Но смотрел все-таки не на себя, а на Марьяну. Впервые в жизни смотрел на нее без снисходительной неприязни, просто как на еще одного человека – живого, а значит, слабого, глупого, заблуждающегося, ничего не поделать, мы все таковы.
Сказал:
– Ты, конечно, абсолютно права. Такие расходы должны быть поделены на троих. Прости, что я сам не подумал. Мы с Мэй не подумали. Как-то не сообразили, что ты – очень важный человек в Маркиной жизни. Обычное дело. Ближайшие друзья часто враждуют с любимыми. И наоборот. Даже когда это уже неважно, потому что все кончено. Или в особенности когда все кончено, такие уж мы дураки.
– Ничего, – бесцветным голосом сказала Марьяна. – Я и сама такая. Даже не хотела тебе звонить, говорить, что Марик погиб. Накручивала себя – мол, не твое это дело, ты нам совсем чужой. И только в самый последний момент спохватилась, что завещания он не оставил и теперь я не знаю, как надо его хоронить. Не знаю, что следует сделать, чтобы не вышло, как будто я настояла на своем напоследок, дождавшись момента, когда Марик не сможет меня переспорить. Я сердилась на него, когда он ушел. А когда умер, и стало понятно, что уж теперь-то точно никогда ничего не исправить, рассердилась еще больше. Но все-таки не настолько, чтобы хоронить его так, как он сам бы не захотел.
– Спасибо тебе, Марьянка.
Накрыл ее руку своей и чуть не заплакал. Но, конечно, сдержался. Плакать по Маркину в первом попавшемся рижском кафе, вцепившись в наманикюренную лапку его вдовы, это не просто пошлятина, это уже водевиль. И рыжий дружище Марко, знаю я этого типа, первым меня засмеет, гибель ему не помеха. Специально дождется где-нибудь в Бардо, на пороге между смертью и окончательной смертью, и поднимет там на смех, вконец задразнит, навек опозорит перед сонмом Милосердных и Гневных Божеств.
Поэтому предпочел как можно скорее отдать Марьяне деньги, демонстративно отделив треть (на самом деле, гораздо меньше, словчил, а она не заметила или просто сделала вид; впрочем, что-что, а уж это точно совершенно неважно), и распрощаться.
– Ты когда улетаешь? – внезапно спросила Марьяна, надевая пальто.
– Около часа ночи, а что?
– Ничего, – она отвернулась к окну. Помолчав, неохотно добавила: – Просто рада, что больше никогда тебя не увижу. Мне это тяжело. Очень тебя не люблю.
Промолчал – а что тут ответишь? Пусть говорит, что хочет, имеет полное право, выслушаю, утрусь и забуду. Забыть – вообще не проблема, если хорошенько надраться в баре аэропорта, а потом уснуть, не дождавшись взлета, проснуться в момент посадки, на автопилоте добраться домой и там, не раздеваясь, упасть на диван лицом вниз. К завтрашнему утру из головы вылетит не только Марьянино «не люблю», а вообще все, что было сегодня. Или почти все – тоже ничего себе результат. Хорошо, когда заранее точно знаешь, как его добиться.
Марьяна ушла, звонко цокая каблучками. Поглядев ей вслед, решил, что третья чашка кофе не повредит. Заказал, получил. Не удержавшись от искушения, пересел за стол у окна, который совсем недавно занимала смуглая сероглазая женщина, консул неведомой страны. Самый красивый в мире консул.
Подумал: «Черт, надо же было спросить Марьяну, в каком из окрестных переулков находится консульство с зеленым шахматным флагом, который, заранее готов спорить, вовсе не шахматный. Вот интересно, какой? Обязательно надо узнать, что за страна – вдруг они все там такие красивые? Буду знать, куда переезжать, если захочу каждый день в кого-нибудь влюбляться, тайно, безнадежно и оттого особенно счастливо, без риска увязнуть надолго, потому что вокруг столько объектов для легкой, приятной, ни к чему не обязывающей гибельной страсти, что глаза разбегаются. Отличная будет у меня жизнь, осталось выяснить, где».
Вышел наконец из кафе в таком нелепом приподнятом настроении, что подумал: «Да черт с ней, с Марьяной, не звонить же ей, в самом деле, хорошего понемножку. Сейчас обойду все ближайшие переулки, вряд ли тут так уж много консульств. Короче, найду!»
Но, как ни странно, не нашел ни одного консульства – ни латиноамериканского, ни африканского, вообще никакого – ни в окрестных переулках, ни на самой улице Барона, где сидели в кафе. В конце концов, плюнул и пошел через парк в Старый город, как самый настоящий беззаботный праздный турист. Кого хотел обмануть?
Накрыло уже на мосту через реку, вернее, канал – ай, неважно, пусть рижане сами разбираются, где у них какой водоем. Вдруг как-то сразу и одновременно тягуче, как в замедленной съемке, если предположить, что возможна замедленная, да хоть какая-то съемка мыслей и чувств, дошло то, чего не хотел понимать с той, будь она проклята, гадской минуты, когда Марьяна растерянно и сердито сказала по телефону: «Я звоню, потому что подумала, вдруг ты знаешь, как Марик хотел бы быть похоронен? Я сижу сейчас в городе Пури, штат Орисса, даже краем уха не слышала раньше, что такие названия есть, а это, оказывается, в Индии, где Бенгальский залив, звучит романтично, совершенно в вашем с Мариком вкусе, а на самом деле, невероятная вонь, грязные улицы, женщины, как цыганки, в тридцать уже старухи, голые наглые дети ползают по земле и вопят, все по горло в коровьем дерьме. И Марик погиб, утонул почему-то именно тут, не мог выбрать место поближе и хоть немного почище, я всегда говорила… ладно, важно другое: я уже в Пури. Считается, что жена – это самый ближайший родственник, меня вызвали, я прилетела, хожу уже сутки по этому жуткому грязному городу и не понимаю, как Марика хоронить, подскажи, если знаешь».
И теперь, когда больше не надо было расспрашивать Марьяну, бессильно кричать на нее за то, что не сообщила раньше, бросать трубку, тут же перезванивать, извиняться, многословно отвечать на заданный ею конкретный вопрос; не надо глотать коньяк прямо из горла бутылки, запивать его собственной кровью, вытекающей из порезанной в спешке руки, не пьянея, а только слабея с каждым глотком, бесконечно звонить Мэй, перекладывать на ее могучие хрупкие плечи все новые и новые порции невыносимого, хотя толком не осознанного пока горя, не надо ни сражаться с индийскими бюрократами за срочную, молниеносную, хорошо бы вообще позавчерашним числом выданную визу, ни проклинать их и все остальное на свете, в сотый раз выслушав, что минимальный срок ожидания пять рабочих дней, ни выбирать на всех мыслимых сайтах совершенно бесполезные без визы билеты, ни бомбардировать Марьяну письмами и эсэмэсками, умоляя выйти на связь, ни расспрашивать, как прошли похороны, ни собирать для нее эти чертовы деньги, ни лететь в Ригу, ни раздражаться от глупой болтовни в кафе, ни умиляться, ни чувствовать себя одновременно виноватым и чертовски благородным героем – словом, когда вообще ничего больше не надо, потому что все мыслимые дела переделаны, ему пришлось прямо здесь, на дурацком мосту через дурацкий канал признать, что Маркин действительно умер. И нет, к сожалению, это не самый нелепый из великого множества обожаемых этим балбесом розыгрышей, за который прибить бы, да некого, виновник ловко ускользнул.
Тупо повторял про себя раз за разом: «И вот, получается, все. Получается, все». Невидящими глазами смотрел на мутную серую воду и, кажется, даже улыбался, просто чтобы не обращали внимания, не беспокоили, не расспрашивали, не предлагали помощь, шли себе мимо. Сердобольные прохожие, которым нечем заняться – серьезнейшая из опасностей, подстерегающих скорбящего странника в подавляющем большинстве современных городов.
Долго стоял на мосту, не в силах сдвинуться с места, думал устало: «Ладно, вот и останусь тут навсегда, будем считать, я только что оглянулся полюбоваться, как уютно пылает в Господнем камине Содом, и в награду меня сделали соляным столбом, неподвижным и, что особенно приятно, почти бесчувственным, так уж мне повезло».
Так и стоял бы там, если не вечно, то хотя бы до позднего вечера, до самого самолета, но тут кто-то из прохожих, споткнувшись, налетел на него, прошептал виновато почти в самое ухо: «Простите мою неловкость, Мишенька», – по-английски? По-русски? По-латышски, на котором не знаю ни слова? Поди теперь, задним числом, разбери, пока извинившийся незнакомец, почти перейдя на бег, стремительно удаляется в сторону Старого города, и длинные полы белого пальто развеваются на стылом речном ветру, как мантия Снежной Королевы… Нет, погодите, стоп. Это, что же, получается, снова госпожа консул? Самая красивая в мире, смуглая и сероглазая, неуклюжая, как целое стадо священных коров. Второе столкновение за утро – какая немыслимая удача, почти счастливый роман.
Побежал за белым пальто, как старый служивый пес за брошенной палкой, с трудом волоча онемевшие от долгой неподвижности ноги, спотыкаясь на каждом шагу. Но когда оказался на другом берегу, госпожа консул, если это, конечно, была она, уже куда-то благополучно свернула, скрылась из виду, и вместе с нею исчезло свинцовое, тяжкое, невыносимое горе, как будто расплескал его, пока гнался невесть за чем. Кое-что все же осталось – ровно столько, сколько можно терпеть, не теряя вкуса к жизни, которую теперь, хочешь, не хочешь, а придется жить за двоих; надеюсь, Мэй нас поддержит, возьмет часть обязанностей на себя, но пока ее нет рядом с нами – ладно, дружище Маркин, я как-нибудь справлюсь сам. И для начала просто покурю за тебя, ты уже давно хочешь, я знаю, хоть и хвастал недавно, что бросил; ничего, смерть – веский повод опять развязать, я тебе помогу.
Побежал за белым пальто, как старый служивый пес за брошенной палкой, с трудом волоча онемевшие от долгой неподвижности ноги, спотыкаясь на каждом шагу. Но когда оказался на другом берегу, госпожа консул, если это, конечно, была она, уже куда-то благополучно свернула, скрылась из виду, и вместе с нею исчезло свинцовое, тяжкое, невыносимое горе, как будто расплескал его, пока гнался невесть за чем. Кое-что все же осталось – ровно столько, сколько можно терпеть, не теряя вкуса к жизни, которую теперь, хочешь, не хочешь, а придется жить за двоих; надеюсь, Мэй нас поддержит, возьмет часть обязанностей на себя, но пока ее нет рядом с нами – ладно, дружище Маркин, я как-нибудь справлюсь сам. И для начала просто покурю за тебя, ты уже давно хочешь, я знаю, хоть и хвастал недавно, что бросил; ничего, смерть – веский повод опять развязать, я тебе помогу.
И только после того как закурил, осторожно присев на самый край первой попавшейся лавки, сырой от обещанного синоптиками, но так и не пролившегося дождя, понял: меня же назвали по имени, да еще так ласково, как давно никто не зовет. «Простите мою неловкость, Мишенька», – в совершенно чужом городе, где знакомых раз-два и обчелся, Марьяна – и кто там еще? Теперь уже и не вспомню. Марик прожил в Риге всего несколько лет и в гости особо не звал, разве только однажды – на свадьбу. Предпочитал приезжать сам, а еще лучше – назначать встречу в каком-нибудь новом месте: «Хочешь, выпьем кофе в Кракове послезавтра или пива в Берлине в субботу, соглашайся, это же выходной!» Больше всего он любил мотаться по свету, пользовался любым пустяковым предлогом, а если причин путешествовать долго не находилось, обходился вовсе без них; впрочем, теперь это уже совершенно неважно. Важно, что Икс, неизвестная переменная, Снежная Королева, консул загадочной шахматной страны, или просто прохожий в таком же белом пальто, извинившись, назвал по имени, и теперь оно у меня снова есть. А ведь с утра куда-то пропало, обычное следствие бессонной ночи – живешь потом целый день, не помня себя, а это, будем честны, никуда не годится.
Достал телефон, хотел позвонить Мэй, отчитаться, что отдал деньги Марьяне, рассказать, какая она, оказывается, молодец, все правильно поняла, а мы, дураки, не надеялись, и совершенно зря. Совсем уж на ком попало наш Марко не стал бы жениться, сколько бы там вожжей ни попало ему под хвост, мало ли что нам она не понравилась, надо было больше ему доверять. Теперь уже поздно, ничего не исправишь, но наверное на этом месте все же стоит поставить зарубку на будущее. Например, если завтра кто-то из нас, ты или я, предъявит другому очередную любовь своей жизни, следует немедленно выключить голову, осиное гнездо критических мнений, и включить сердце, которое, оставшись в одиночестве, без обычной поддержки язвительного ума, растерянно скажет: «Все, что хорошо для тебя, по определению хорошо», – вот сразу бы, сразу бы так!
Но телефон Мэй был отключен, что само по себе довольно странно. Разница с Ванкувером, кажется, целых десять часов, следовательно, у нее там только час ночи, так рано Мэй не ложится. Впрочем, ладно, пусть дрыхнет, имеет полное право, разговор подождет до вечера, мне правда не позарез, просто хотел отвлечься от всего, что со мной тут вот прямо сейчас происходит, от этих диких скачков между сокрушительной скорбью и дурацкой эйфорией первой невинной влюбленности, от морского ветра, вот прямо сейчас утихшего, но вряд ли надолго, от голосов в голове. Не вышло. Досадно, но может быть все равно к лучшему, это пойму потом.
В Старом городе совершенно неожиданно для себя заблудился – насколько может заблудиться человек, которому не надо к определенному сроку попасть в какую-то конкретную точку. Просто довольно странно себя чувствовал, узнавая все улицы и переулки, все разноцветные домики – с каждым мог бы сейчас поздороваться по имени, если бы у зданий были имена – и при этом постоянно путаясь в направлениях, совершенно не понимая, каким образом знакомые фрагменты связаны между собой, тщетно пытаясь хоть немного удалиться от Домской площади и возвращаясь на нее снова и снова, в какой бы переулок ни свернул.
Старый город в Риге и так-то невелик, а когда не можешь вырваться за пределы нескольких словно бы заколдованных кварталов, начинает казаться, что тебя заперли в очень симпатичной тюрьме, где к твоим услугам нарядные фасады, кафе и сувенирные лавки, чайки, цветы, пивные, гладкие уличные коты и подкармливающие их нарядные старушки с фарфоровыми лицами, но все это только иллюзия гостеприимства, выйти на волю тебе не дадут.
Глупость, конечно, кому ты тут нужен – тебя запирать. Просто острый приступ топографического кретинизма на почве бессонной ночи и стресса, то есть горя, огромного облегчения, любви и тоски, твою кровь наверняка можно продавать в злачных местах как легкий наркотик, столько в ней сейчас содержится разных удивительных веществ, старательно выработанных организмом просто для того, чтобы пережить этот день, который – внимание, сюрприз! – строго говоря, только начинается. До обратного самолета еще столько времени, что проще сказать себе, будто ни самолета, ни дома, куда, теоретически, можно будет вернуться уже нынешней ночью, на самом деле, нет. И оставить надежду.
…Вдруг сообразил, что выбраться из воображаемой темницы совсем просто, достаточно купить карту города, найти на ней свое текущее местоположение и следовать в любом направлении, куда душа пожелает, четко придерживаясь указаний, всем местным лешим назло.
Сунулся в ближайшую сувенирную лавку и застыл на пороге, увидев у прилавка покупательницу в белом пальто, большие смуглые руки осторожно крутят деревце из янтаря, коротко остриженная голова наклонена чуть набок, внимательно прислушивается к пояснениям продавца. Она, теперь-то уж несомненно она, женщина из кафе на улице Барона, объект Марьяниной неприязни, самый красивый в мире консул неизвестной страны. Надо же, гуляет по городу, как обычный турист, без сопровождения и охраны; впрочем, консулу, наверное, и не положено, все-таки не посол.
Забыл, что пришел за картой, стоял у входя, глазея на красивую госпожу консула, но все-таки сделал шаг в сторону, когда она, прижимая к груди тщательно упакованную покупку, проследовала к выходу. Впрочем, такая предусмотрительность совершенно не помешала женщине в белом пальто задеть его локтем, проходя мимо, улыбнуться, как старому знакомому, прошептать: «Простите, я сегодня как-то фатально неосторожна, такой уж выдался день».
Снова так и не смог осознать, на каком языке она это сказала, но понял все до единого слова или только подумал, что понял? Ладно, будем считать, что она говорила по-испански, благо я его хоть немного да знаю, и Марьяна почти уверена, что консульство принадлежит какой-то из множества стран Латинской Америки. И внешность женщины в белом пальто полностью подтверждает эту версию: смуглая оливковая кожа, холодные глаза прапрапрадеда-конкистадора, резкий профиль другого прапрадеда, проигравшего свою войну так давно, что уже нет смысла скорбеть о его поражении, тем более, от навязанного судьбой союза родились такие красивые внуки и внучки, что даже древние боги той далекой земли наверняка не гнушаются время от времени заимствовать их тела для краткого земного воплощения – если, к примеру, захочется выпить кофе или пройтись по пасмурным улицам, пересечь мост через холодную сизую реку, отправиться в Старый город, купить янтарное дерево в подарок коллеге на день рождения, пять миллионов лет со дня пришествия в этот дурацкий, смешной и жестокий, но местами очень трогательный мир.
Не раздумывая, вышел из лавки обратно на улицу, сам толком не зная, зачем. Ну просто интересно проследить путь красивой госпожи консула: куда пойдет, с кем встретится, где остановится, задумчиво глядя вдаль, что съест или выпьет, куда пойдет, нагулявшись? Где ее дом? Не худшая программа дня, который все равно надо убить, принести в жертву безымянным хтоническим божествам, с наслаждением пожирающим время нашей жизни, особенно потраченное без пользы и удовольствия – в ожидании самолета, поезда, автобуса, свидания, назначенного на вечер, желанного путешествия в декабре, начала следующего года, когда все обязательно станет иначе, окончания неприятной работы, операции, свадьбы, рождения сына – любого события, ради приближения которого мы отказываемся от «здесь и сейчас», единственного настоящего, данного нам в ощущениях, с возрастом изрядно притупившихся, конечно, но уж какие есть.
Однако на улице, почти совершенно пустой, не было ни одного прохожего в белом пальто. Интересно, куда она подевалась? Впрочем, вот и ответ: отъезжающий от соседнего здания темно-синий автомобиль, слишком скромный, пожалуй, для консула; с другой стороны, что я понимаю в обычаях, приоритетах и экономических возможностях стран, где никогда в жизни не был, таких далеких, что проще считать их вымышленными, как, например, Бан-Буроган, Шарав, Лейн, Маньяр, Гарадан, Айсана, Ори-Туу и еще несколько десятков волшебных городов-государств, прилежно выдуманных нами, не в меру начитанными мечтательными детьми, в возрасте от шести примерно до двадцати – а когда мы, собственно, остановились? И почему? Будем считать, не помню. Потому что не хочу вспоминать.