Брови сдвинулись еще сильнее – и мне почудилось, что я слышу далекий гром.
– Ты? – вопрос был задан адмиралу Крофту.
– Да свершится твоя воля, – сказал тот торжественно и с чувством.
– Ты? – вопрос был задан Димкину.
– Твоя воля, не моя, – смиренно ответил тот.
Мне отчего-то пришло в голову, что покорные ответы господ из будущего на вопрос Всевидящего Глаза вызваны не смирением, а тем, что их служебно готовят к возможной гибели и всему последующему.
Вот только правильно ли готовят?
Я подумал так, потому что золотое лицо излучало теперь самый настоящий гнев – и он был страшен.
– А чего хочешь ты?
Я понял, что голова говорит со мной. Подчиняясь стадному чувству и страху, я хотел было ответить как все – но совершенно неожиданно для себя брякнул:
– Я… я хочу много-много денег. И чтобы поехать с Елизаветой Петровной в Баден-Баден. И больше не пить. И еще я хочу все вспомнить, когда проснусь. Я никому не скажу, честное слово – одной Елизавете Петровне!
В тот же миг грозный лик исчез, пропали барахтающиеся в пустоте человеческие фигурки, и я снова увидел аквариум с рыбкой.
– Молодец! – сказала рыбка. – Красавец! А они придурки. Ты даже не представляешь, как я не люблю подобных святош. Эти ленивые негодяи созданы с единственной целью – хотеть, хотеть, и еще раз хотеть! И никто из них не желает выполнять свое космическое назначение. Они думают, что у меня для них есть своя воля, и я чего-то от них желаю. Представляешь, какой идиотизм? Вместо того, чтобы попросить меня о том, что мне совсем просто, они на Суде постоянно требуют от меня захотеть чего-то вместо них, но при этом – для них. Мне! Захотеть для них! Это как если бы ваша корова вместо того, чтобы дать молоко, потребовала себе бутерброд с маслом. И каждый раз надо вникать во все их убожество – при том, что только в этой галактике мимо меня пролетает около миллиарда таких пузырей за одну вашу секунду. Но я же ничего не хочу! Ничего вообще… Для того и существует иллюзия Вселенной, чтобы населяющие ее призрачные создания страстно желали и жаждали вот этого самого… Ну ничего, они у меня попляшут! Я им такого захочу…
Я заметил, что рыбка плывет прочь, а сам аквариум как бы размывается, и с каждой секундой я вижу его все хуже. Но раздосадованный голос рыбки был еще слышен:
– Они думают, что проявляют благородную скромность, а на самом деле взваливают на меня отвратительное бремя. Они просят слишком много. Неоправданно, незаслуженно много. А ты, Можайский, умница. Ты понимаешь. Ведь даже для нормального доброго человека нет ничего приятнее, чем выполнить чужую просьбу – особенно если просят хорошие люди. Ты, Можайский, молодец…
Последняя фраза была почему-то сказана басом.
А в следующий момент я открыл глаза, увидел перед собой край подушки (наволочку давно пора было менять) – и вспомнил, что на сегодня назначен полет.
* * *Я испытал странное раздвоение.
С одной стороны я помнил, что Капустин, Карманников и Пугачев совершенно реальны. Они действительно были здесь – и точно не приснились мне прошлой ночью. А вот остальное: черти с разноцветными гульфиками, американцы в военных пижамах, маршал А, события в подвале и, конечно, сам Всевидящий Глаз – это, видимо, было сном.
Я, разумеется, понимал, что высшая сила Вселенной не может быть рыбкой в аквариуме, и подобное сновидение отражает мою духовную незрелость и подростковые представления о Тонком мире. Но, с другой стороны, я не мог отогнать чувство, что нелепые видения моего спящего рассудка «в своей глубокой, бесформенной и невыразимой основе есть чистая правда…»
Помните, Елизавета Петровна, в старом письме вы изъяснили этими словами один из своих снов? Только в тот миг я понял вас до конца…
Я встал и подошел к окну.
Амбар, или, как его называли мои гости, ангар, стоял на месте. Перед домом собралось довольно много людей, было несколько колясок из города. Один господин, стоявший ко мне спиной, держал треногу и необычный фотографический аппарат, похожий на гигантскую кофемолку из-за кривой ручки на боку.
Перед амбаром стояли на часах два вооруженных винтовками солдата – их я не видел прежде. Наверно, Капустин показал городскому начальству пару фокусов с монетами.
Убедившись, что за окном все по-прежнему, я успокоился.
Было еще рано, и я чувствовал, что недоспал. Кроме того, мной овладело забытое и очень приятное детское ощущение, что в кровати меня ждут другие недосмотренные сны, важные и интересные. И, лишь только голова моя коснулась подушки, они немедленно стали мне сниться.
Мне привиделось, что я лечу на самолете!
Я сидел в гондоле и глядел вниз. Подо мною проплыла колокольня, потом – сирые домишки деревни, речка, пашня… Мы развернулись, и я увидел свою усадьбу. Людей перед ней теперь не было совсем – только ангар, и еще почему-то та высокая черная изгородь, что строили вокруг него черти в моем пьяном бреду. Но затем мы снизились, повернули и все скрылось за деревьями. Впереди появилась взлетная полоса.
Все это время ручка, торчавшая из пола, двигалась сама собой, словно ею управляла невидимая рука. Тут я вспомнил о коварном плане обрушить аппарат на землю и погубить меня, чтобы не было никаких свидетелей, и мне стало так страшно, что руки мои вцепились в борта гондолы; я собирался уже для предотвращения несчастья спрыгнуть вниз сам…
Но мы снижались ровно и плавно; через минуту колеса благополучно коснулись земли – и самолет, подпрыгнув несколько раз, покатил по полосе. Я увидел в ее конце Карманникова с его управляющей шарманкой в руках.
Он выглядел странно – был до ушей закутан в медвежью шкуру, а на голове у него почему-то были рога… Лишь когда самолет остановился прямо возле него, я понял, что никакой это не Карманников.
Передо мной стоял большой толстый черт.
Только это была уже не одна из этих косоглазых красоток с поддельным мужским началом, а нормальный русский черт с иконы – заросший шерстью, с рогами. Вдобавок он был еще и бородат как поп, причем борода его, закрывающая все лицо, смешивалась с телесной шерстью таким образом, что между ними исчезали всякие границы. На руках и ногах его были большие когти.
Он походил на тех двух чертей, из которых были сделаны круглые ворота в подвале – но по сравнению с ними казался сплющенным в шар. Впрочем, возможно, что тела этих существ обладали гуттаперчивостью и могли растягиваться в длину.
– Спасибо, Маркиан Степанович, – произнес черт. – Экспонат создан. Ваш полет увидит вся вечность!
Он говорил… рогами. Да, на его рогах зажигались разноцветные блики – и становились словами, возникавшими в моем мозгу. Иные из этих слов были мне прежде незнакомы – вот как слово «экспонат» – но я понимал примерный смысл: нечто, специально выставленное на обозрение. Видимо, светящиеся рога действовали на человеческий мозг так же, как ушные затычки зеленых рептилий.
Вообще, черт этот произвел бы на меня самое устрашающее впечатление, если бы не его рога. Они буквально излучали приветливость и доброту, причем такого напора, что это даже становилось неприличным, поскольку отдавало в самом низу живота самым бесстыдным и откровенным образом.
Попробуйте только это представить, Елизавета Петровна – слова, которые я слышал, как бы поглаживали меня в известном месте. Но при этом, что самое возмутительное, мне казалось, будто произносит их низкий мужской баритон.
– Кто вы, сударь? – спросил я, нахмурившись. – Вы бородач?
– Можно сказать и так, – ответил черт. – Наше самоназвание невыразимо на вашем языке. Поэтому мы не возражаем против подобной клички.
За время этой фразы мне пришлось сжать ноги и подтянуть колени к подбородку, потому что физическое воздействие на приватные части моего тела сделалось решительно нестерпимым – особенно же смущало меня именно то удовольствие, которое оно доставляло своей несомненной умелостью.
Чтобы прервать это непотребство, я вылез из кабины на землю – и сказал:
– Не могли бы вы перестать гладить меня в известном месте?
– Как скажете, – ответил черт. – Мы обычно начинаем общение с выражения максимальной привязанности, как это принято в нашей собственной среде. Половое возбуждение мобилизует во всех существах их лучшие коммуникативные свойства. Но в разных культурах к этому бывает разное отношение, и если ваша локальная парадигма находится под влиянием церковных запретов и табу, мы можем перейти на более формальный уровень общения.
Несколько ярких розовых бликов на его рогах погасли.
Я испытал большое нравственное облегчение, когда он перестал наконец теребить меня за органы. Если бы так себя вел обычный бородатый мужчина без рогов, дело кончилось бы пощечиной и дуэлью.
– Что это за экспонат вы делали? – спросил я.
– Для музейной коллекции.
– Какой коллекции?
– Для музейной коллекции.
– Какой коллекции?
– Видите ли, – ответил черт, – у нас, как и у вас, есть свои музеи. Самый главный называется «Музей Гипотетических Опасностей, Отведенных Судьбой». В нем представлены примеры тех ужасов и бедствий, что могли бы погубить наш народ, не окажись судьба к нам благосклонна. Большинству моих соплеменников кажется, что собранные в нем выдумки нелепы. Вот кто, например, сегодня поверит, что нашему великому народу могли угрожать какие-то клонированные вагиноиды?
– Но ваша раса была выкинута из настоящего, – сказал я. – Вас долгое время просто не было. Как вы это объясняете своим соотечественникам?
– О, у нас сложнейшая метафизика этого вопроса. Такое ведь с нами случается регулярно. Мы называем это дыханием судьбы. Бытие перемежается с небытием. Никто не знает почему. Даже Всевидящий Глаз не знает – он только это видит. Таков путь Вселенной. Чтобы понимать Вселенную лучше и видеть ее скрытые потенции, мы и устраиваем в ней эти Музеи. Один из них теперь будет в вашем поместье.
– Где именно? – спросил я.
– Правильнее сказать, само ваше поместье – часть этого музея, – ответил черт. – А экспонаты в нем – подвал с воротами времени, ангар с самолетом и окружающий его хампусс в натуральную величину.
– Хампусс? Вы про этот черный плетень? А что это?
– Подобным образом могла бы выглядеть база высадки, с которой гипотетические зеленые пиздогадины попытались бы вести свои психические атаки с целью завоевания Вселенной. Разумеется, это просто предположение.
– Это весь музей?
– Нет. Еще в нем будет стоять монумент гипотетическим героям – тем бородачам, что могли бы погибнуть, спасая нашу расу. Но создание его займет время. И еще в музее будет выставлено чучело самой главной гипотетической пиздогадины, которая могла бы попытаться нас всех погубить. Там же будет размещена и композиция «Последний Звонок», изображающая воображаемый момент применения корректора истории, с помощью которого мы попытались бы извлечь себя из небытия – и тут будете запечатлены для вечности ваши товарищи и вы. Запись вашего полета будет украшением нашей коллекции. В музее будет храниться даже марка из реального мира, изображающая самолет, прототипом которого мог бы стать ваш аэроплан…
Черт махнул лапой, и я увидел перед собой увеличенную почтовую марку с непонятными словами «Почта СССР», где был изображен аэроплан, отдаленно похожий на тот, из которого я только что вылез. Но с большой закопченной трубой. Рисунок был неточным и грубым.
– В музее будет много других памятных экспонатов, – продолжал черт, когда марка исчезла, – в том числе, как у вас говорят, эмоджи. Некоторые из них весьма провокативны, например вот такое…
На рогах черта зажглись две тонкие зеленые полоски.
Я ничего не увидел, но мне вдруг вспомнился маршал А и устроенная им экзекуция. И я с удивлением понял, что мне… до слез жалко этих нелепых рептилий с их смешными красными гульфиками – потому что какая-то частичка великой космической правды, пусть маленькая и странная, но все равно невыразимо трогательная, ушла навсегда вместе с ними. Чтобы не заплакать, я несколько раз моргнул.
– Как видите, – сказал черт, – мы мыслим широко. Сейчас это уже можно.
– И что, – спросил я, – в какие часы этот музей будет работать?
– Не пугайтесь, вам он не причинит неудобств. Все это будет так сильно сдвинуто в параллель, что не должно фонить даже во время ваших запоев. И потом, мы не ожидаем большого потока посетителей. Подобными филиалами Музея заполнен весь космос, и хорошим тоном считается над ними смеяться… А теперь, Маркиан Степанович, нам пора прощаться.
– Что будет со мною? – спросил я.
– Не волнуйтесь, – сказал черт, и постучал когтем по борту самолета. – Все образуется. Но я дам вам один совет. Чтобы убрать из будущего все каузальные сквозняки и скомпенсировать возмущения, вызванные событиями в вашем подвале, вы должны…
– Что? – спросил я.
– Это может показаться странным, но требуется совсем простая вещь. Когда у вас родится сын, назовите его Мафусаилом.
– Родится сын? – изумился я. – От кого же?
– Вы скоро узнаете все сами.
– Какое-то старомодное имя…
– Оно уже начертано на скрижалях вселенной, где вам предстоит отныне жить. У вашего сына будет непростая судьба. Он принесет в мир… Божественный свет и тайну, скажем так. Но я не стану лгать, говоря, что мир окажется к этому готов.
– А если мой сын сменит имя, когда вырастет?
Черт опять постучал ногтем по борту самолета, как мне показалось – нетерпеливо. Потом стук повторился, и я понял, что это не черт.
Стучали в мою дверь.
* * *– Маркиан Степанович! – крикнула с той стороны Глашка. – Спускайтесь скорее, господа из города вас спрашивают.
Я вылез из кровати и снова выглянул в окно.
Проспал я довольно долго – был уже день.
Во дворе слонялась та же самая публика. Солдаты (теперь их было уже четверо) по-прежнему стояли у амбара на часах.
Я быстро побрился, плеская на себя холодную воду из умывальника – греть ее не было времени. Признаюсь, я выходил навстречу собравшимся внизу господам не без трепета – и опасения мои оправдались. Не успел я шагнуть к ним из дверей, как увидел такое, что чуть не упал в обморок.
Капустин, Карманников и Пугачев шли ко мне быстрым шагом. Но в каком виде, боже мой!
Капустин был в мундире пехотного полковника, и совсем не выглядел переодетым – это был, знаете ли, очень даже настоящий пехотный полковник, я на таких насмотрелся.
Карманников тоже словно стал наконец самим собой – он походил теперь на купчину с Нижегородской ярмарки – из тех, что спят и видят, как бы вложиться в промышленность и разбогатеть пуще прежнего.
А Пугачев… Это, несомненно, был человек самого высшего общества, чиновник из столицы, одетый с тем неприметным аскетическим лоском, что так наивно пытаются копировать наши уездные модники. Скорей всего, аристократ и богач. И, конечно, ни о каком переодевании здесь тоже не могло быть речи.
– Господа, вы живы? С вами все хорошо? – спросил я, чуть отступая.
– Отчего же нам не жить, Маркиан Степанович? – удивился Капустин.
– Но я думал… Я думал, что…
– Что мы удавимся от жадности? – полюбопытствовал Карманников. – Нет-с, мы от своих слов не отступим. Но прежде, конечно, подпишем надлежащие бумаги.
– Какие бумаги? – спросил я.
Карманников выпучил глаза.
– Как же какие? Купчую.
– И расписку о молчании, – добавил тихим голосом Пугачев, поглядывая по сторонам. – Вы дурно сделали, Маркиан Степанович, что разослали депеши в европейские газеты. Потому что приехали к нам не газетчики, а английская военная разведка. Вон, видите, те трое, с фотографическим аппаратом на треноге?
И тут, не поверите, Елизавета Петровна, я увидел… Да.
Крофт, Берч и Димкин – все они тоже были здесь! Крофт стоял возле ангара и ругался с охраняющим его солдатом. Берч наводил на дверь ту самую кофемолку, что я заметил из окна (это его я увидел с треногой в руках, но не узнал со спины). Димкин сидел на стуле поодаль и, кажется, дремал.
Все трое были одеты подчеркнуто европейским образом, как наряжаются в России иностранцы, желающие, чтобы не только нравы, но даже и законы нашей сатрапии по возможности на них не распространялись. Впрочем, говорят, в двенадцатом году в Москве именно таких в первую очередь и поубивали.
Крофт и Берч посмотрели на меня, затем на моих спутников – и я с изумлением понял, что они нас не узнают!
Пугачев сделал солдатам знак – и те оттеснили моих недавних знакомых от входа в ангар, заставив отойти аж за угол – верно, чтобы они ничего не смогли снять своей камерой. Другой служивый чуть приоткрыл дверь, и вслед за Капустиным и Карманниковым я вошел в ангар.
И здесь, Елизавета Петровна, меня ждало очередное потрясение – самое, признаюсь, горькое.
Самолет изменился. И совсем не в лучшую сторону. Он стал чрезвычайно похож на тот неуклюжий аппарат с трубой, что я видел на почтовой марке из будущего.
Крылья его были толще и массивнее, и из прямоугольных стали квадратными. Толще сделалась центральная часть корпуса, тяжелее и грубее все формы – и, самое главное, чудесного вида паровая машина из серебристого металла, удивлявшая меня своей совершенной красотой, раздулась в два раза и выпирала теперь своими закопченными боками из бортов воздушного судна.
Если описать все это изменение одним словом… Будто бы, знаете, хрупкая двадцатилетняя девушка, полная надежд и стремлений, вдруг превратилась за ночь в пятидесятилетнюю несвежую толстуху.
– И вы серьезно полагаете, Маркиан Степанович, что подниметесь сегодня на этом аппарате в воздух? – спросил Пугачев.
Я сокрушенно молчал, не зная, что сказать.
– Идея, надо сказать, блестящая, – продолжал Пугачев. – Блестящая и заслуживающая всяческого развития. Толкательный винт. Крылья. Даже веревочные тяги, чтобы кое-как управлять рулями в полете. Но все это, знаете ли, более похоже на выходку гениального сумасшедшего, чем на серьезный инженерный проект. Идеи ваши интересны и новы, но вот их воплощение заставляет задуматься о вашем душевном здоровье… Как будто большое дитя играло.