И если та волна всеобщих изменений, что прошла по нашему миру, превратила один самолет в другой, какой действительно мог быть построен в наши дни, то золото просто осталось на месте – а золотые пятерки из изготовленных в будущем превратились в отчеканенные в прошлом… То есть изменение, если оно и произошло с монетами, никак не сказалось на них в сущностном смысле.
С другой стороны, моя просьба сохранить мне память о случившемся, обращенная ко Всевидящему Глазу, была исполнена безукоризненно – записывая свой отчет, я без труда вспоминал почти все странные новые слова, что произносили мои гости. Обычно моя память не так цепка. Хотя это, конечно, можно объяснить действием технических устройств на мой мозг – или даже повышенным нервным возбуждением, способствующим, по мнению докторов, лучшему запечатлению нашего опыта.
Елизавета Петровна!
Здесь я заканчиваю свой рассказ – и обращаюсь к вам прямо.
Я знаю, что вы в последнее время увлечены борьбой за освобождение человечества. Не хочу ни в малой степени умалить благородство этого пути, но поверьте – будущее безжалостно! Мало того, оно еще и безобразно. Оно не похоже на то, что грезится нам; жизнь не пойдет по тому пути, что мы для нее готовим. Я видел грядущее – и поверьте, оно не стоит крохотной морщинки на вашем очаровательном лбу.
Поэтому пусть завтрашние мертвецы хоронят себя сами, когда родятся для своей смерти. Мы же с вами живем в настоящем времени, и для него только. Мы размазаны по эпохе, как масло по булке, и не следует маслу пытаться намазать себя на булку, которую еще не испекли, и испекут ли – неведомо. Поверьте, это не слова филистера, а высшая космическая мудрость.
Поэтому заклинаю вас, Елизавета Петровна, бросайте свои бомбы, бритвы, револьверы, стрихнин – и поедемте опять в Баден-Баден! Плану этому покровительствуют величайшие из сил Вселенной; в курсе сам Всевидящий Глаз, и есть основания думать, что отношение его самое благосклонное.
Губернаторов же всех не перестреляешь. Вместо одного тотчас вырастут двое новых, да еще появится восемь жандармских вакансий для их охраны. А ежели и постреляете всех жандармов, то непонятно, какие зеленые рептилии заполнят тогда образовавшуюся пустоту.
И стоит ли убивать сегодняшних губернаторов, если завтра Губернатор грядет такой, в какого бомбу вы уже не метнете точно, ибо он своими щупальцами безжалостно и неощутимо вопьется в ваш мозг? Действиями своими вы лишь приблизите его приход.
Плюньте.
Я, видите ли, очень хочу вернуться вместе с вами в ту гостиницу, где произошли столь унизительные для меня события, чтобы снять там целый этаж и объяснить некоторым господам, кто тут европеец, а кто прислуга. И это будет наша с вами частная маленькая Революция, где мы обязательно победим.
А ежели вы захотите все-таки бороться с тираном, то к вашим услугам каждую ночь буду я. Сделаем для меня картонную корону в золотой бумаге, купим вам хлыст – и не найдется такой вашей революционной фантазии, какой я не выполню. Желаете бичевать самодержавие – так давайте делать это вместе в достойных условиях жизни!
Жду от вас весточки – а еще лучше вашего приезда с дорожным багажом, чтобы мы могли отбыть немедленно.
Не стану лишний раз говорить о своих к вам чувствах. Вы сами видите – куда бы ни устремилось мое сердце, я всюду встречаю вас. Императрица с бичом – прекрасно. Золотая рыбка – крайне трогательно. Но каким же счастьем будет увидеть вас наяву!
Поедемте, право!
Часть 3. Храмлаг исторический очерк
История масонства в России XVIII–XIX веков, его влияние на русские перевороты и революции не нуждаются сегодня в разъяснениях и анализе – все здесь изучено достаточно хорошо. Роль масонов в февральском катаклизме и отречении Николая Второго – повод для упреков и печали об упущенных русских возможностях. Про участие масонов в октябрьском путче тоже сказано немало.
Но что случилось с масонами после Октября?
В советской историографии этот вопрос даже не задавали – было ясно и так. Все понимали: с масонами произошло то же самое, что с кавалергардами, фрейлинами, лейб-уланами и синими кирасирами. Некоторые из них могли выжить как биологические единицы – но не как члены общности, ушедшей в небытие.
В эмиграции, конечно, все обстояло иначе. Там с самого начала с удовольствием вычисляли «масонов» во власти и рядом: Ленин, Троцкий, Зиновьев, Парвус, Радек и почему-то Максим Горький…
Затем некий Василий Иванов и вообще предложил нам поверить, что титаническая советская пирамида все время своего существования контролировалась хитрыми и ловкими вольными каменщиками, выставлявшими перед собой строй декоративных кухарок, якобы «управляющих государством»: на самом же деле это именно масоны провели индустриализацию, выиграли войну и послали Гагарина в космос. Многие не видели во всем этом ничего удивительного – в России реальность традиционно выглядит абсурднее любого вымысла, поэтому чем вымысел страннее, тем больше ему веры.
В девяностых и нулевых в России вновь появились ложи (и заодно с ними какие-то «дворянские собрания») – поэтому вопрос об истории и судьбах российского масонства оказался естественным образом снят с повестки дня: мол, о чем тут говорить – вот они, наши каменщики. Одного из новых русских масонов в явном издевательстве над западными ложами даже сделали потешным кандидатом в президенты.
Для профанов все выглядело так, словно масонские ложи просто вышли из глубокого подполья и начали свое «возрождение».
Но российские масоны современности – это, конечно, новодел. Для историка несомненно, что преемственности со старым русским масонством у них нет (мы здесь не рассматриваем масонов-эмигрантов – это уже не вполне русское масонство; мы говорим только об оставшихся после революции в России).
Кажется самоочевидным, что исконное российское масонство не могло сохраниться до наших дней ни в каком виде. Здесь не надо особых доказательств, достаточно вспомнить историю. Репрессии двадцатых и тридцатых, страшный 1937 год, великая война, «борьба с космополитизмом» – каждая из этих вех оказалась бы непреодолимой.
Любой масон, расколовшийся на допросе, сразу выкосил бы целиком всю свою ложу; всякий ритуал, на который попал бы провокатор из НКВД, оказался бы последним…
Но пока это просто умственные эксперименты и предположения, а что произошло в действительности? В какой последовательности, в каких формах?
Сегодня мы можем ответить на этот вопрос – благодаря монументальному труду выдающегося русского историка и философа К. П. Голгофского «Новейшая история Российского масонства». Это редкая для нашего суетливого времени академическая работа; автор трудился над ней достаточно долго, и появление ее стало возможным благодаря полному доступу ко всем секретным архивам ФСБ, ГПУ, НКВД и МВД.
Нам кажется в высшей степени нелепым называть Голгофского в этой связи «соловьем ФСБ», как делает один ультралиберальный публицист (которому, как все хорошо понимают, такая кличка подошла бы гораздо больше, если бы не слово «соловей»). Он даже связывает Голгофского с «генералом ФСБ Капустиным», якобы курировавшим проект (насколько нам известно, генерала с такой фамилией в ФСБ нет).
Но попытки бросить таким образом тень на Голгофского, конечно, смешны. Любой историк, получая доступ к секретным документам, берет на себя определенные обязательства перед инстанцией, разрешившей ему исследования; единственным мерилом нравственности таких обязательств является результат его труда.
К тому же политического подтекста в этом сотрудничестве не было вообще: по слухам, задачей, поставленной органами перед Голгофским, был поиск какой-то важной дореволюционной кинопленки, связанной с развитием авиации. Сделанные открытия оказались неожиданностью для него самого – и, насколько мы можем судить, он не испрашивал у ФСБ разрешения на публикацию своего труда.
Возможно, Голгофский говорит не все и даже сознательно утаивает некоторые факты, особенно связанные с современностью – но того, что он при этом открывает, вполне достаточно, чтобы золотыми буквами вписать его имя в историю российской науки. Благодаря ему у нас сегодня появилась возможность поставить в истории русского масонства если не точку, то жирное многоточие. Почему именно так, станет ясно из дальнейшего.